Виссарион Григорьевич Белинский

Страницы, посвященные Белинскому в «Былом и думах», - это изображение цепи боевых эпизодов, показывающих мужество, находчивость, моральное превосходство бойца над окружающим его косным обществом. Характеристика Белинского (как и характеристика большинства героев «Былого и дум») сконцентрирована и его репликах - гневных, энергических, каких-то словно бы взрывающихся. «Я люблю его речь и недовольный вид и даже ругательство», - записал Герцен у себя в Дневнике летом 1813 года. Становясь прокурором, Белинский вырастал, распрямлялся - тут, в изобличении всех видов мракобесия, была его поэзия и мощь. В речи Белинского - героя XXV главы («Былого и дум» - каждое слово и каждая интонация выражает революционную убежденность, энергию, страсть). Даже тот, кто никогда не читал ни статей Белинского, ни его писем, составит себе ясное представление о них по тем коротким репликам, какие вложил ему Герцен в уста на страницах своих мемуаров. Эти реплики - квинтэссенция стиля Белинского, в них слышен тот же голос, что и в его грозных статьях. Голос великого разночинца, обличителя монархической, помещичьей, крепостнической, ханжеской, лицемерной России.
Белинский на страницах герценовских мемуаров - это сама проповедь, само противостояние, деятельное и непрерывное, мерзостям русской жизни. Все три портрета принадлежат к шедеврам герценовской живописи; особенно силен Белинский. Чувствуется в каждом мазке, что кистью водила рука не только почитателя и друга, но единомышленника и соратника.[10]

На рубеже тридцатых - сороковых годов Белинский, эта «самая революционная натура николаевского времени», назло очевидности и собственному своему жизненному опыту, опираясь на хитросплетения отвлеченной мысли, принудил себя признать самодержавие благом, чудовищную николаевскую действительность - лучезарной. Герцен расстался с ним, революционно настроенная молодежь от него отвернулась. Герцен понимал, что это чудовищное извращение здравого смысла и трезвого взгляда вызвано сознанием невозможности борьбы, той полной, совершенной невозможности, которая заставляет искать примирения с существующим хотя бы в мыслях, «примирения во что б ни стало, примирения во всякой нелепости»; понимал он и то, что ложный взгляд у Белинского временный - и на это время прекратил с ним знакомство. Минута, когда Белинский воскликнул: «Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусною действительностью!», в 1840 году наступила, и «с этой минуты, - пишет Герцен в «Былом и думах»[11], - мы шли с ним рука в руку».

Мало сказать, что Белинский для Герцена был соратником; нет, в сороковых годах он был для него воплощенным предсказанием судьбы и пути, образцом человека, нашедшего то, чего он, Герцен, в сороковые годы так страстно искал: выход в «практическое дело», то есть в реальную общественную борьбу. «Быть своевременным, уместным, взять именно ту сторону среды, из которой возможен труд, и сделать этот труд существенным» - в этом, объяснял впоследствии Герцен Огареву, «весь характер практического человека" (то есть человека, действующего в соответствии со своими революционными убеждениями). Таков и был в понимании современников характер Белинского: он взял " ту сторону среды, в которой возможен труд» и отдал «возможному труду» жизнь. Так понимал свою миссию и сам Белинский. «Что же делать при виде этой ужасной действительности? - писал Белинский в 1840 году одному из своих друзей. - Не любоваться же на нее сложа руки, а действовать елико возможно, чтобы другие потом лучше могли жить, если нам никак нельзя было жить. Как же действовать? Только два средства: кафедра и журнал- все остальное вздор». «Теперь у нас великую пользу может приносить... кафедра, но журнал большую». «Для нашего общества -журнал – все», «нигде в мире не имеет он такого важного и великого значения, как у нас». Придя к этой мысли, Белинский отдал всю свою энергию созданию передового журнала. Статьи его имели могущественное воздействие на молодежь; «пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из рук в руки, - рассказывает Герцен.- «Есть Белинского статья?» - «Есть», - и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами... и трех-четырех верований, уважений как не бывало».

«Делай всякий не что хочет и что бы должно, а что можно»[12], - говорил Белинский друзьям - и в пределах цензуры умел широко раздвигать границы этого «можно». Читатели понимали Белинского с полуслова; он умел, цитируя чьи-нибудь холуйские россказни о помещиках, благодетельствующих своих мужичков, вполне соглашаться с хвалителями, но соглашаться на такой манер, что читатели и в самой подчеркнутости этого согласия слышали отвращение и порицание; умел хваля порицать, а порицая выражать между строк восхищение. Почувствовав свою мощь и свою связь с новым молодым читателем - интеллигентом-разночинцем, - Белинский работал запоем, не выпуская пера из рук. «Умру на журнале и в гроб велю положить под голову книжку «Отечественных записок», - писал он друзьям: «Литературе расейской моя жизнь и моя кровь». Характером практика, деятеля, борца и был для Герцена дорог и поучителен Белинский. «Я мало имел близких отношений по внешности с ним, - записал Герцен у себя в Дневнике весною 1843 года, - но мы много понимаем друг друга».[13]
Этим горячим пониманием и дышат страницы «Былого и дум», посвященные Белинскому. Как всегда, у Герцена образ человека существует не сам по себе, - нет, сквозь него просвечивает осколок эпох, времени. Так, Белинский показан Герценом как вершина революционного протеста сороковых годов, - протеста, которого сам он, автор записок, был деятельным участником.

Встреча Белинского и Герцена и их вольное сотрудничество в сороковые годы имели великое значение для них обоих и для русской культуры. Герцен помог Белинскому освободиться от его недолгих политических заблуждений. Белинский вовлек Герцена в совместную журнальную полемику против славянофилов. Полемика эта, по внешности чисто литературная, даже узко специальная, в действительности была делом жизненно важным: необходимо было разоблачить перед обществом глубоко реакционную вредоносную сущность учения славянофилов. Искренне соболезнуя русскому народу в его нестерпимых страданиях, любовно изучая историю народа, славянофилы не в силах были указать ему выход, ибо обоготворяли причину причин всех несчастий - российское самодержавие. В своих нападках на литературные и научные воззрения славянофилов Белинский заходил иногда очень далеко: сквозь цензурный частокол он добирался копьем и до устоев самодержавия, до которых впрямую было никак не добраться.

Но Белинский сделал для Герцена нечто еще гораздо большее, чем только открыл ему глаза на реакционную сущность славянофильских теорий и вовлек его в победоносную журнальную борьбу; Белинский сделал для Герцена вообще самое большое, что один писатель может сделать для другого: способствовал печатанью ого вещей, пропагандировал их в своем журнале и с первой же вещи Искандера-Герцена определил особенности нового таланта. Сквозь первый набросок ранней герценовской автобиографии («Записки одного молодого человека»), сквозь беллетристику Герцена («Сорока-воровка», " Кто виноват? ", «Доктор Крупов»), сквозь его статьи («Дилетантизм в науке», «Капризы и раздумье», «Письма об изучении природы»)[14] провидел он черты великого Герцена, Герцена будущего, Герцена пятидесятых - шестидесятых годов, предчувствовал " могучий поздний возраст" писателя, развивавшегося у него на глазах. Защищая Герцена от высокомерия славянофильских педантов и проницательности полицейских ищеек, он попутно разъяснил читающей публике, - да и автору! - в чем особенности нового сильного дарования, в котором с такой неповторимой причудливостью разум ученого сочетается с воображением поэта, мысль с чувством. Жизнь показала, сколь проницательными были его догадки: через много лет, в начале шестидесятых, Герцен писал сыну о своих мемуарах: «Это мой настоящий genre, и Белинский угадал это в 1839 году». В 1839 году - за тринадцать лет до «Былого и дум», когда существовал лишь самый первый, дальний их прапредок - ранний автобиографический отрывок Герцена – «Записки одного молодого человека».
Многое связывало двух замечательных деятелей. Безусловная ненависть к самодержавию и крепостничеству. Безусловная вера в великое будущее русского народа, в то, что розга помещика и палка унтер-офицера не убили, а только исказили его душу. И в то, что истинное лицо народа яснее, чем где-нибудь, проступает именно в литературе. Оба они видели в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя гениальные свершения и одновременно великие пророчества о будущем России. «Талант родит истину», - писал Белинский, ожидая от русской литературы «грозного слова правды». «Пророчествующими радугами» назвал Герцен произведения русского искусства; «...ничего так глубоко не характеризует Россию, ничто не предвещает ей столь великой будущности, - писал он, - как ее литературное движение». «Какова бы ни была наша литература, - писал Белинский, - во всяком случае ее значение для нас гораздо важнее, нежели как может оно казаться; в ней, в одной ей вся наша умственная жизнь и вся поэзия нашей жизни».[15] " У народа, лишенного общественной свободы, - писал впоследствии Герцен, как бы продолжая, подхватывая любимую мысль Белинского, - литература - единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик своего возмущения и своей совести». Под словами Герцена, сказанными в пятидесятых годах о сороковых, мог бы подписаться Белинский:
«Великий обвинительный акт, составляемый русской литературой против русской жизни, - это... отречение от наших ошибок, эта исповедь, полная ужаса перед нашим прошлым, эта горькая ирония, заставляющая краснеть за настоящее, и есть наша надежда, наше спасение…»[16]
Белинский, первый разночинец в русской литературе, и Герцен, революционер-дворянин, подхвативший традицию декабристом, совпадали в определении того места, какое занимает в истории России литература; совпадали они и в понимании собственных своих обязанностей перед тем великим будущим, какое эта литература предрекала. Оба ценили друг в друге способность претворять философию в жизнь; жажду общественно-полезного действия. «Выдыхаться в вечном плаче... не есть дело», - записал Герцен у себя в Дневнике. Мог ли он не почитать Белинского, который говорил: «Tat...» (действие) «есть моя стихия» и, осознав, что «для нашего общества прежде науки нужна человечность, гуманическое образование», превращал чуть ли не каждую свою журнальную статью в суд над бесчеловечьем действительности.

Среди друзей Герцена было немало таких, которые, жестоко ненавидя режим Николая I, тем не менее были способны лишь «выдыхаться в вечном плаче». Белинский же за десять лет успел сделать колоссально много: превратил «Отечественные записки» в школу «гуманистического образования» для нового «кряжа люден» - разночинцев. Герцен, «весь сотканный из деятельности», как сказал он однажды о себе, сам печатавшийся в том же журнале и тоже оказывавший немалое влияние на молодежь, не мог не восхищаться Белинским, борцом и трибуном.

Этим восхищением союзника проникнуты страницы, посвященные Белинскому в «Былом и думах».

«Я в мире боец»[17], - сказал в письме к одному из своих друзей Белинский. «Да, это был сильный боец», - подхватил в «Былом и думах» не знавший этого письма Герцен. «Боец» - это была не личная черта Виссариона Григорьевича Белинского, но общая черта интеллигентов-разночинцев, идущих на смену Бельтовым, Печориным, Онегиным - образованным дворянам. Редкая в сороковые годы черта эта сделалась типической для следующего поколения, считавшего Белинского споим предшественником, - для «шестидесятников» - Чернышевского, Добролюбова и их учеников. Бойцом и глядит Белинский со страниц герценовских мемуаров; его боевые заслуги, характеризующие время, социальную принадлежность, и подчеркивает в своей характеристике Герцен.
«В ряде критических статей он кстати и некстати касается всего, везде верный своей ненависти к авторитетам, часто поднимаясь до поэтического одушевления... Какая верность своим началам, какая неустрашимая последовательность, ловкость в плавании между ценсурными отмелями и какая смелость в нападках на литературную аристократию, на писателей первых трех классов, на статс-секретарей литературы, готовых всегда взять противника не мытьем - так катаньем, не антикритикой - так доносом!»
«Он не умел проповедовать, поучать, - пишет Герцен, - ему надобен был спор. Без возражений, без раздражения он не хорошо говорил, но когда он чувствовал себя уязвленным, когда касались до его дорогих убеждений, когда у него начинали дрожать мышцы щек и голос прерываться, тут надобно было его видеть: он бросался на противника барсом, он рвал его на части, делал его смешным, делал его жалким и по дороге с необычайной силой, с необычайной поэзией развивал свою мысль»[18].

«Раз приходит он обедать к одному литератору на страстной неделе; подают постные блюда.
- Давно ли, - спрашивает он, - вы сделались так богомольны?
- Мы едим, - отвечает литератор, - постное просто-напросто для людей.

- Для людей? - спросил Белинский и побледнел. - Для людей? - повторил он и бросил свое место. - Где ваши люди? Я им скажу, что они обмануты; всякий открытый порок лучше и человечественнее этого презрения к слабому и необразованному, этого лицемерия, поддерживающего невежество. И вы думаете, что вы свободные люди? На одну вас доску со всеми царями, попами и плантаторами! Прощайте, я не ем постного для поучения, у меня нет людей!»

«Спор оканчивался очень часто кровью, - пишет Герцен, - которая у больного лилась из горла; бледный, задыхающийся, с глазами, остановленными на том, с кем говорил, он дрожащей рукой поднимал платок ко рту и останавливался, глубоко огорченный, уничтоженный своей физической слабостью. Как я любил и как жалел я его в эти минуты!»
Неспроста на этом полотне внезапно проступает пятно крови: хотя льется она не из ран, а из горла больного, она введена сюда нарочно, как косвенное свидетельство, что бой тут шел настоящий, нешуточный. Герцен чувствовал, что у барьера столкнулись противоположные общественные силы. Он не назвал их, но по-своему, по-художнически, этим пятном крови намекнул па жестокость борьбы. Ощущение близящейся жестокой схватки усилено этим пятном, внезапно окровавившем страницу.
В коротких репликах Белинского, воспроизведенных для нас Герценом, сохранен, словно в современной магнитофонной записи, живой, горячий голос героя, больше того: сохранена его интонация - та страстная интонация обличителя общественных язв, предъявлявшего свои обвинения от имени России, которая прекратила частное письмо Виссариона Григорьевича к Николаю Васильевичу в «Письмо Белинского к Гоголю»[19], размноженное десятками рук, прочитанное сотнями глаз, - в документ такой грозной политической силы, что за чтение этого документа правительство посылало людей на каторгу.
«Нельзя молчать, - пишет в своем знаменитом письме, или, вернее, грозно произносит Белинский, - нельзя молчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как истину и добродетель». «Проповедник кнута, апостол невежества... - бросает он в лицо заблудившемуся в мракобесии Гоголю, - панегирист татарских нравов - что вы делаете!». «Да если бы вы обнаружили покушение на мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел вас, как за эти позорные строки...»

Та же обличительная тема и та же неустрашимая энергия ненависти, что и в этом письме, звучит в репликах Белинского на страницах «Былого и дум»: «На одну вас доску со всеми царями, попами и плантаторами!», «у меня нет людей!»
Надо сказать больше: получив наконец возможность, благодаря эмиграции, высказывать свои мысли вслух, во весь голос, подхватив «политическое завещание» Белинского, проповедуя в «Колоколе» освобождение крестьян от помещиков, освобождение сова от цензуры, а податного состояния от побоев, подтачивая каждой строкой устои самодержавия, Герцен своими громами и молниями не мог не напоминать современникам грозы, грохотавшие некогда в статьях Белинского:
«А тут жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами!»

«Да падет проклятием это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую подкупную журналистику!»[20]
«Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа - а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему?» Это не из «Письма Белинского к Гоголю», это из " Колокола», из герценовской статьи о Чернышевском. Идейная близость между Герценом и Белинским, вместе с родственностью темпераментов, порождала и известное сходство стиля - особенно на тех страницах герценовской публицистики, которые звучали, как прокурорская речь.
Созданный Герценом портрет - сильнейший во всей огромной литературе о Белинском, притом по времени первый (упоминать Белинского в России долго было запрещено), наложивший свою печать па все последующие - и при этом самый жизненно верный, доведенный до физической ощутимости. Ошибаясь в мелочах, в датах, Герцен на веки веков запечатлел наружность, характер и, главное, самый голос Белинского, - голос, звучавший в дружеских беседах и в журнальных статьях, как боевая труба. Каждая черта характера, быта Белинского и каждое его движение - походка и застенчивость, дрожание щек пли отодвинутый стул - это штрих на портрете, властью искусства воссоздающем с необычайной законченностью облик живого человека, физически слабого и духовно могущественного. Значение же и обаяние деятельности Белинского, того боя, в который он ходил каждый день, сконцентрировано в его кратких и сокрушительных репликах.