Февраля. Четверг. Я ждала ее. Клетчатый плащ, волосы туго зачесаны назад, руки проворные и нервные, как у опытного стрелка

Я ждала ее. Клетчатый плащ, волосы туго зачесаны назад, руки проворные и нервные, как у опытного стрелка. Жозефина Мускат, женщина с карнавального шествия. Она дождалась, когда мои завсегдатаи – Гийом, Жорж и Нарсисс – покинули шоколадную, и вошла, держа руки глубоко в карманах.

– Горячий шоколад, пожалуйста, – заказала она, уткнувшись взглядом в пустые бокалы, которые я еще не успела убрать, и неловко села на табурет за прилавком.

– Сию минуту. – Я не стала уточнять, как приготовить для нее напиток, – налила на свое усмотрение и подала с шоколадной стружкой и сбитыми сливками, положив на край блюдца две кофейные помадки. С минуту она, прищурившись, смотрела на бокал, потом робко прикоснулась к нему.

– На днях, – заговорила она неестественно беспечным тоном, – я была у вас и забыла заплатить. – Пальцы у нее длинные и, как ни странно, изящные, несмотря на мозолистые подушечки. В непринужденной обстановке ее лицо несколько утратило тревожное затравленное выражение и кажется почти красивым. Волосы у нее мягкого каштанового оттенка, глаза золотистые. – Прошу прощения. – Она почти с вызовом бросила на прилавок монету в десять франков.

– Ничего страшного, – с беззаботным равнодушием ответила я. – С кем не бывает.

Жозефина подозрительно взглянула на меня и, убедившись, что я не рассержена, чуть расслабилась.

– Вкусно, – похвалила она, глотнув из бокала шоколад. – Очень вкусно.

– Я сама готовлю, – объяснила я. – Из какао тертого, еще не разбавленного какао-маслом, которое добавляют для того, чтобы масса затвердела. Именно так столетия назад пили шоколад ацтеки.

Жозефина вновь подозрительно покосилась на меня.

– Спасибо за подарок, – произнесла она наконец. – Миндаль в шоколаде. Мои любимые конфеты. – И вдруг заговорила быстро, отчаянно, захлебываясь словами: – Я не хотела. Просто они обсуждали меня, я знаю. Но я не воровка. Это все из-за них… – тон презрительный, уголки губ опущены в гневе и самобичевании, –…из-за стервы Клэрмон и ее подружек. Лгуньи. – Она опять посмотрела на меня, дерзко, словно бросая вызов. – Говорят, ты не ходишь в церковь. – Голос у нее звенящий, слишком громкий для маленького помещения шоколадной, оглушает нас обеих.

Я улыбнулась.

– Совершенно верно. Не хожу.

– Значит, долго здесь не протянешь, – заявила Жозефина все тем же ломким, срывающимся голосом. – Они выживут тебя отсюда, прогонят, как прогоняют всех, кто им не нравится. Вот увидишь. Все это… – нервным жестом она показала на полки, коробочки, сооружения в витрине. – Ничего тебя не спасет. Я слышала их болтовню. Слышала, что они говорили.

– Я тоже. – Из серебряного чайника я налила себе маленькую чашку шоколада – черного, как «эспрессо», – и помешала маленькой ложкой. – Но я не слушаю, – спокойно сказала я и, отпив из чашки, добавила: – И тебе не советую.

Жозефина рассмеялась.

Мы обе замолчали. Прошло пять секунд. Десять.

– Говорят, ты ведьма. – Опять это слово. Она с вызовом посмотрела мне в лицо. – Это так?

Я пожала плечами, глотнула шоколада из чашки.

– Кто говорит-то?

– Жолин Дру. Каролина Клэрмон. Приспешницы кюре Рейно. Я слышала, как они болтали возле церкви. И дочь твоя что-то рассказывала детям. Что-то про духов. – В голосе ее слышались любопытство и скрытая, неприятная ей самой враждебность, природы которой я не понимала. – Надо же, духи! – воскликнула она.

Я провела пальцем по золотому ободку своей чашки.

– Я думала, тебе плевать на то, что болтают все эти люди.

– Мне просто любопытно. – Это опять сказано с вызовом, будто она боится пробудить к себе симпатию. – К тому же ты на днях беседовала с Армандой. А с Армандой никто не разговаривает. Кроме меня. Арманда Вуазен. Старушка из Марода.

– Она мне нравится, – просто сказала я. – Почему я должна чураться ее?

Жозефина стиснула кулаки на прилавке. Она была возбуждена, голос ее трещал, как схваченное морозом стекло.

– Потому что она сумасшедшая, вот почему! – В подтверждение своих слов она неопределенно покрутила пальцем у виска. – Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая. – Она понизила голос. – Я вот что тебе скажу. В Ланскне существует понятие грани, – мозолистым пальцем она провела на прилавке черту, – и если ты переступаешь ее, если не исповедуешься, не уважаешь мужа, не готовишь три раза в день, не ждешь возвращения мужа домой, сидя у камина с пристойными мыслями в голове, если у тебя нет… детей… и ты не ходишь с цветами на похороны друзей и не пылесосишь гостиную в своем доме и… не… вскапываешь… цветочные грядки! – Жозефина раскраснелась от напряжения, от клокотавшего внутри ее безудержного гнева. – Значит, ты – чокнутая! – выпалила она. – Чокнутая, ненормальная. И люди… шепчутся… за… твоей спиной и… и… и…

Она резко замолчала, терзающая боль больше не искажала ее черты. Я заметила, что ее взгляд устремлен мимо меня на что-то за окном, но из-за слепящего блеска стекла я не могла разглядеть то, на что она смотрела. Казалось, словно занавес опустился на ее лицо – плотный, непроницаемый, безнадежно глухой.

– Извини! Меня чуть-чуть занесло. – Она допила шоколад. – Мне нельзя с тобой общаться. Да и тебе со мной не следует. И так уже не жди ничего хорошего.

– Это мнение Арманды? – невозмутимо полюбопытствовала я.

– Мне пора. – Словно казня себя, она опять в свойственной ей манере вдавила в грудь стиснутые кулаки. – Мне пора. – В ее чертах вновь сквозило смятение, а опущенные в страхе уголки губ придавали лицу выражение тупоумия… Однако та разгневанная, возмущенная женщина, что говорила со мной минуту назад, была далеко не глупа. Что – кого – она увидела, что так резко изменилась в лице? Едва она ступила за порог шоколадной и, горбясь под порывами воображаемого ураганного ветра, зашагала прочь, я двинулась к окну, провожая ее взглядом. К ней никто не подошел. Никто, как мне показалось, даже и не смотрел в ее сторону. И тут я заметила Рейно. Он стоял у входа в церковь, в арочном проеме. Рядом с ним – незнакомый мне лысеющий мужчина. Взгляды обоих прикованы к витрине «Небесного миндаля».

Рейно? Неужели это он источник ее страха? При мысли о том, что священник, возможно, настраивает Жозефину против меня, я испытала острое раздражение. Помнится, она говорила о нем скорее с пренебрежением, чем со страхом. Собеседник Рейно – невысокий мужчина плотного телосложения. Завернутые рукава его клетчатой рубашки обнажают лоснящиеся красные руки, маленькие интеллигентские очки смотрятся несуразно на крупном мясистом лице. Во всем его облике сквозит враждебность, направленная неизвестно на кого, и я наконец узнаю его. Я уже встречала его прежде – с белой бородой, в красном халате. Он бросал сладости в толпу. На карнавале. Санта-Клаус. Швырял конфеты в толпу с такой злостью, будто надеялся выбить кому-нибудь глаз. В этот момент у витрины остановилась группа детей. Мужчин у церкви я теперь не видела, но, думаю, разгадала причину поспешного бегства Жозефины.

– Люси, видишь того человека на площади? В красной рубашке? Кто это?

Девочка скорчила рожицу. Ее любимое лакомство – мышки из белого шоколада, пять штучек за десять франков. Я добавила ей в бумажный кулек еще две.

– Ты ведь знаешь его, верно?

Люси кивает.

– Месье Мускат. Хозяин кафе. – Я знаю это заведение – невзрачное маленькое местечко в конце улицы Вольных Граждан. С полдесятка металлических столиков на тротуаре, выцветший навес с эмблемой «оранжины». Старая вывеска – «Кафе „Республика“. Сжимая в руке кулек со сладостями, девочка отходит от прилавка, собираясь выскочить на улицу, но потом, передумав, вновь поворачивается. – А вот какие его любимые лакомства, вы никогда не догадаетесь, – заявляет она. – Потому что он ничего не любит.

– В это трудно поверить, – улыбаюсь я. – Каждый человек что-нибудь да любит.

Люси поразмыслила с минуту.

– Ну, может, только то, что он забирает у других, – звонко говорит она и уходит, махнув мне на прощание через витрину. – Передайте Анук, что после школы мы идем в Марод!

– Обязательно.

Марод. Интересно, чем прельщает их этот район. Речка с вонючими коричневыми берегами. Узкие улочки, по которым гуляет мусор. Оазис для детей. Укрытия, плоские камешки, которые хорошо скачут по стоячей воде. Нашептывание секретов, мечи из палок, щиты из листьев ревеня. Военные действия в зарослях ежевики, туннели, первопроходцы, бродячие собаки, слухи, похищенные сокровища… Вчера Анук вернулась из школы, вышагивая по-особому бодрой походкой, и сразу показала мне свой новый рисунок.

– Это я. – Фигурка в красном комбинезоне с взъерошенными черными волосами. – Пантуфль. – На ее плече сидит, как попугай, кролик с навостренными ушами. – И Жанно. – Мальчик в зеленом с вытянутой рукой. Оба ребенка улыбаются. Судя по всему, матерям – даже матерям-учительницам – вход в Марод заказан. Анук повесила рисунок на стену над пластилиновой фигуркой, которая до сих пор сидит у ее кровати.

– Пантуфль сказал мне, что делать. – Она сгребла его в объятия. В этом свете я довольно отчетливо вижу его. Он похож на усатого ребенка. Порой я спрашиваю себя, может, мне следует как-то запретить ей этот самообман, но я знаю, что у меня не хватит мужества обречь свое дитя на одиночество. Возможно, если мы останемся здесь, Пантуфль со временем уступит место более реальным друзьям.

– Я рада, что вам удалось остаться друзьями, – говорю я, целуя ее в кудрявую макушку. – Скажи Жанно, если хочет, пусть приходит сюда на днях. Поможете мне разобрать витрину. Других своих приятелей и подруг тоже можешь позвать.

– Пряничный домик? – Ее глаза засияли, как вода на солнце. – Ура! – В приливе радости она заплясала по комнате, едва не опрокинула табурет, в огромном прыжке обогнула воображаемое препятствие и кинулась на лестницу, перескакивая сразу через три ступеньки. – Пантуфль, догоняй! – Раздался грохот – бам-бам! Анук хлопнула дверью о стену. Меня, как всегда неожиданно, захлестнула волна любви к дочери. Моя маленькая странница. Вечно в движении, ни минуты не молчит.

Я налила себе еще одну чашку шоколада и обернулась, услышав трезвон колокольчиков у двери. На секунду я застаю его врасплох: он не контролирует выражение своего лица – взгляд оценивающий, подбородок выпячен вперед. Плечи расправлены, на лоснящихся оголенных руках вздулись вены. Потом он улыбнулся – не тепло, одними губами.

– Месье Мускат, если не ошибаюсь? – Интересно, что ему здесь нужно? Кажется, здесь он совсем не к месту. Набычившись, он исподлобья рассматривает выставленный товар, его взгляд подкрадывается к моему лицу, опускается к моей груди – один раз, второй.

– Что ей здесь понадобилось? – отчеканил он, не повышая голоса, и мотнул головой, словно в недоумении. – Что, черт побери, ей может быть нужно в этой лавке? – Он показал на поднос с засахаренным миндалем стоимостью пятьдесят франков за пакетик. – Это что ли, хе? – обращается он ко мне, разводя руками. – Подарки по случаю свадеб и крещений. На что ей такие подарки? – Он опять улыбнулся, на этот раз льстиво, пытаясь очаровать меня. – Что она купила?

– Насколько я понимаю, речь идет о Жозефине?

– Да, это моя жена. – Он произнес это со странной интонацией – будто отрубил. – Вот они, женщины. Пашешь, как проклятый, чтобы заработать на прожитье, а они что делают, хе? Тратят все на… – Он вновь обвел рукой ряды шоколадных жемчужин, марципановых гирлянд, серебряной фольги, шелковых цветов. – Так она подарок купила? – В голосе его зазвучала подозрительность. – Для кого это она подарки покупает? Для себя, что ли? – Он хохотнул, словно счел эту мысль нелепой.

Я не могла понять, чего он добивается, но меня настораживали его агрессивный тон, нездоровый блеск в глазах, нервная жестикуляция. Я боялась не за себя – за годы, проведенные с матерью, я освоила много разных способов самозащиты. Мне стало страшно за Жозефину. Прежде чем я успела воздвигнуть между нами незримую стену, мне от него передался образ: окровавленный палец в дыму. Я сжала под прилавком кулаки, ибо изнанку души этого человека я видеть вовсе не хотела.

– Думаю, вы что-то не так поняли, – сказала я. – Я сама пригласила Жозефину на чашку шоколада. По дружбе.

– О! – Он оторопел на мгновение. Потом вновь издал лающий смешок – почти искренний. В его презрении теперь сквозит неподдельное удивление. – Вы хотите подружиться с Жозефиной? – Вновь оценивающий взгляд. Я вижу, что он сравнивает нас, то и дело стреляя похотливыми глазками в сторону моей груди, и, когда он вновь заговорил, я услышала в его голосе вкрадчивые мурлыкающие нотки. Очевидно, в его представлении, это тон обольстителя.

– Ты ведь здесь новенькая, верно?

Я киваю.

– Пожалуй, мы могли бы встречаться иногда. Познакомились бы, лучше узнали друг друга.

– Пожалуй, – беспечно бросила я и добавила невозмутимо: – Может, вы заодно и жену пригласите?

Он растерялся, вновь смерил меня взглядом, подозрительно покосился.

– Надеюсь, она не сболтнула чего лишнего?

– Чего, например? – уточнила я.

Он мотнул головой:

– Ничего. Ничего. Просто у нее язык как помело, вот и все. Рот не закрывается. Ничего не делает, хе! Только болтает и болтает сутки напролет. – Опять короткий невеселый смешок. – Впрочем, ты и сама в этом скоро убедишься, – добавил он с мрачным удовлетворением в голосе.

Я пробормотала что-то уклончивое. Потом, поддавшись порыву, достала из-под прилавка маленький пакетик миндаля в шоколаде и протянула ему. Говорю непринужденно:

– Будьте добры, передайте это от меня Жозефине. Эти конфеты я приготовила для нее, а отдать забыла.

Он в оцепенении смотрит на меня. Повторяет тупо:

– Передать ей?

– Бесплатно. За счет магазина. – Я одарила его обворожительной улыбкой. – Это подарок.

Он широко улыбнулся, взял у меня симпатичный серебряный мешочек с шоколадом и, смяв, сунул в карман джинсов.

– Конечно, передам. Не сомневайся.

– Это ее любимые конфеты, – объясняю я.

– Много ты не наработаешь, если будешь угощать всех подряд, – снисходительно заявляет он. – Месяца не пройдет, как обанкротишься. – И опять пристальный голодный взгляд, будто я – шоколадная конфета, которую ему не терпится развернуть.

– Поживем – увидим, – елейно протянула я. Он вышел на улицу и, сутулясь, зашагал домой развязной походкой Джеймса Дина. Я провожала его взглядом и вскоре увидела, как он вытащил из кармана конфеты, предназначенные для Жозефины, и вскрыл пакетик. Даже не потрудился отойти подальше. Возможно, догадывался, что я наблюдаю за ним. Одна, вторая, третья. Его рука с ленивой методичностью поднималась ко рту, и не успел он перейти площадь, как пакетик уже был опустошен, а шоколад съеден. Он скомкал в руке серебряную упаковку. Я представила, как он запихивает в рот конфеты, словно прожорливый пес, стремящийся поскорее вылизать собственную миску, чтобы стащить кусок мяса из чужой тарелки. Минуя пекарню, он швырнул серебряный комок в стоявшую у входа урну, но промахнулся: бумажный шарик поплясал на ободке и упал на камни. А он, не оглядываясь, продолжал путь – прошел мимо церкви и зашагал по улице Вольных Граждан, грубыми башмаками выбивая искры из гладких булыжников мостовой.