Бекар Джейранашвили. Мы вскинули косы на плечо, пустили вперед Дастуридзе и тронулись по дороге в Цхрамуха

Мы вскинули косы на плечо, пустили вперед Дастуридзе и тронулись по дороге в Цхрамуха. Вечерело. Дом управляющего князя Амилахвари был неказист: наверху две комнатенки с галереей, внизу марана и не знаю еще что. Зато фруктовый сад – дай бог!

На цепи сидел пес, ростом с бычка, уши обрезаны, ошейник унизан какими-то бляхами. Такой он поднял лай, я думал, уши лопнут. Дверь марани[19]была открыта. Выходит Шалибашвили, коренастый, плотный мужик. Не помедлив и секунды, даже не взглянув на нас хорошенько, он проследовал по дорожке и распахнул калитку, приглашая войти.

– Добрый вечер, Нико!

– Пошли вам бог мира и здоровья! Входите, входите, чего стоять?

– Погоди, Нико… Послушай, что я скажу… – завел было Дастуридзе, но Шалибашвили его перебил:

– После, после… Входите, прошу вас! Да входите же!

Хозяин повел нас к дому.

– Этой стороны держитесь, сюда, вот так, сюда! Злющий пес, не приведи господь… Шатаешься по чужим имениям, так собственный пес волком стал. И на меня бросается, проклятущий… сюда, сюда! Ну, здесь ему нас не достать. Пожалуйте в дом. Так, так…

Мы вошли в марани.

– Мир и достаток дому сему, – благословил Дата на своем мегрельском наречии. Пожелали добра хозяину и мы.

– И вам дай бог здоровья, – ответил он. – Ты вот сюда садись. Вы – сюда. Садитесь, садитесь… Хозяйка! Гости у нас… Слышишь ты меня? – крикнул он кому-то наверху и, вернувшись в марани, продолжал чуть слышно, так что не только хозяйка, мы сами едва разбирали:

– Не забудь тушинского сыру и балыку. Вчерашнюю говядину так и неси холодную, мы здесь сами ее нарежем… Я же говорил тебе – испеки! Так тебе и надо – пеняй теперь на себя. Стой и подогревай вчерашние лаваши, не вздумай принести неподогретые, – получишь у меня. Вот плюну сейчас, и, пока высохнет, ты должна быть здесь… – Шалибашвили и правда плюнул и, повернувшись ко мне, сказал громко, почти на крике: – Похоже, ты мастак вскрывать квеври[20]. – И обернулся к Дате: – Подойди-ка сюда…

Дата поднялся и подошел к нему.

– Вот тебе двугривенный… Держи, держи… Теперь загадай на два этих квеври и подбрось. Какой стороной упадет, тот квеври и откроешь! Бросай, чего тянешь!

Дата загадал и подбросил монету.

– На эту выпало, на этот квеври!.. – Шалибашвили захлопал в ладоши, рад был – дальше некуда. Чуть в пляс не пустился.

– Иди снимай крышку, – закричал он мне, – иди, иди… Вино что надо, лучшего не найдете!

Я открывал квеври, Дата глядел, дивясь, на Шалибашвили, а Шалибашвили радовался от всей, видно, души:

– Вот сеятель идет, бросает семя и приговаривает: это птицам небесным, это вдовам сирым, это гостю… Так ведь? Вот и я… И я так же. Три квеври припас для гостей. Видит бог, не вру! Да что за недобрый год выдался? Куда все гости подевались? Нет и нет никого!..

Вошла хозяйка. На подносе у нее все, что приказал шепотом Шалибашвили… ей-богу, не вру! Мы с Датой встали и поклонились хозяйке. Дастуридзе и ухом не повел, пока я под тихую не двинул его легонько. Ну и хороша ж была женщина! И ладную, и статную послал ему господь жену! Такая она вся из себя… Такая… Я, грешным делом, подумал: у этого сукина сына такая дома красавица, а он еще к любовнице шастает. Но куда человеку от себя деться? Все ему мало, всего не хватает.

А Шалибашвили нес и нес, рта не закрывая:

– Вы-то меня кликнули, а я сидел и думал: видно, бог на меня прогневался, дурная это примета – стоят квеври нетронутыми. Тут слышу – зовут: Нико, Нико! Пошли вам бог всех благ, а божьей милости поклон, что вас сюда послала, ну в мое время, бальзам от тоски и душевной хвори, право… Коста, дай-ка сюда эти роги! Вон там они, там… Воды туда не капни! Вином, вином ополоснем… Чтобы вином ополоснуть, нужна мужская рука, женщина здесь не помощник, сам и ополосни… давай налью… У-у-х! Хорошо! Этот – тебе, этот – тебе, этот – тебе. А этот – мне… Встанем! Пить стоя!.. Да пусть будут над нами мощь и удача всех трехсот шестидесяти пяти святых Георгиев! Будем благословенны! Пусть не оставит нас благодать матери господа нашего Христа девы Марии! Святая троица и все четыре евангелия да пребудут с нами и ныне, и присно, и во веки веков! Пьем, братья мои!

Мы осушили роги и сели за низкий столик.

– А теперь эти вот роги, две парочки! Все четыре один к одному!.. Была у меня пара быков, во всей Картли таких не найти! Эти рога – от них. Все один к одному. На йоту друг от друга не отличаются. Хотите, смерим! Коста, что за людей ты мне привел?.. Ничего не едят… Берите это. Это попробуйте. Хорошие, видно, люди. Я говорю – видно, а там бог им судья…

– А ты дал мне слово сказать? – говорит Коста. – Я еще у калитки хотел вас познакомить, а ты – «после, после!».

– Конечно, после. Куда спешить? Кто нас гонит? А не захотят говорить – так и не надо. Гость – он от бога. И… по одному тосту скажем…

– Был бы твой волкодав с тобою в хлевах Ростомашвили, черта с два вломился бы к тебе Табисонашвили! – пролез я в болтовню хозяина.

– Верно говоришь, никто бы не вломился… это не собака, это сатана! А с чего ты взял, Табисонашвили это был, или Белтиклапиашвили, или Джиркигледжиашвили? Этого и власти не знают, а тебе откуда знать? Пес что надо, такого ни у отца моего не было, ни у деда, ни у прадеда… А про Табисонашвили кто тебе сказал?

– Он! – Я ткнул пальцем в Дастуридзе.

– Ну, эта лиса все знает. Он же человек этого безмозглого плута. Раньше они оба по мелочам воровали, а теперь в большой разбой ударились… Лиса! Позавчера взял я было лису, да ушла, паскудина, промазал… больно далеко шла.

– Я говорил? Я говорил? Ничего не говорил!.. Ничего не знаю. Просили привести к Шалибашвили, я привел. А так ничего я вам не говорил, ничего…

– Да заткнись ты, Коста, бога ради! Не валяй дурака!

Он присмирел и, пока мы беседовали, молчал как мертвый.

– Ты про безмозглого плута говорил, а кто он? – спросил Дата.

– Кандури… Сколько на меня хлопот из-за него свалилось, не счесть. Но я на своем стою. Меня не сдвинешь. Пусть сперва вернет те бурдюки, что свистнул он у меня на горийском базаре.

– Погоди, кто украл у тебя бурдюки? Кандури?

– Кандури. Теперь напялил рясу, бороду до брюха отпустил и взялся учить народ уму и совести… Не на такого напал! Думаете, там пустые бурдюки были?! Два больших бурдюка и четыре поменьше. Большие-то были буйволиные. А вы знаете, сколько в самый большой буйволиный бурдюк вина войдет? Не знаете? Я бы сказал, да позабыл… Буйволиных то бурдюков у меня с той поры и не было – вот и позабыл. Лет пятнадцать прошло, как он их стянул. Помнил бы, и спрашивать не стал бы! Подставляйте роги, подставляйте!..

– Когда они учинили это бесстыдство и поднялись уходить, что тебе Табисонашвили сказал? – спросил Дата.

– Я что, дурак, что ли? Меня на мякине не проведешь! На хинкальный фарш искромсай Табисонашвили – я его узнаю. Я его прижал, он признался: не сам, говорит, пришел, не моя была воля. Знает, сукин сын, я его не продам, – вот и сказал. А в суд чего подавать? Собака собачью шкуру никогда не порвет, давно известно… Я тут с вами разболтался, может, лишнего наговорил – ничего не сделаешь, такой уж я с рождения. Вы думаете, я не знаю, зачем вы сюда пожаловали? Тут сидит с нами Коста, лиса и мошенник. Там – Табисонашвили и Кандури. Табисонашвили и скажи: «Я – Дата Туташхиа. Когда про свои дела будешь толковать, про мои тоже не забудь». Знать хотите, сам я это придумал или Табисонашвили сказал? И если сказал, то кто ему велел? И что было у того советчика на уме и на что он рассчитывал?.. Я вам все это уже выложил, И не по пьянке, – вижу, забота эта вам житья не дает, и сказал. А их я не боялся и не боюсь. – Шалибашвили щелкнул Дастуридзе по лбу. – Вот так вот. Только больше того, что я сказал, от меня не услышите. Вон Кандури в Хашури пьет да спит, а Табисонашвили в дверях у него сидит… Остальное как хотите, так и понимайте. А я знать ничего не хочу, пока он мне бурдюки не вернет. Ну, а теперь – кутим!.. В кутеже и застолье имена знать положено, без имени тоста нет. Ты, по выговору твоему слышу… – Шалибашвили подумал… – рачинец, зовись Симоникой, а ты, – он опять запнулся, – мохевец, будешь у нас Шиолой. Выпьем за тех, кто родил нас, дал нам имя и голову, грудью нас кормил и в дом хлеб приносил, выпьем за них, а тем, кто почил, вечный покой! – Шалибашвили залпом осушил рог.

Мы еще долго сидели. Шалибашвили болтал без умолку, но о деле ни слова. А мы и не просили.

Кончились тосты. Дата вынул свой «Павел Буре». Было около десяти. Мы поднялись. Шалибашвили достал турьи роги, наполнил их и протянул нам. «Идем по делу, – сказал Дата, – больше нельзя». Мы долго препирались – пить не пить, пока Шалибашвили не опрокинул себе в рот свой рог, за ним оба наших, а рог Коста Дастуридзе, огромный турий рог, вылил ему за шиворот после того, как он тоже отказался пить. Мы простились. Дастуридзе продрог и честил Шалибашвили чем свет стоит. Перепало и нам. «Не брани его, Коста, он порядочный человек, да к тому же и умница». «Это дьявол и сукин сын, – не согласился Дастуридзе. – Когда в Хони блоху освежевали и шкуру в Куру выбросили, прибило ее в Гори, горийцы сказали, что больно много мяса на шкуре осталось. Один из этих горийцев Шалибашвили дедом приходится. Броцой его звали».

– И силы у него хватает, и смелости. И не бурдюков он дожидается, – сказал Дата.

– Бурдюков, как же! – хихикнул Дастуридзе. – Кандури ночей не спит, мозги сломал, все гадает, отчего это Шалибашвили не мстит, что на уме держит!

– А ты сам думаешь, что у него на уме?

– Кто знает… Любит Шалибашвили одну поговорку: «Пойдет бык на буйвола – рога обломает». Не осилить ему Кандури. Он это знает и ждет.

– Чего ждет?

– Пока Кандури не споткнется. Тогда он на него навалится. Шалибашвили зла не забывает.

– Есть еще одна поговорка: «Не пасть верблюду так низко, чтоб ноши осла не поднять».

– Видно, этой пословицы Шалибашвили не знает! – сказал Дастуридзе.

– Не в этом дело, – сказал Дата, – не совсем в этом… А теперь, Коста-дружок, веди-ка нас к Табисонашвили. Надо бы узнать, кто велел ему пустить тот поганый слушок.

– Кто велел? Чей он человек, тот и велел.

– Шалибашвили сказал, что Табисонашвили у каких-то дверей сидит. Это Кандури двери?

– Он у Кандури в охране. И правда, как пес, у дверей сидит.

– Давай и мы к тем дверям подойдем.

Дастуридзе замолчал и заговорил опять, лишь когда показались первые дома Хашури:

– Что делать собираетесь?

– Пока не знаем. Как обернется, так и сделаем, а ты будешь делать, как мы тебе скажем.

Мы подошли к дому Кандури. Это был, скажу вам, не домишко Шалибашвили – мы стояли у настоящего дворца. У самых больших господ не доводилось мне видеть такого огромного, просторного и красивого дома. Дом был в два этажа, с одного угла поднимался третий. Вокруг большой сад, обнесенный кирпичной оградой, оштукатуренной и крашеной. Поверх ограды в три ряда колючая проволока. На втором и третьем этаже было темно. Из окон первого падал свет.

Железные ворота были заперты наглухо. Покрытые золотой краской, они поднимались так высоко и были так крепки, что и великану через них было не перемахнуть. Коста повел нас в обход – где-то в ограде надо было найти и открыть маленькую дверцу. Все это Дастуридзе проделывал с такой готовностью и охотой, что я подумал, прикинул и понял: человек потрепыхался и положился на судьбу. Но я ошибся, и вскоре прояснилось, откуда в нем такая легкость.

Мы налегли на дверь. Она была заперта изнутри. Где запор и как его открыть, найти было невозможно, как и на больших воротах…

Делать было нечего. Я нашел две распорки, взобрался на плечи Дастуридзе, вставил их между двумя рядами колючей проволоки, раздвинул, пролез между ними и спрыгнул в сад. На двери был большой засов, укрепленный еще большим крюком. Я вытащил крюк, отодвинул засов, впустил Дату и Коста и снова все заделал, как было.

На первом этаже с задней стороны было два крохотных окошка. Оттуда падал свет. Мы подкрались и заглянули внутрь.

Это был марани – на коне скакать по этому марани! Подобного я не видел. Один большой угол занимали квеври, давильня и пропасть разной посуды. В дальнем от нас углу возвышался камин – двугорбого верблюда вместе с его тюками можно было изжарить в этом камине. В камине тлели, потрескивая и сверкая, огромные дубовые пни. Посередине тянулся длиннющий стол, вдоль которого стояло множество кресел – с полсотни людей, если не больше, можно было усадить за этим столом. Еще в одном углу была тонэ[21]с вытяжкой для дыма, выкрашенной под цвет золота. Стены были облицованы тедзамским камнем с резными изображениями из белого мрамора: тут тебе и голые бабы, и мальчишки с девчонками в чем мать родила, и бычьи головы, и раздутые птицы – то ли индюки, то ли орлы, и чего только еще там не было!.. Одна стена вся сплошь была отведена под портрет царя-батюшки, выложенный из мелких камешков, цветных и блестящих, а на стене напротив – Иисус Христос, распятый Христос, тоже из каких-то камешков и стекляшек. С потолка спускалась громадная люстра свечей на пятьсот. И тьма свечей в огромных подсвечниках по всем стенам, во всех углах, – у кого было время их считать? Перед камином стоял столик с резными балясинами. Миски, тарелки, кувшины, блюда – все из серебра. За столиками сидели два попа без ряс, а напротив них растянулся на львиных и тигровых шкурах длиннобородый мужик в красном халате. Шкуры были брошены на какую-то лежанку – то ли кресло, то ли тахта. Лежанка шла к камину под углом, но на чем держалось все это сооружение, не разобрать было. Еще свисали с потолка две керосиновые лампы – по обе стороны лежанки Кандури, – у одной желтое стекло, у другой – зеленое. Тот, что в красном халате, с одной стороны получался красно-желтым, а с другой – зелено-красным.

Не поверите, мне все казалось, я сплю и во сне все это вижу. Коста шепнул, что тот, в красном халате, и есть Кандури. Табисонашвили нигде не было видно. Коста сказал, он либо у балконной двери сидит, либо в прихожей кемарит.

Дата обошел дом справа, мы с Дастуридзе – слева. Табисонашвили сидел на балконе. Было темно, он курил, мы его и увидели. Справа мелькнула тень Даты – он крался по стене. Когда от Табисонашвили его отделяло шагов десять, я чихнул. Табисонашвили поглядел в нашу сторону, смотрел, смотрел, но что увидишь, когда темень несусветная, а мы на земле – распластавшись. Я хлопнул в ладоши. Табисонашвили поднялся и медленно двинулся на звук. В опущенных руках – по маузеру, во рту – папироса. Здоровый он был, негодяй. Шел, как вставший на дыбы медведь. За ним крался Дата. Нагнал его и, приставив дуло нагана к горлу, шепнул:

– Брось оружие!

У Табисонашвили папироса вывалилась изо рта, потом маузеры – из рук. Маузеры брякнулись о доски пола. Я поднялся и подобрал их. Ничего, кроме кинжала, я у Табисонашвили больше не обнаружил, обыскал очень старательно. Мы толкнули его впереди себя, завели в глубину сада и усадили на землю.

– Как это вы без собак, а?.. Опусти, опусти руки!

Табисонашвили будто обухом по голове ударили, рта раскрыть не мог, – пришлось почесать ему ребра маузером, стал приходить в себя:

– Гавкать начнут, звука не услышу… А вы что… кончать со мной будете?.. Убивать… или как?

– Тише давай!

– Когда ты со своими холуями вломился к Шалибашвили и бабу его изнасиловал, зачем понадобилось тебе назваться Датой Туташхиа?

– Не убьете – скажу.

– Подавно не скажешь, если убьем. Ты скажи, а мы поглядим, убивать или нет, смотря по настроению.

– Кандури велел…

– Перед ним подтвердишь?

– А как же, если, конечно, не убьете!

– Ты подтверди, может, и не убьем!

Дастуридзе поднял руку – что-то хотел сказать.

– На пальцах у Кандури кольца с крупными камнями видал?

– Видал.

– Кольцо с очень крупным бриллиантом?..

– Есть здоровенный камень, а как называется, не знаю.

– Похож на стекло этот камень?

– Да, совсем как стекло и блестит так же.

– И сейчас на нем?

– Сегодня видал.

– С абрикосовую косточку будет?

– Будет!

Дастуридзе от радости хлопнул в ладоши. В тишине это прозвучало как выстрел. Я своей ладонью проехался по его щеке, и снова все стихло.

– Веревка у тебя найдется? – спросил я Табисонашвили.

– Веревка?.. Веревка, веревка, веревка… Есть, есть, как же! Под грушами качели висят – веревки что надо!

Я быстро срезал веревки.

– Стань на четвереньки!

Табисонашвили не сопротивлялся. Я его связал. Получилось хорошо – передвигаться на четвереньках он мог свободно, а ни встать, ни другого чего уже не мог. На Алазани мы ослов так стреножили.

– Ступай вперед и впусти нас в дом!

Табисонашвили – на четвереньках, мы – за ним. Приоткрыл дверь в коридор, мы – за ним. Приоткрыл дверь марани, мы – туда же. Я ему пинка, Табисонашвили пополз и замер посреди марани.

Три человека, потеряв речь и разинув рот, глядели на нас и Табисонашвили, а мы на них. Смотрю – нет Дастуридзе. Оглянулся – торчит за дверью, смотрит в приоткрытую щель.

– Сосчитай, сосчитай… деньги счет любят! – сказал кто-то.

Кому тут еще быть? Огляделся – вижу, попугай. Сидит в большой клетке. Тоже золотом покрашена. Ну до чего красив, сукин сын! Я не удержался, подошел поближе. А Табисонашвили стоит посреди марани на четвереньках, голову свесил, как старый конь…

– Убирайтесь! – завопил одни из попов, тот, что потолще. На меня даже слюна попала.

– Полицию, полицию позвать! – заорал второй.

У нас уговор был такой, что Дата начинает первым, а мы молчим, рта не открываем, ни на что не откликаемся. Я должен был обойти марани и все разглядеть как следует. Дата должен был следить за ними не отрывая глаз. Я отошел от попугая и прямиком к квеври. Оттуда – к тонэ. Двигался я не спеша, и вид у меня был такой, будто, кроме меня, здесь и нет никого.

– Убирайтесь! – закричал снова тот, что потолще.

– Полицию, полицию! – эго опять второй.

– Сосчитай, сосчитай… Деньги счет любят!..

У нас за поясом по маузеру, в руках по нагану – мы уберемся, ждите! И кому интересно полицию вызывать? Табисонашвили? Но ему на четвереньках и к утру до полиции не добраться, отпусти даже мы его.

Этак, прогуливаясь, подошел я к камину. Обыскал священников. Оружия при них не было. У Кандури из-за голенища вытащил здоровенный нож, сделанный из кинжала. Хороший был нож, он мне после лет десять прослужил. Осмотрел руки. На большом пальце правой руки сидело большое бриллиантовое кольцо, камень – величиной с абрикосовую косточку. Я осмотрел все кольца и нагнулся поглядеть, на чем это Кандури сидит. Поднял шкуры, львиные, тигриные, заглянул под них… Под шкурами лежали огромные, туго набитые и накрепко зашитые мешки! Шкуры и прикрывали это ложе.

Я полоснул ножом Кандури по одному из мешков. Посыпался рис. Провел по другому – полилось пшено. По третьему – гречка. Сунув наган под мышку, взял по жмене риса и ячменя и пошел к Дате.

– Обратитесь к ним со словом божьим, ибо «вначале было слово, и слово было к богу, и слово было бог», – кинул Кандури своей бражке.

Отец мой был пономарь, мальчишкой определил меня в бурсу. Кое-что в голове осталось, вот и запомнились все эти разговорчики.

Пока я дошел до Даты, один поп изрек: «…не хлебом единым жив человек», а второй подстроился: «Душа больше пищи и тело – одежды».

Я разжал руки и сказал Дате:

– В других мешках… еще и гречиха…

Дата глядел-глядел, как сыпалось из моих рук зерно, и вдруг изменился в лице, из горла его с хрипом вырвался воздух, и он закрыл ладонью лицо.

Попы друг за дружкой бормотали из Евангелия.

А Дастуридзе, не отрывавшийся от своей щели, хоть и видел, как я разглядывал руки Кандури, но разобрать не мог, снял я кольца или нет. Когда я разжал перед Датой ладони с крупой, он по своей шакальей натуре вообразил, что я показываю перстни, сорванные с Кандури. Душа его не выдержала, он ворвался в марани подлетев к нам, заверещал:

– Что… что… что это такое? Перстни?.. Перстни? Да? Где перстни?

– Где были, там и есть.

– Ни с места, Коста! – прошептал ему Дата. – На мешках с этим вот добром покоится ваш вожак!

У Дастуридзе глаза на лоб, на крупу уставился:

– Он ведь кашу любил… Я же говорил, «Кашкой» его звали.

Дастуридзе хлопнул было в ладоши, но тут же заслонил лицо – испугался, как бы опять не заехали ему по морде.

Попы все читали, а Табисонашвили все так же слушал их, повесив голову, как усталый конь.

Дата сел за столик у камина. Мы с Костой остановились рядом.

– Садитесь! – Рукояткой маузера Дата ударил по столику. Оба священника опустились как срезанные.

– Табисонашвили, поди сюда!

Охранник Кандури приблизился к нему.

– Что велел он тебе сказать, когда посылал изнасиловать любовницу Шалибашвили?

Кандури взглянул на Дату, лицо его покрылось синевой. Табисонашвили рассказал все, как было.

– А почему свалил именно на Дату Туташхиа?

Я еще рта не закрыл, как Дастуридзе налетел на Кандури и вцепился в кольца. Пошла возня, то один одолевал, то другой… а поп, что посолидней, вскочил и забубнил:

– «Берегитесь любостяжания, ибо жизнь человека не зависит от изобилия…»

Кандури наконец вырвал руки, двинул Дастуридзе в челюсть и пинком отшвырнул как котенка.

– А ну, садись! – закричал я попу.

Он сел, не переставая креститься.

– Я тебе что велел, Коста? – сказал Дата и повернулся к Кандури: – Говори правду, а то уже сегодня будешь вариться в кипящей смоле! И еще сто лет!

– В геенну… в геенну… в геенну, – закричал в тишине попугай.

– Если ты Туташхиа… твоим именем много зла творится. Да ты и сам не отстаешь… Поверить в это легко, я и велел назваться твоим именем.

– А еще почему?

– Только поэтому…

– Брось шалить, Кандури! Имя и чин того, кто велел тебе назвать мое имя!

– Никто не велел!

Три или четыре пули просвистели одна за другой. Запахло паленой шерстью от пробитых пулями шкур. Кандури ощупал грудь, живот, голову.

– Один из помощников экзарха! А кто ему велел – убей, не знаю!

– Не знаешь, говоришь?

– Клянусь богом!

– А ну встань!

Кандури поднялся.

– Ступай к тонэ!

Кандури едва волочил ноги. Попы заохали и стали креститься.

Кандури добрался до тонэ.

– Стань спиной ко мне!

Он повернулся.

– Имя и где служит!

– Не знаю, правда не знаю…

Я прицелился. Не прицелился, конечно, а сделал вид, что целюсь, и выстрелил.

– Не вспомнил?

– Говорю… не знаю, кто ему велел!

Я сделал еще несколько выстрелов, и вышло так, как мы и рассчитали: Кандури схватился за горло и плюхнулся в тонэ. Убивать его мы и не собирались. Его даже не царапнуло, но мы знали что хитрец непременно прикинется мертвым и свалится в тонэ.

Стало так тихо, что было слышно, как урчит в кишках Табисонашвили. Попы не шевелились, а у Табисонашвили челюсть так отвисла, что в пасти у него могла б уместиться наседка с цыплятами.

Дастуридзе кинулся к Кандури: видно, хотел стащить с него кольца, но не успел он добежать, как Дата закричал:

– Стреляй в него, швырнем и его туда же!

Я выстрелил. Дастуридзе рванулся назад и тут же оказался там, откуда кинулся за Кандури.

Угомонилась семейка.

Дата достал с камина Евангелие, полистал его и протянул священнику, что был потолще:

– Читай громко! От Луки одиннадцать, пятьдесят два и передай ему, – Дата кивнул на другого священника, – пусть и он прочтет, да погромче и поясней!

Священник откашлялся раз, другой, книга дрожала в его руках.

– «Горе вам, законникам, что вы взяли ключ разумения: сами не вошли и входящим воспрепятствовали.»

Другой священник повторил эти слова. Дата захлопнул Евангелие и положил обратно на камин.

– Погребем преставившегося во Христе раба божьего! – сказал Дата.

Вот об этом мы но договаривались, и теперь я уже не знал, что он собирается делать.

– Отбросьте шкуры! – приказал Дата попам.

Они подняли шкуры одну за другой и швырнули их на пол.

Крупы оказалось двенадцать мешков.

– Несите мешки и засыпьте покойника!

Попы, кряхтя и спотыкаясь, еле доволокли один мешок до тонэ. Я вспорол его, и попы, едва подняв мешок, высыпали его на Кандури. Это была гречиха.

– Все мешки высыпайте. И двигайтесь поживее! Силенок вам не занимать! Быстрей, быстрей поворачивайтесь!

На восьмом мешке Дастуридзе вскочил-таки и прыгнул в тонэ. Шум, треск, хруст… и Дастуридзе заревел, как бычок, которого ведут на бойню:

– Нет их… Нет колец!.. Бриллиант с абрикосовую косточку!.. Бриллиант с косточку сливы… А говорил, что большой бриллиант наместнику, а поменьше экзарху! Себе, подлец, забрал… Сам носил… Вы же видели, были перстни на пальцах. Нет их! Где они? Кто взял? Бриллиант с абрикосовую косточку… со сливу…

Попы пыхтели, таскали мешки, высыпали их в тонэ. А оттуда неслось Дастуридзево «с абрикосовую косточку…», «с косточку сливы…».

Кандури как упал в тонэ, так кольца с пальцев и стянул и засунул их, видно, куда поглубже. Он же понимал, что Дастуридзе кинется за ним.

Попы высыпали последний мешок.

А мы за дверь и – в Квишхети.

Грешным делом, если б не Дата, я бы бриллиантики прихватил. «Укравший у вора – блажен» – не нами это придумано.