Рана, шов, боль

Тело-шов

Среди всех этих инсталлирующих тело объектов наименее выразительным должен показаться медицинский ш о в. Почему я говорю о нем? Только потому, что он есть время раны (боли). Шов закрывает рану и становится шрамом, отделяющим нас от собственной раны-боли, предстающей теперь памятью нашего тела. Медицинский шов, если он исчезает, - тот последний рубеж, миновав который мы приближаемся к " живому телу". Иногда шов-объект может оказаться чем-то большим, нежели знаком, возбуждающим воспоминание о ране, которую он закрыва-

ет. Навязчивый кошмар медицинского воспоминания: рана, которая не может закрыться. Ты говоришь: " II n'y a pas de cicatrice, la plaie reste a vif, les corps ne retracent pas leuis aires" (p. 68). Но шов - это не шрам, и это различие может стать принципиальным. Шов обречен на исчезновение, и им трудно гордиться, он не уродует и не ужасает, как шрам, остающийся знаком пережитой боли. Иначе говоря, между шрамом (а также швом, который стирает) и раной располагается нечто " третье", что не может быть инсталлировано, - время живой боли. Видим же мы только эту старую операционную метку, этот шрам (если он остается), имеющий уже мало отношения к тому, что он закрыл, ибо он - всего лишь след быстрого хирургического письма на поверхности кожи. Не более того. В современном искусстве это вторжение в тело и все эти незаживающие раны (повторяющие " первую Рану") стали широко принятым приемом обнаружения тела. Тело обнаруживается в механизме его инсталлирования. И вот тогда шрам, а лучше " свежую рану", выделяют, неслыханно увеличивают в размерах, располагают в узких панелях, подвешивают как особый знак далеко в стороне от тела, которое помнит о боли. Шрам-рану экспонируют, представляют, развертывают, чтобы воскресить боль, но воскресить без воспоминания, - она становится оптическим явлением, перестает быть болью. Когда тело отъединяется от воспоминаний о собст-

193.

венной боли, это значит - оно инсталлируется...

Я вспоминаю о " панцирной блокаде" и оргазмических " бычьих пузырях", о протоплазмах Райха-Эйзенштейна, о конструировании этого двойного тела, которому и должна соответствовать наша телесная реальность в разрыве между двумя пределами - пределом оргазмической свободы и пределом абсолютной зажатости панцирно-мускульной ка-татонии. Единая равнодействующая - " истерическое тело". Если Corpus не имеет никакого отношения к " панцирной блокаде", если он никогда не является знаком репрессии или кастрации, то, может быть, следует говорить о телесной археологии, о том, что остается от тела, или же о том, чт6 есть тело, если оно подобно всем другим телам, " природным" и " небесным"? О теле, которое всегда вне себя: или в своей органической и костной форме, или в других телах-объектах, но которое никогда не может быть самим собой и в-себе, т.е. не может быть собственным знаком?

Я лишь пытаюсь обратить внимание на то, что пассивные знаки органов и частей тела, этой " школьной анатомии", принадлежат другому порядку телесной реальности, чем тело-рана или тело-шрам. Инсталляция указывает на телесный знак, но не исследует его в пределах живой Боли, к тому же этот знак не должен оставлять следов на теле, напоминая о себе. Возможно ли вообще исследование

боли с помощью инсталляции, исследование и экспозиция того, что не поддается переводу в мир объектов, что не объективируется, ибо является особым психосоматическим состоянием, которое мы всегда переживаем индивидуально (ведь мою боль не с кем разделить, она всегда - моя боль)" И тем не менее, как мне кажется, следует немного поразмышлять о том, как боль может быть представимой, как следует конфигурировать знаки тела-шрама, чтобы они указывали на закрытую прежнюю рану и очерчивали это невидимое пространство чужой боли.

Тело-боль

Первое замечание. Конечно, " моя боль" - это сильно сказано! Нет никакой моей боли - это очевидно. Допустим, что меня мучают мигрени, и вот иногда, когда не можешь спать, но не можешь и открыть глаза, ты оказываешься наблюдателем собственной боли (возможно, я и не владею искусством г-на Тэс-та...). Вот она возникает как некий слабый, вызывающий неприятные ожидания тошнотворный гул, и этот гул, совсем еще слабый, располагается прямо перед моей головой, на уровне центра лобной кости... Я знаю, что он уже проник вовнутрь... Затем образуется, и достаточно быстро, невидимое, но плотное полукольцо угнетающих сил (от виска к виску),

которое медленно, хотя и с необыкновенно точной геометрией рисунка, начинает сдавливать мой бедный и теперь открытый мозг, который уже ничто не может защитить. Вся эта боль, от ее начальной стадии и до конечной, делает мое существование излишним... Может быть, существует, есть теперь только Ego Corpus. Я же сам как пере-живающее существо не существую именно в момент распространения-усиления боли и я исчезаю в собственной боли, но по мере ее нарастания. Я знаю, что мое Я способно " видеть" свою боль именно потому, что боль открывает мне пространство моего тела, из которого это Я изгнано и от которого оно легко отреклось... Благодаря боли я оказываюсь вне своего тела и полагаю тогда, что я сам есть собственная Душа.

Сместимся чуть в сторону, поближе к современному медицинскому пространству, которое, как мне кажется, в своем отношении к боли сходно с инсталляционным, и тут не столь важно, что в одном идет непрерывная война с нею, а в другом - ее не замечают или не могут замечать. Не поэтому ли тело-шов становится просто страницей иллюстрации, вырванной из пособия по хирургии? Медицинское пространство и возникает под знаком этой нетерпимости к человеческой боли и в этом смысле оно противостоит любому " живому" опыту человеческих страданий, где фактор боли столь существен и многообразен и столь продуктивен подчас. Став пациен-

тами, мы должны перестать страдать, хотя бы на время. Во всяком случае, такова идея тотальной анестезии, которая в современных " западных" обществах (пока в большей степени, чем " восточных") порождает новые формы чувственности и восприятия мира. Человеческая анатомия, ее новые измерения находятся теперь в полной зависимости от различного рода препаратов, выслеживающих, локализующих и уничтожающих боль.

Современный инсталляционный жест напоминает нам о том, что боль - слишком " человеческий" и по этой причине банальный объект. Вот почему сплошь и рядом человеческое тело подвергается расчленению в поверхностной рамочной хирургии, местами носящей чисто косметический характер и не имеющей никакого отношения к телу, испытывающему боль. Ни малейшего чувства ответственности за этот неспровоцированный и " легкий" садизм рассечений. И что это за страсть к сдиранию человеческой кожи, ее высушиванию, а потом - венец всей затеи - тщательная, если не любовная, операция наклеивания ее остатков на прозрачные пластины и выставление их на-" показ" в случайном порядке среди белых стен... Сегодня это называют искусством! Конечно, можно сказать: причем здесь тело, твое или мое? Упорядочиваются всего всего лишь фотографические знаки тела, его неживые остатки, которые могут легко варьиро-

ваться, заменяться, образовывать коллажи и т.п. И все это, действительно, не имеет никакого отношения к живому человеческому телу. Вот почему необходимо отличать визуальную рамку, использующую фотообъекты и совпадающую с ними по своей конфигурации, от фотографического изображения. Последнее не замещает первое, не наделяет его недостающей ему визуальной конкретностью и убедительностью, скорее наоборот, фотография получает свободу от своих " мертвых объектов", неподвижных и сосредоточенных на полной остановке движения. Благодаря фотографическому изображению мы приближаемся к объектным качествам вещи, но с помощью рамки мы открываем целиком все объектное поле, где, собственно, больше не существует каких-либо заполненных пространств. Я бы сказал, что в этом поле не действует сила тяжести и инсталлированные объекты как бы парят в нем, не связанные законом земной гравитации, а также ее мифологией.

Может быть, здесь следует вспомнить о различии между образом тела и его схемой, которое иногда упускают из виду. Настоящее инсталляционное пространство постоянно соотносится со схемой тела, но не с живым его образом, неотторжимым от нашего бытия-в-мире. И естественно, что в зависимости от того, чтб мы пытаемся подвергнуть расчленению - образ тела или его схему, - операции рассечения,

фрагментирования тела будут резко различаться. Тело, захваченное в схему, развернутое в своей поверхностной, " наивной" анатомии, не знает боли и рождается помимо нее. Когда мы составляем схемы тела, комбинируя отдельные его участки, фрагменты, кусочки, само тело, данное в своем живом присутствии, никак не затрагивается нашими манипуляциями. Однако, как только мы пытаемся применить анатомические схемы к живому потоку телесных переживаний (чем, собственно, и занимается медицина), ситуация радикально меняется. Теперь каждая операция будет определяться степенью причиняемой организму боли и может быть успешной по мере ее подавления или устранения. И это не обязательно физическая боль, но и любое другое страдание, которое мы испытываем, когда психосоматическое единство организма ставится под сомнение. В сущности, медицинское пространство уже давно " работает" только со схемами тела и фиксирует очаги боли, как они могут быть представлены вне индивидуального переживания. Сегодня больное тело, тело, пораженное болью, может быть развернуто в многомерных электронных проекциях и открыто для прямого наблюдения и последующего " вторжения" - тело, боль которого перестает быть тайной. Для медицинского взгляда человеческое тело более не существует в качестве уникального пространственного единства, и оно - уже не тело-целое, а тело-часть, тело из-

начально фрагментированное и не сводимое к своей феноменальной целостности, которая определяется на уровне образов тела, а не его схем. Тело фрагментированное обретает устойчивость канона. Тело как тело-часть, каждая из которых определяется возможностями разнообразных медицинских технологий достичь очагов боли и сделать их наблюдаемыми как чисто природные события. Сегодня немыслимо себе представить существование " открытой раны", раны д о искусно налагаемого медицинского шва. Вот почему я предпочитаю говорить не о " шраме", в котором сохраняется память о боли, героика ее преодоления или что-то иное, не позволяющее ее забыть, но о " шве", который означает просто способ, каким отъединяют наше тело от испытываемой им боли. Что такое Corpus? Это просто-напросто средство защиты от будущей раны или от раны, уже нанесенной...

Медицинские эксперты говорят нам, что время Великой Боли подошло к концу. Я могу с этим согласиться: боль теперь в значительной степени стала чисто оптическим (зрительным) феноменом, тем, что мы видим, а не тем, что мы чувствуем и переживаем своими телом и душой. Одним из источников этой тотальной анестезии является экран, именно он превращает индивидуально переживаемое событие боли в безымянный зрительный субстрат. Конечно, это не значит, что боль исчезла, но теперь ее сфера распространения ограничивается лишь теми переживаниями, которые нам дозволено иметь или мы хо-

тим иметь, чтобы лучше чувствовать жизнь, и от которых мы можем в любой момент отказаться, прибегнув к помощи медицины, этого действительного pain-killer'a. Но, с другой стороны, могла ли развиваться, например, та же технология пересадки органов в таких темпах, в каких она развивается сегодня, если бы отсутствовал необходимый материал для трансплантации? Ведь чтобы она могла развиваться, должны происходить несчастные случаи, убийства, войны, катастрофы - этот нескончаемый перевод живой боли, страданий и мук в чистое, стерильное пространство телесных схем, где боль невозможна. Из другой боли и рождаются тела-трансплантанты, освобождающие человека от страданий и смерти. Иначе говоря, боль не исчезает, она лишь изгоняется из одного, вполне особого вида пространства, где для нее нет места изначально или, во всяком случае, где с болью ведут непрерывную войну. Чтобы жить " хорошо", человек не должен страдать - идеология тотальной анестезии постепенно овладевает всем западным обществом, и все обыденное пространство жизни оказывается в плену этой привычки не-страдания, равно как разнообразных искусств уклонения от встречи с болью и, следовательно, со смертью. Может быть, мы не имеем никакой другой судьбы, кроме как стать пациентами. Ужасающий порядок причин: необходимо все больше донорских тел, чтобы поддерживать на соответствующем уровне всю эту биотехнологию задержки смерти, необходимо, чтобы эта работа " случайной смерти" не останавливалась и не оскудевали запасы трансплантационного материала. Подчиняясь тотальной стратегии анестезии, повседневные пространства жизни оснащаются экранами, компенсирующими недостаток чувствительности и создающими настоящие, подчас глубокие, фантазмы " сильных" пережи-

ваний.

Фильм " Body Parts" (1991) - голливудская реакция на успехи трансплантационной медицины - одно из таких переживаний: безумный врач, конструирующий тела зомби и нуждающийся постоянно в " свежем" трансплантационном материале, провоцирует серию жестоких, садистских убийств. Основной, ударный элемент в показе этих убийств - " спецэффект" разрывания живого тела. Каждое тело, переходя в донорское, переживает чудовищное насилие: разорванное на куски или смятое, как в автомобильной катастрофе, оно " вживляется" своими здоровыми органами в больное тело, перенося в новое тело память об этих мгновениях страшной боли. Тело, подвергшееся трансплантации, - уже тело зомби, оно слишком зависимо от пересаженного органа, слишком связано своей несовместимостью с ним и заботами о ее преодолении. Однако биологическая несовместимость двух тел в одном пространстве жизни может дублироваться и психосоматической несовместимостью боли, пережитой одним телом и другим. Несравнимые качества боли. Не исключено, что изнутри, со стороны этого возрожденного к жизни тела, и может открыться истинная картина наших взаимоотношений с собственным телом, которое присваивается нами и отторгается только благодаря переживаемой боли. Но все эти сильные переживания тем не менее не изгоняют зрителя из того анестезированного и стерильного пространства, в котором он повседневно обитает. Чудовищная, невообразимая боль, которую, вероятно, никто не в силах пережить, всегда - там, но не здесь, где удобно расположился зритель. Компенсация недостающей чувственности осуществляется благодаря регенерированию новых чувственных органов, которыми и начинает пользоваться зри-

тель. Малые чувства уже ничего не значат, они недостаточно валидны для всего процесса компенсации. Иными словами, тот, кто пытается пережить что-то более сильное, чем просто боль, не знает, что такое боль.

Инсталляция шрама, пускай он меняет свои направления и размеры, движется в пространстве оптической анестезии, она не знает боли. Субъект раны располагается внутри боли и, следовательно, его не существует. Да и что представляет собой это тело с незакрывшейся раной? Мечтаешь о телах богов, но забываешь о Боге, тело которого и есть незакрывшаяся рана...

Кожа

Прежде всего я протестую против EX-PEAU-SITION. Мне кажется, эта операция отвлекает нас от кожи, ведь кожа не может быть экспонирована. Всякая экспозиция кожной поверхности не есть кожа. Я бы даже сказал, что она не имеет никакого отношения (или имеет самое минимальное отношение) к коже как начальному и основному измерению нашего опыта существования. Если, конечно, ты полагаешь, что кожа эта - лишь монотонная органическая

поверхность, наиболее приспособленная для записи самых разнообразных значений, непереводимых в саму кожу и никак не связанных с ней. Собственно, я мог бы сказать, что если бы мы захотели придать полный смысл понятию Тела, то оно могло бы быть переведено в понятие Кожи. Нет и не существует никакого Тела, кроме как Тела-Кожи.

Что есть тело? Тело есть тяжесть - вот твой ответ. Позволь мне сначала указать на две очевидные глобальные " телесные" стратегии: одна из них, что находит свое " первое" определение в физике Эпикура и Лукреция Кара, является внешней, стратегией clinamen'a (поскольку не обращается ни к знанию, ни к состоянию субъекта, имеющего тело, ни к Богу, ни к Провидению, ни к Конечной причине):

- бесконечное падение тел (" атомов"), тяжесть, делимость, протяженность (эффект гравитации); другая - я определяю ее в терминах внутренней стратегии, или субъекта, переживающего свое новое психосоматическое воплощение, - стратегия во-площения (mimesis), зависит от способности " тела" превращаться в иное, вообще во-площаться, т.е. становиться собой; в этом случае бытие обретает Смысл:

- освобождение от тела, легкость; " выход из себя" (эффект дегравитации).

Одна стратегия увлекает тела вниз и вдоль - это обретение " чувства тяжести"; другая располагает

силы по направлениям вверх-вниз, вправо-влево, кругами и зигзагами, волной и разрывом, благодаря чему, освобождаясь от собственного тела, мы обретаем " чувство легкости". Ты уточняешь, что само тело есть тяжесть. Это, как я понимаю, единственное качество, которое напоминает об очевидности телесного присутствия, но влечет за собой и иные свойства, не столь доступные и очевидные. Однако тяжесть ты интерпретируешь как контр-тяжесть, как вид сцеплений и касаний тел, а не как то, что при-тягивает, при-гибает и с-гибает. Ведь в каком-то широком морфологическом смысле человеческое тело представляет собой органическую форму, полностью подчиненную силам тяжести и сформированную ими, но сформированную таким образом, чтобы сила тяжести, в нем заключенная и упорядоченная, могла противостоять реальным полям гравитации, делая их " неощутимыми". Действительно, тело имеет свой предел " чувства тяжести", и он противостоит внешним законам тяжести, поэтому мы время от времени чувствуем " легкость" и даже добиваемся ее, пытаясь расширить степени нашей телесной свободы.

Эта оппозиция явно напрашивалась. Если интерпретировать тело в терминах " тяжести", то логичнее всего придавать ему картезианский смысл, ибо уточнения, которые ты делаешь, приводят меня к мысли, что в подобных определениях тела сохраня-

ется главное положение Декарта: протяженность. И тогда, вступая в картезианскую физику, мы возвращаемся к опыту радикального сомнения, мы отделяем себя от тела, от всех порядков единого чувственного опыта и как бы выделяем из себя тело в качестве тела-объекта. Ты, правда, замечаешь, что речь идет вовсе не о " гравитации" или " физической тяжести", но об иного рода " тяжести", которая не есть переживание тяжести, а скорее констатация свободы " атома", входящего в со-при-косновение с другими ему подобными " атомами". Что же такое peser? Я полагаю, что в точке " смысла" пересекаются по крайней мере две глагольных формы (события), то, что ты называешь " soupeser" и " toucher". Тогда действие отклонения атомов, это невидимое и непостижимое мгновение изменения их траектории падения, и будет столкновением и переходом друг в друга двух состояний, которые есть одно и то же состояние, одно и то же Событие, телесный clinamen. Так рождается тело - оно рождается из соприкосновения с другим, ему подобным. Теперь все зависит от консистенции тел, их состава, плотности, их " массы", возможностей распространения и влияния на другие тела (сходным образом " ведут" себя тела-атомы в эпикуровской картине мира). А почему, собственно, clinamen должен интерпретироваться иначе, чем через позицию со-при-косновения тел? Однако не стоит забывать и о том, что тела нам да-

ны, поскольку они предназначены к Вечному Падению... в Ад (или обречены на него). Тело не может освободиться от неизбежности отвесного падения, падение лишь задерживается, и частицы-" атомы" распыляются, чтобы вновь столкнуться с другими, вновь их коснуться: тела-в-соприкосновении с другими телами, всегда " между" - это " между" и будет местом со-при-косновения тел, но тел вечно падающих. Спасение и воскресение - лишь в поперечных сцеплениях и максимальной задержке. И тогда спасением оказывается только со-при-косновение и тем самым задержка Падения.

Как я это понимаю, твоя попытка выделить собственно Тело заходит настолько далеко, что тело уже не может быть не чем иным, как этой попыткой материального (физического) отделения от того, что не есть Тело. Вот почему тело оказывается в тех полях существования материи (не важно, " живой" или " мертвой"), где тела еще нет, да оно и не может возникнуть. Пускай начальная стихия материи, вечное Падение, clinamen - пускай они нам скажут, чтб есть Тело, сами же мы этого знать не можем. И пусть они нам скажут, как этот мгновенный переход от одной трассы падения к другой проявляет существование телесной частицы в качестве телесной формы (всегда появляющейся из " отяжествления" и задержки падения). Ты пытаешься, и вполне последовательно, провести и, быть может, завершить

картезианский опыт, завершить его сегодня, так как современное Тело больше' не принадлежит Богу и оно более не является одним из элементов психосоматической целостности. Ты как бы говоришь: посмотрите, чтб есть Тело, тело - это уже не образ тела, не скрытое единство (форма) души, оно отъединилось и больше не составляет никакой целостности. Оно как бы занято только собой - делится, экспонируется, инсталлируется любыми возможными путями и какими угодно средствами, пытаясь достичь своеобразного экстаза овнешне-ния. Ибо Тело и есть Внешнее (без Внутреннего). А раз так, то почему оно должно интерпретироваться в каких-либо внутренних терминах (" сознание", " мое тело", " образ тела")? Ты говоришь, что наше тело - не копия или модель Тела, но только вот этот нескончаемый процесс движения-падения Внешнего. Овнешнение как способ существования всего телесного, самого Тела. Сначала было не Тело, а espacement, или то, что и обозначается термином " овнешнение", - не Бог, a " Big Bang".

Но именно здесь я и начинаю испытывать беспокойство. Как быть с " моим телом", одиноким и уже отторгнутым от других, телом, которое всемерно сопротивляется выделению, описанию, означиванию, " зачехлению", инсталлированию в образы и вещи; что мне делать с этой психосоматической корпускулой, в которой мое чувство существования

неотделимо от моего ощущения присутствия в собственном теле, насколько бы оно ни было ложным или воображаемым? Как и куда деть это чувство " моего присутствия в собственном теле"? Я, или мое Я, - не часть, Я - целое; пускай сколь угодно малое и даже исчезающее, но целое, и я переживаю себя не только на границе опыта других тел, я переживаю себя и как " мое существование". Далее, могу ли я столь легко отказаться от солипсистского очарования Мира (а вместе с ним - от устойчивых традиций философского солипсизма, ведь философия есть род солипсистской теоретической практики)? Конечно, можно сказать, что всякое чувство (пере-живание) по-гранично. Другими словами, там, где возможно существование, должно быть и чувство существования, но там, где есть чувство, всегда имеется граница пере-живания этого чувства, и там же мы находим себя, но уже не в качестве суверенных " одиноких тел", а как тела-содружества, тела-атмосферы, тела-части того целого, которое, в свою очередь, есть часть от других частей. Вне-и-внутри существования Я - только тело-часть. Но тогда есть ли мир, который принадлежит одному мне, есть ли мир, который я присваиваю (и тем самым существую)? Чтобы быть, существовать, надо это " существование" еще и иметь - наверное, так? Но чтобы " быть" и " существовать", для этого вполне достаточно и " не иметь" - не иметь ни собствен-

ного тела, ни собственного Я. Может быть, я и есть только часть, но существую я благодаря тому, что думаю: я есть целое. Существую как часть, но живу образами целого. Иначе было бы нелепо...