Ясность шума. О пьесах Анатолия Рясова

Автор 19 одноактных пьес в письме автору послесловия написал, что «нечто немыслимое» — это в некотором смысле «письмо Беккету».

Во всякой пьесе театра абсурда есть обязательный персонаж — певец за сценой. Он всегда молчит. Герои обращаются не столько друг к другу, сколько к тому, кто за сценой. Он отвечает своим молчанием. Зритель тоже обращается к нему поверх действия, которое на сцене скорее сворачивается в кокон, чем разворачивается в повествовательную ткань.

Ионеско: «…я так и не знаю толком, что означает слово „абсурд”, за исключением тех случаев, когда оно вопрошает об абсурде; и повторю, что те, кто не удивляются тому, что существуют, кто не задают себе вопросов о бытии, кто полагают, что все нормально, естественно, в то время как мир прикасается к сверхъестественному, эти люди ущербны»^[2].

Разрывы в логике нарратива, в «реалистичности», в правдоподобии обнажают присутствие иного. Делают его осязаемым, а голос за сценой различимым.

Человек наталкивается на очевидное, чтобы разбить себе лоб. Очевидное не дается в руки. Не схватывается языковой конструкцией. Трескается, распадается.

«Вы можете вообразить квадрат?.. можете ли вы быть уверены в том, что его стороны действительно равны?.. Мне не удается точно определить количество сторон… Не то двенадцать, не то двадцать четыре… Фигура вращается… вращается все быстрее и быстрее» («Беседа»).

Реальность можно схватить только как паузу в бытии. Эту паузу нужно сделать длинной (целой) и отчетливо артикулированной.

Ионеско цитирует Шекспира: «Мир — это история, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, лишенная всякого смысла и значения»^[3]. Фолкнер взял «шум и ярость» для названия романа об идиоте.

Реалистическое искусство избыточно. Оно все состоит из лишнего: из рассказов об адюльтере, как у Расина. Но у Расина герои от адюльтера умирали. Теперь — принимают душ.

Абсурд есть искусство границы — границы смысла. Смысл ускользает. А значит, движется и преображается. Абсурд небессмыслен. Сознание предпринимает отчаянное усилие схватывания. И промахивается. Остается голое усилие понимания.

Мы последовательно освобождаемся от деталей. Если на блюде лежат две сливы — это только две сливы. Герой съел одну. Осталась одна. Герой съел еще одну. Осталось пустое блюдо, уже не имеющее никакого отношения к сливам, как впрочем, и к вишням. Ничего не осталось, значит, осталось ничто — метафора небытия. (Куда он дел косточки?)

Герой отпиливает спинку у стула, ножки у стола, перепиливает столешницу пополам, еще раз пополам, перекладывает фрагменты, берет топор. Это редукция к абсурду («Плотник»).

Герой открывает шкафы, ящики стола, выкладывает, вытряхивает содержимое. Образуется груда хлама. Наверху — детские игрушки. Это груда хлама — жизнь, которая держалась только усилием существования. Пока человек был жив, все это имело смысл. Больше не имеет. «Старик снимает с себя всю одежду, приносит из-за кулис канистру с керосином... чиркнув спичкой, начинает любоваться величественным зрелищем пожара, постепенно охватывающего сцену» («Пожар»). Смерть «ивана ильича» — сильно редуцированная версия.

Пьесы Рясова будят тени. Все очень достойно. Почти респектабельно. В такой ситуации главное — поставить достаточное основание под сомнение. Опровергнуть. Запретить оглядываться назад. Впрочем, вперед тоже смотреть не стоит.

Когда они начинали в 50-х, когда была написана «В ожидании Годо», открывался целый мир. Потом по нему пошли трещины, потом осыпалась штукатурка…

Сегодня, после Беккета и Ионеско, после концептуализма, театр абсурда выглядит иначе. Не анахронизм ли это? Или это писсуар Дюшана, который можно предъявить только один раз?

Пьесы Рясова — это другое, потому что изменился тот объем познанного, от которого нужно отказаться. У нас теперь много нового лишнего, нового очевидного, нового ценного. Его нужно отбросить, поставить под сомнение, обесценить, чтобы стало ясно — по существу ничего не изменилось. (Не забыть забыть Фуко.)

Кажется, этим пьесам театр не нужен. Даже сцена для них слишком реалистична, слишком конкретна, а потому избыточна. Впрочем, мне было бы любопытно их увидеть. Услышать язык, который проступает сквозь речь.

«Меня неизменно поражает контраст между неразборчивостью слов и ясностью этого шума. Он наводит меня на новые мысли» («Бездомные»).

Автор 19 пьес умеет вызывающе громко молчать. В этих пьесах есть ярость шума.

Дошло ли письмо, мы узнаем, когда Беккет ответит. Когда его молчание проступит сквозь занавес. Возможно, ждать придется долго.

Рясов к этому готов.