Бездомные

Поднятие занавеса. В центре сцены — тусклый фонарь и два ящика, сколоченных из нестроганых реек, на них — двое б е з д о м н ы х.

П е р в ы й б е з д о м н ы й (после недолгого молчания). Сейчас у меня нет под рукой этого портрета, но я не сомневаюсь: ты без труда его вспомнишь. Очень известное фото, на котором Мишель Фуко не просто улыбается, как всегда, а именно смеется. В пиджаке и рубашке с полосками, помнишь?

В т о р о й б е з д о м н ы й. Разумеется.

П е р в ы й б е з д о м н ы й. Так вот, я убежден, что его-то и надо размещать на заднике всех изданий «Слов и вещей», да и, кстати говоря, на некоторых книгах Борхеса. И все же я больше люблю другую фотографию, менее известную. На ней он меланхолично серьезен. Подперев рукой щеку, смотрит перед собой в каком-то бесчувственном отчаянии. Рубашка в полоску (возможно, та же самая, хотя вряд ли), только воротник небрежно расстегнут. Все выглядит так, как будто смеяться уже не над чем.

В т о р о й б е з д о м н ы й. Итак. Интерпретация?

П е р в ы й б е з д о м н ы й. Если позволишь пофантазировать, он словно увидел пределы всех набрасываемых на мир решеток. Границу, дальше которой они никогда не продвигаются, при приближении к ней все многообразие оттенков блекнет, все сливается. От этого можно навсегда перестать смеяться.

В т о р о й б е з д о м н ы й. Продолжи мысль.

П е р в ы й б е з д о м н ы й. Охотно. Вот например, мы можем мыслить о зеленом, синем, черном в отрыве этих цветов друг от друга, но только не в отрыве от самого понятия цвета. Это можно назвать парадигмой логики и противопоставить ей что-нибудь вроде парадигмы поэзии, но отчего-то заранее ясно, что это будет лишь неумелой уверткой. И все конвенциональные ряды упрутся в непробиваемую стену того, что дает саму возможность соглашения.

В т о р о й б е з д о м н ы й. Но разве не это — главный предмет философии?

П е р в ы й б е з д о м н ы й. Разумеется, и это делает ей честь. Но вот вопрос: если удалось демифологизировать столь многие системы, может быть, когда-нибудь удастся разрушить и эту?

В т о р о й б е з д о м н ы й. Ты рассчитываешь, что сумеешь это осуществить?

П е р в ы й б е з д о м н ы й (с усмешкой). Это было бы слишком самонадеянно. Но если вообще можно продвинуться по пути различения, то это невозможно проделать без необходимости помыслить красное вне понятия цвета, холодное вне мыслей о температуре, громкое вне звука, безэмоциональный гнев, не пахнущую вонь, бесформенный квадрат. Вот что оказалось бы подлинно революционным, не в пример набившим оскомину случайным аналогиям. Но только при условии, что это не будет очередной уверткой-метафорой, вроде тех случаев, когда мы говорим «холодный голос» или «четырехугольный треугольник». Нет, совсем не так, а, условно говоря, целиком и полностью оставаясь на территории логики.

В т о р о й б е з д о м н ы й. Ты пробовал рассказать об этом в клинике?

П е р в ы й б е з д о м н ы й. Да я ни о чем другом, кажется, давно и не говорю.

В т о р о й б е з д о м н ы й. Их реакция?

П е р в ы й б е з д о м н ы й. Мне сложно ее описать. Дело в том, что в больнице во всех кабинетах — очень плохая акустика. Там какой-то странный кафель на стенах и высокие потолки. В итоге я почти не понимаю слов, произносимых врачом (кстати, я дал ему прочесть «Историю безумия» — он вернул с неразрезанными страницами). Так вот, сидя в кабинете, я улавливаю в лучшем случае отдельные слоги, все остальное — будто тонет в монотонном гуле. Исходя из этого, допустимо предположить, что и врач не слышит произносимого мной. К тому же там какой-то ребенок, наверное, сын доктора, все время играет в углу, кубики и машинки падают с жутким, кашляющим грохотом. Меня неизменно поражает контраст между неразборчивостью слов и ясностью этого шума. Он наводит меня на новые мысли.

В т о р о й б е з д о м н ы й. Я выслушаю их завтра.

Занавес.