Глава 12. — Понимаешь, — говорю я, — чему только не учат людей, наполняют черепа всякой всячиной, образовывают

— Понимаешь, — говорю я, — чему только не учат людей, наполняют черепа всякой всячиной, образовывают, но...

— Понимаю.

Я смотрю на нее.

— Правда?

Она кивает.

— Но все эти знания только уводят людей от истины, верно?

Она кивает.

— Люди в растерянности: они не знают, где они, кто они, зачем?..

— Да, верно.

— Они говорят и думают на английском, немецком, французском, русском, на иврите и хинди, лопочут по-китайски вместо того, чтобы говорить и думать по-человечески.

— Да.

— Французский воробей, — продолжаю я, — с первого “чик-чирик” понимает еврейского, лошадь понимает лошадь, слон — слона и букашка — букашку. А люди?

Она слушает.

— Они придумали проблемы отцов и детей, белых и черных, сильных и слабых, богатых и бедных... Какая чушь!

— Да.

— Взаимопонимание — величайшее чудо из чудес. Так в чем же дело? Требуется язык взаимопонимания. Эсперанто! Но доступный каждому, как каждому воробью доступен язык зерна или продолжения рода. Попробуйте напоить верблюда, не испытывающего жажды! Закон потребления воды сидит в его шкуре, в горбах, и никто не в состоянии этот закон изменить. А люди? У гроба ведь карманов нет, нет. Требуется жертва. Такая же, как Иисус. Самопожертвование ради взаимопонимания и обретения повсеместного счастья. Разве не так?

Она снова кивает, она согласна.

Мне нравятся эти ее короткие односложные утверждения и кивки, которыми она участвует в разговоре, в большей части соглашаясь с моими взглядами и не провоцируя спора, который всегда, считаю я, уводит от истины, убивает ее тщеславными посулами. И я благодарен ей за это желание слушать и своим молчанием поддерживать тему разговора. Я доверяю ее чутью, интуиции, как доверяю собственной коже.

Когда она лежит совсем рядом в домашнем халатике, я не вижу ее обгоревших на солнце, пылающих румянцем ног, тонкого девичьего стана, не вижу ее глаз, живого восхищенного взгляда, не слышу, как бьется в ее груди большое открытое сердце…

Я ослеп и оглох? Умер?

— Помнишь, Флобер в конце пытался нарисовать картину жизни людей...

— В конце чего?

— Жизни. Он написал умную книжку — «Бювар и Пекюше». Два старика рассуждают о значимости наук...

— Не помню.

— Ее никто не читает: ужасно скучно.

Она тоже не читала ни «Бювара», ни «Пекюше», тем не менее мне нравятся эти тонкие белые кисти рук, длинные пальцы с перламутровыми ноготками.

Половина восьмого.

— Где мы сегодня ужинаем? — спрашиваю я.

— Что же было в Копенгагене, — спрашивает Юля, — чем закончился саммит?

— Ничем.

— Ты так считаешь?

— Уверен.

— Почему?

— А ты как думаешь? — спрашиваю я.

— Потому что люди, — произносит Юля, — не воробьи… И даже не букашки…

Господи, думаю я, нельзя же так неистово любить ее!

И, не стесняясь, кулаком утираю слёзы…

— Ты… ты плачешь?

— А ты как думала!