инстинкт свободы.

Или

О революционном значении книги Бориса Поршнева «О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии)»

В основе основ человеческого мышления лежит такое явление как дипластия. С точки зрения формальной логики, это – абсурд, не-логика. С точки зрения диалектической логики, дипластия, это – отрицание в человеке чего-то еще более древнего, чего-то еще животного. Дипластия – техника суггестии, внушения. При этом дипластия – субъективность в чистом виде, утверждение связи между двумя вещами, лишенными всякой объективной связи.

Суггестия – не внушение в расхожем понимании этого слова, ведь это явление в основе, а значит – до всех тех явлений, развившихся в нашей психике уже позже, которые позволяют нам что-либо осознавать, иметь какие-то представления и ставить какие-то цели. Инструмент суггестии – речь, слово, но слово времен ее формирования – в нашем современном понимании, скорее, «анти-слово». Оно бессмысленно, а вернее сказать, его «смысл» ничего не значит; это в полном смысле лепет, бессвязный и неразличимый. И вот эти-то первые «слова» человеческой речи, связывающие между собой неоантропов, технически и были дипластиями. Суггестия, это – «первоэмоция», «вера», «безграничное доверие», «мы».

Законы дипластии, это – законы фантазии: два любых и прежде всего – никак не связанных между собой предмета или явления тем не менее могут иметь между собой связь (раз все предметы и явления для нас мыслимы, то в человеческой психике они и в самом деле ее имеют); следствие дихотомии из этого закона: любой предмет или явление разложимы на элементы, каждый из которых может рассматриваться, как самостоятельный предмет или явление. По этим законам развивалась мифология – первая форма человеческого сознания, отрицание абсурда его же средствами.

Самые первые слова человеческой речи не имели смыслового значения, но все-таки были знаками. Знак подчиняется двум главным правилам, которые делают его знаком. Во-первых, знак никак не связан с обозначаемым им предметом. Если как-то связан, то – это уже не знак. Во-вторых, знак только тогда является знаком, если для обозначаемого им предмета можно подобрать как минимум еще один – другой знак. Т.е. знаки взаимозаменяемы между собой. Из второго правила знака следует также, что любой предмет в человеческом восприятии, если он сам используется в качестве знака, например, художником при создании образа, способен приобретать неоднозначность, двусмысленность, какой-то скрытый «сигнал». Почему народная смеховая культура средневековья может находиться в рамках культуры, несмотря на режущие ухо ханжей скабрезности? Потому что она недвусмысленна: хотя сам смысл и очень широк и смазан, но «намеки» народной культуры по сути ни для кого не намеки, а вполне открытые для всех значения слов.

Не случайно реалистическая традиция классического искусства была направлена на то, чтобы исключить, а раз уж это объективно невозможно, то хотя бы свести к минимуму, вытеснив за рамки культуры, всякую двусмысленность. Этот путь соответствует главной магистрали развития человеческого мышления – развитию логики, в его же русле раскрывались и таланты художников-реалистов всех времен и народов. Однако с тех пор как капитализм вступил в империалистическую стадию своего развития, т.е. сам стал не логичен, пережив свои предпосылки, в художественном творчестве утвердилась обратная линия, призванная вызывать у человека первобытное ощущение абсурда, а потому всячески эксплуатирующая двусмысленность. Об этом много писал советский марксист Михаил Лифшиц, и формулировка принципиальной мыслимости как всеобщего идеального свойства материи – тоже его.

Идеалисты отрицают идеальные свойства материи. Для них сама материя отражает одно из «свойств» идеи. Материи нет, говорят они, а есть идея материи, с помощью которой мы, грешники, пытаемся приобщиться, приладиться, приспособиться к миру. Поскольку есть познаваемые и используемые на практике всеобщие законы материи, то есть и материя. Собственно, когда мы говорим о революционности квантовой физики, то говорим именно об этом: атом – частица любой материи. Мир, частицей которого мы сами являемся, конкретен, и иных законов в нем не возможно; он вечно меняется и развивается, но не как попало, а по своим законам.

Но вернемся к знакам. Итак, они никак не связаны с тем, что обозначают, и они взаимозаменяемы. В ХХ веке возникла целая наука о знаках – семиотика. Несмотря на то, что ее основателями были литературоведы и культурологи, на практике ее выводами более других заинтересовались спецслужбы, которые стали их активно использовать в своих разработках. На возможности придания передаваемой при помощи знаков информации одновременно нескольких смыслов строится механика так называемой «информационной войны» – создания знаковой реальности, призванной контролировать психику человека. Возможности контроля возрастают при возрастании массы людей, под него попадающей, так как сами эти люди в массе все более превращаются в орган контроля, формируя в процессе своего общения закрытую информационную среду, и отдельный человек при всем желании уже не в состоянии сломать ее границы.

Изменение предметной реальности с течением времени заставляет меняться знаковую реальность. Предметная, материальная реальность в конечном итоге всегда доминирует над знаковой, идеальной, и если какая-то информация востребована, она неизбежно будет прорываться сквозь границы закрытой информационной среды. Если лица, контролирующие СМИ, по какой-то причине в этом не заинтересованы, СМИ могут ее замалчивать, искажать, отвлекать от нее общественный интерес, пускать его по ложному следу, но они не могут делать это бесконечно.

К сожалению, это не исключает того, что главное предварительное условие, которое приходится преодолевать желающему сломать навязанную обществу, а обществом навязываемую индивидам знаковую реальность, несоответствующую предметной реальности, это – ограниченные информационные возможности.

Ему также крайне важно правильно выбрать то знание – общественно значимую информацию, минимум двусмысленности, максимум практического значения, – которое, проникнув в закрытую информационную среду, сможет повлечь за собой «цепную реакцию» – необратимое изменение общественного сознания, и тем сломает границы закрытой информационной среды, раскроет ее и обеспечит в итоге более адекватную картину мира.

История уже знает немало примеров такого знания. Самый известный – Миф о Христе, который правильнее было бы назвать мифом о человеке, в отличие от более древних мифов о богах или же восставших против их воли героях. Он повлиял на общественное сознание не только стран, ставших христианскими, но и всего человечества, уравняв человека с богом. Это был последний Великий миф, итог мифологии.

Другой пример – книга Коперника «О вращении небесных сфер». То, что Земля, оказывается, не находится в центре мироздания, заставило людей смотреть на мир совершенно по-иному и подорвало у основания весь феодальный миропорядок. Ведь «Библии» тогда народ верил буквально, и если Земля не в центре мироздания, то, как говорил один из персонажей Достоевского, «какой же я после этого капитан»?

Третий пример – теория происхождения видов Чарльза Дарвина, чей двойной юбилей отмечается ученым миром в этом году: 200-летие рождения и 150-летие выхода главного труда его жизни – книги «Происхождение видов путем естественного отбора». Вопреки установившемуся мифу, в книге ни слова не говорится о происхождении человека, и все же она произвела в массовом сознании отмечаемое современниками подобие взрыва, последствия которого, правда, удалось очень быстро отвести и локализовать – не без помощи и самого Дарвина.

Еще один пример – «Капитал» Маркса, о значении которого на фоне развивающегося сегодня кризиса вспоминают даже многие сильные мира сего. Эта книга показала современное общество, что называется, «в разрезе» и указала на его главную пружину – эксплуатацию капиталистами наемных рабочих. И дело даже не только в самом законе прибавочной стоимости – выкачивании капиталистами прибыли из рабочего класса, этот закон потому и основной для капитализма, что классовый антагонизм между эксплуататорами и эксплуатируемыми пронизывает все сферы общества, хотя в каждой и проявляется по-своему: по законам, внутренне присущим самой этой сфере. В сфере философии линия фронта классовой борьбы проходит между материализмом и идеализмом.

Как мы могли только что видеть на примерах, совсем не обязательно, чтобы искомое ключевое знание само непременно находилось в сфере экономики или тем более политики. Политэкономия как наука является односторонним отражением жизни человечества – его отражением на определенной ступени своего развития, а именно – той, на которой человечество разделено в себе самом. Производственные отношения являются фундаментом общественной жизни и определяют ее всю в целом на любой стадии развития человечества, но именно в классовом обществе изучение этих производственных отношений высвечивает зависимость от экономики идеологических форм, которые существуют с одной единственной целью – обеспечивать воспроизводство отношений экономической эксплуатации. В доклассовом обществе отношения между людьми практически невозможно разделить на политэкономию и идеологию: работа и песня, которую при ее выполнении пели, или заклинание, которое произносили перед ее началом, были неразрывно связаны. Что-то непременно должно произойти с этой противоположностью основных форм человеческих отношений и в условиях, когда весь продукт общественного производства снова станет необходимым, а прибавочного продукта, за который могла бы вестись борьба между классами и, следовательно, самих этих классов просто не будет.

Пока производительных сил общества не хватало для обеспечения свободного роста потребностей каждого человека, человечество было обречено на отношения эксплуатации, но с развитием крупной промышленности его производительные силы созрели для совместного удовлетворения людьми своих потребностей. Мы можем наблюдать, как сегодняшняя экономика все более вырывается у человечества из рук и фактически ничего уже не определяет, наоборот, настойчиво требует, чтобы ее саму наконец-то определили, требует всестороннего демократического планирования.

Сущность человека – «совокупность всех общественных отношений», – говорит Маркс в 6-м тезисе о Фейербахе. Не экономика или идеология по отдельности, а совокупность. Значит необходимое нам знание должно сводить в одной точке абсолютно все стороны и проявления общественной жизни человека, и таким знанием может быть только знание о начале человеческой истории. Знание о том, как и почему некоторая часть живой материи «вдруг» перешла в социальную форму движения и, осваивая с новых позиций все другие ее формы, стала использовать их для подчинения себе всего материального мира. Знание о голове кометы, хвостом которой является вся история человечества. А это, в свою очередь, требует знания механизма, запустившего комету, знания особенностей дивергенции биологических видов Troglodytes и Homo sapiens.

* * *

То, что у такого обычного для биологической эволюции процесса как дивергенция оказались такие необычные последствия, подсказывает нам, что ему наверняка предшествовала очень долгая предыстория накопления в ходе биологической эволюции предпосылок, сложение которых и дало необычный эффект. Здесь необходимо сделать отступление к некоторым вопросам уже не семиотики, а кибернетики. Для этого прежде всего обозначим границы возможностей этой науки: кибернетика прекрасно описывает даже не массовые социологические явления, а собственно поведение толпы. С другой стороны с ее помощью получается моделировать рефлекторное поведение животного. Но личность кибернетика описать не может, а следовательно и поведение общества ее расчетам не поддается, поскольку нельзя учесть влияние каждой личности, а личность – это и есть «сгусток» самого общества в той или иной его консистенции.

Человеческое познание – не просто приобретение информации об окружающем мире. Известно два классических определения информации. Одно из них: информация есть уменьшение неопределенности (отрицательная энтропия) – нам сейчас ничем не поможет, поэтому его оставим в стороне. Другое: информация есть отраженное разнообразие, т.е. отражение одного объекта в другом, возможное при условии их различия. Отсюда: больше многообразия – больше информации.

Отражение – всеобщее свойство материи. Уже две элементарные частицы, взаимодействуя друг с другом, отражают друг друга, обмениваются информацией, и ученный, наблюдая за одной из частиц, извлекает из нее информацию о другой, которую непосредственно не наблюдает. С появлением и развитием жизни отражение все более становится активным процессом. Существование белковых тел слишком неустойчиво, органика слишком зависит от агрессивной среды, чтобы в обмене информацией с ней пассивно полагаться на случайность, поэтому совершенствование информационного взаимодействия организма со средой, можно считать магистральным направлением эволюции живой природы. Назначение нервной материи – информационное. Но все же на уровне биологии информация еще продолжает оставаться сугубо объективным процессом, и получение информации само по себе не является познанием, которое связано с субъективным восприятием. Знание – продукт и инструмент познания, его орудие – качественно отличается от информации тем, что несет в себе оценочный момент, социальное содержание, общественный опыт. Информация просто есть, объективна, но мы знаем. Знание рождается из сопоставления информации, когда разная информация начинает получать разную оценку. Отражая различные стороны, участки материального мира, частью которого является оно само, общество живет и преобразовывает мир на новых, разумных началах. Но в классово-антагонистическом обществе осуществляться это, разумеется, может исключительно через противоречия на всех уровнях познания, начиная с его механики.

«Фильтр недоверия», существующий в психике каждого человека, всегда готов отказать информации в визе. Кстати, торможение – процесс для высшей нервной деятельности гораздо более энергозатратный в сравнении с послушным принятием информации, и в некотором смысле принять информацию для организма легче, чем ее отклонить. Но есть в человеческой психике грань, пронизывающая ее насквозь, образующая главную пружину ее развития, которая идеальна и не считается с затратами, – это большей частью неосознаваемые отношения «мы – они». Под давлением этой пружины психика отказывает в доверии информации, ассоциируемой в своем источнике с «чужими», «теми, кто не мы», – «ими». Причем сперва-то «мы» были «теми, – кто не они». Отношение к «ним» сперва возникает еще как физиологическое, а не психическое. Психическим это отношение делает его противоположность – отношения общности, полного доверия, веры, «мы», которое формируется из него.

Итак, речь, слово – инструмент суггестии, ощущения общности, «мы». И это же – т.е. вторая сигнальная система – видовая особенность Homo sapiens. И она же выделяет человека вообще из животного мира. Животный предок человека, палеоантроп не обладал речью. Не говоря про неподходящее строение гортани и челюстей, у него не было, как у человека, гипертрофированной верхней лобной доли, в крайней верхней, филогенетически позже других сформировавшейся части которой, по утверждению физиологов, располагаются важные речевые центры, отвечающие за удержание внимания на словесной цели, другими словами – за подчинение всей высшей нервной деятельности человека слову. Да, собственно, из всех биологических видов Homo sapiens вообще единственный, кто обладает высоким лбом. Таксономическая ошибка – включение палеоантропов и вообще троглодитид в семейство Homo.

Внушить кому-то какое-то действие троглодит не мог, тем более он не мог предвосхитить действие. Способность к суггестии человек приобрел лишь в результате дивергенциис палеоантропом, при этом не только покинув семейство троглодитид, но и совсем выделившись из животного мира в особый мир – социальный. Но здесь для нас важно то, что отношения дивергенции были перенесены внутрь популяции неоантропов. Неоантропы разделились на многие группы, в отношениях между которыми палеоантропов заменили представители других групп. Только своя группа – «люди», все остальные – даже не «не-люди», а «анти-люди». История человечества, определяемая марксистами как в действительности его предыстория, это – история отношений между противостоящими друг другу человеческими группами. Таким образом, в определенном смысле, пока человечество остается разделенным в себе самом, дивергенция не закончилась.

* * *

Конечно, уже и троглодит был весьма специфичным животным (хотя и на все 100% животным, а не человеком). Прежде всего, обращает на себя внимание, что, как и человек, он – прямоходящий примат, в отличие от «четвероруких» обезьян. Его прямохождение связано с его биоценологической нишей падальщика, позволяя ему, во-первых, перетаскивать туши, а во-вторых – носить в руках каменные орудия, бывшие для него не орудиями труда, разумеется, а вынесенными за морфологические пределы организма, искусственными органами – соматическими орудиями. С их помощью, не имея мощных клыков и когтей, человеческий предок пробивал толстые шкуры, рубил мясо и сухожилия.

Ниша падальщика в биогеоценозе означает наличие инстинкта неубийства: троглодит не мог убивать других животных, по крайней мере крупных. Этот инстинкт был ослаблен в отношении представителей своего вида (животные-убийцы, наоборот, не убивают представителей своего вида). Изучение наконечников копий палеолита показывает, что ими было бы практически невозможно броском пробить шкуру крупного животного. С другой стороны, строение плечевого пояса, посадка головы троглодита исключала для него возможность точного броска достаточной силы для попадания со сколько-нибудь значительного расстояния в некрупного зверя. Единственная кандидатура для убийства таким орудием – кто-то приблизительно такой, как он сам. При этом отметим, что само убийство было дистантным (неконтактным) – троглодит этим как бы пытался обманывать свою природу.

Война таким образом исторически гораздо древнее, глубже коренится в психике человека, чем даже охота. Ближайшие животные предки человека не охотились, но они уже, случалось, воевали между собой. Переоценивать значение тех войн не стоит: они возникали в исключительных условиях экологических катаклизмов, нарушавших нормальный образ жизни троглодитид. Но если мы рассмотрим теперь уже войны человечества в большой исторической перспективе, то заметим, что чем дальше вглубь истории, тем меньше в этих войнах значили сами по себе какие-то захваты и приобретения и тем больше – убийство врага как таковое. Главным итогом войн вплоть до эпохи феодализма были остававшиеся на поле брани мертвецы. В войнах рабовладения рабы были военным трофеем, но война все же была «ценностью» как таковая.

Когда-то Энгельс сказал, что даже рабовладение в свое время было прогрессом, потому что до него пленных просто убивали. Вопросом, почему до него пленных убивали, никто тогда не задавался. Это не удивительно – вопросы, как правило, возникают вместе с предпосылками для ответа на них. Поршнев был тем, кто задался этим и другими связанными с ним вопросами, собрал материалы из самых разных сфер научного знания и, опираясь на диалектическую логику, предложил обоснованный ответ, заодно положив начало новой науке – палеопсихологии.

Убийство себе подобных, вместе с уже отмеченной нами с самого начала способностью к абсурду, – отличительное свойство человека, приобретенное им в процессе своего видообразования, т.е. в результате дивергенции с троглодитидами. Эта дивергенция с самого начала имела свои специфические особенности, отличающие ее от дивергенций, сопровождавших образование прочих биологических видов. Сам механизм, ее запустивший, был необычен.

В троглодитах, во всяком случае наиболее развитых их видах, таких как палеоантропы, достиг своей вершины развития имитативный рефлекс, в целом неплохо развитый и у всего отряда приматов. Палеоантропы имитировали повадки и, в частности, звуки окружающего их животного мира (об этом свидетельствуют некоторые из описаний очевидцев, которым доводилось наблюдать реликтовых палеоантропов) и таким образом могли влиять на его поведение. Не обладая речью, палеоантроп тем не менее обладал способностью звукоподражания, широко используя ее в естественно-видовом отборе. Будучи падальщиком, он не вызывал у других животных оборонительных реакций и даже мог сосуществовать с отдельными их особями в очень тесных симбиотических отношениях.

В неменьшей степени выживать в дикой природе палеоантропу помогало такое явление, как интердикция – высшая форма торможения центральной нервной деятельности позвоночных. Интердикция тормозит, «отменяет» намечающееся рефлекторное действие животного организма путем имитативного провоцирования у него неадекватного рефлекса.

Что такое неадекватный рефлекс? Работа рефлексов осуществляется по схеме: восприятие раздражения нервными рецепторами – передача возбуждения в центральную нервную систему – общая реакция организма. Каждому центру возбуждения центральной нервной системы организма соответствует центр торможения в ней же. Работа центральной нервной системой любого живого существа, которое ею обладает, осуществляется как бы от обратного. В любом организме всегда найдутся действия, которые он не может выполнять одновременно. Чтобы обеспечить рефлекторное выполнение нужного действия, центральная нервная система тормозит контр-действие, т.е. тормозит работу того центра центральной нервной системы, который за него отвечает, затем торможение разливается на другие центры, и таким образом тормозятся все действия, кроме нужного, которое в итоге и срабатывает. Энергия возбуждения и торможения – одна и та же, но разной интенсивности, можно сказать, что торможение, это – стойкое неколебательное возбуждение. В любом случае работает всегда центральная нервная система в целом, а не только какие-то ее отдельные центры.

Теперь представим себе ситуацию, при которой нужное действие почему-либо не может сработать, что-то ему препятствует. Как работает в этом случае центральная нервная система? Интенсивность сигналов на центр торможения нарастает, торможение распространяется, усиливаясь, на другие центры, надежно бронируя для возбуждения только один, который и должен сработать. Но по объективным причинам, как мы условились, действие невозможно, и долго или быстро центральная нервная система достигает состояния, которое принято называть ультрапарадоксальным состоянием ЦНС, и… возбуждение устремляется «в обратку»: центр возбуждения принимает на себя функции центра торможения, а центр, только что бывший заторможенным, срабатывает и реагирует неадекватным для ситуации действием. Наблюдающий в этот момент за поведением организма вправе заключить, что сработал неадекватный рефлекс.

Интердикция заключается в том, чтобы передавая сигнал, стимулирующий имитацию заторможенного действия, спровоцировать неадекватный рефлекс. Интердикция не исключительная особенность троглодитид, ее отдельные проявления можно встретить в биологии и других позвоночных. Например, когда одно из животных в стаде под действием неадекватного рефлекса бросается с обрыва, и все стадо, повинуясь имитативному рефлексу, бросается следом, то это – несомненно, интердикция. Но только троглодиты из исключения, выламывания из правил инстинктивного поведения сделало интердикцию правилом. Вместе с имитацией интердикция составила в физиологии нервной деятельности троглодитид единый имитативно-интердиктивный функциональный комплекс, вдоль линии развития которого пролегло основное направление их эволюции. При этом от печальной судьбы бросившегося с обрыва стада троглодитов предохранял их естественный образ жизни тасующимися группами – особая форма стадности, в наше время свойственная шимпанзе, кстати, стоящим среди человекообразных обезьян на первом месте по наличию общих с человеком признаков. Суть этой формы стадности в том, что популяция кочует по занимаемой ею территории небольшими группами или даже поодиночке, иногда, например, в местах скопления пищи группы сходятся вместе, потом снова разбредаются, с уже изменившимся составом. Такой образ жизни предохраняет животных со слишком развитой имитативностью от превратностей судьбы, способных угрожать популяции.

Возраст древнейших останков высших прямоходящих приматов – троглодитид рода австралопитековых – датируется 4–5 млн лет. Разумеется, с тех пор условия обитания на Земле неоднократно существенно менялись. Только Великих оледенений за последний миллион лет было четыре. Одни троглодиты вымирали целыми видами, другие приспосабливались, эволюционировали. Во время последнего оледенения, примерно 40 тысяч лет назад, в одном из видов рода палеоантропов (т.е. «неандертальцев» в широком смысле, поскольку древние жители долины Неандерталь – только один из видов этого рода) наметилась устойчивая мутация: стал выделяться безволосый высоколобый подвид. Из-за своей гипертрофированной верхней лобной доли неоантроп оказался крайне податлив на интердикцию, в результате чего стало возможно внутривидовое разделение функций, встречающееся у некоторых видов «коллективных» животных, с помощью которого лишившиеся привычной кормовой базы палеоантропы увеличивали свои шансы на выживание в новых условиях. Палеоантроп мог подавлять у своего нового подвида – неоантропа – инстинкт неубийства, вынуждая его убивать для себя других животных либо часть приплода самого неоантропа, которую палеоантроп утилизировал себе в пищу. А поскольку к представителям собственного вида инстинкт неубийства у падальщика притуплен, постольку вероятность жертвы собственного приплода была даже выше, чем жертвы другого животного.

Литературовед Владимир Пропп, исследуя исторические корни волшебной сказки, открыл, что огромная часть сказочно-мифологического фольклора совершенно разных народов представляет собой позднее преобразование и переосмысление одного и того же сюжета: принесения в жертву юношей и девушек или же этого акта, уже преобразованного в разные варианты обряда инициации. По всей видимости все виды жертвоприношений и обрядов инициации (посвящения) восходят к этой изначальной, нечеловеческой функции людей – кормить троглодитов своими детьми. От жертвоприношений в свою очередь берут свое начало различные подношения и подарки, делаемые одним родом или племенем другому, – первая форма движения продуктов человеческого труда, известная первобытному обществу, позже сменившаяся обменом. Так в отношениях эпохи дивергенции неоантропов и палеоантропов мы можем нащупать корень современной торговли.

В уже упомянутом ранее унаследованном от дивергенции свойстве человека убивать себе подобных берет свое начало не только война, но и эксплуатация человека человеком. Поначалу пленников, если только их не принимали в свою группу, убивали – приносили в жертву; позже, вместе с развитием производительности труда, из этого отсроченного убийства возникло рабство. Рабы по древним документам – «живые мертвые». А из древнего рабства шаг за шагом произошли все остальные формы эксплуатации, включая современное наемное рабство.

Таким образом война, эксплуатация и торговля глубочайшими своими корнями питаются от нечеловеческого в человеке. Они наводят на воспоминание о том времени, когда человек еще не обладал сознанием. Почемулюдипорабощают других людей? Потому что одна из видовых особенностей неоантропа, вынесенная им из дивергенции, т.е. из такого состояния, когда неоантроп не был еще человеком, а был биологическим рабом троглодита, бежавшим из его рабства, это – убийство себе подобных, а все виды порабощения и эксплуатации – смягченные формы этого убийства.

После того, как в процессе дивергенции (т.е. уже в процессе своего возникновения) человеческий вид приобрел свойство убивать себе подобных, назад ему дороги не было, оставался путь вперед – путь цивилизации, на котором реализация этого свойства, с одной стороны, постепенно обставлялась всё большими ограничениями и отодвигалась в «крайние» случаи, с другой стороны, убийству подыскивались и находились замены, начиная с того, что очень скоро человеческие жертвы заменили жертвами охотничьей добычи, потом – домашнего скота и т.д. Но если, к примеру, в Центральной Америке крупных животных, которые могли бы послужить равноценной заменой человеку, не водилось, то у ацтеков человеческие жертвоприношения сохранились вплоть до прихода испанцев.

Полное избавление от подсознательных комплексов, – тот, кто хоть краем уха слышал о психоанализе, скорее всего это знает, – возможно только после их осознания. И уже поэтому путь цивилизации – это и путь познания, хотя и оплаченного многой кровью.

* * *

Действие прямого интердиктивного сигнала на нервную систему, это – то сковывающее действия присутствие посторонних (сигнал – само их присутствие), которое, наверняка испытывали все. Однако современные люди научены преодолевать его, вступая с «чужими» в беседу, т.е. вводя их в какое-то «мы» (отношения «мы – они» подвижны). Применительно к началу истории разговаривать с троглодитом было бы бесполезно, и все же возникновение речи составляет основное содержание процесса видообразования человека – его дивергенции с троглодитом.

Неоантроп, будучи генетически подвидом палеоантропа, разделял с ним имитативно-интердиктивный комплекс, отличаясь лишь большей собственной податливостью на интердикцию. Было возможно противопоставление им чужой интердикции – свою интердикцию, чужому «запрету» – свой «запрет запрещать». Прежде всего интердикция интердикции могла бы найти свое выражение в бегстве неоантропа, его отселении от палеоантропа. И здесь стоит обратить внимание на стремительность расселения человечества по Земле: в течение первых каких-то 10–15 тыс. лет своего существования люди заселили все континенты, кроме Антарктиды, острова и архипелаги, все климатические зоны. Уходили в одиночку или небольшими группами, стараясь оторваться сразу же на большие расстояния. Вплавь или на бревнах преодолевали водные преграды. Но, расселяясь по планете, вместе с другими инстинктами, неоантропы уносили с собой и регулирующий их поведение имитативно-интердиктивный комплекс.

Конечно, уход – не единственно возможное выражение интердикции интердикции и не всегда выражает именно ее. На более высокой ступени социально-психологического развития уход может быть и контрсуггестивным актом (о контрсуггестии чуть ниже). С другой стороны, в качестве меры «запретить запрещать» на определенном этапе можно себе представить убийство неоантропом палеоантропа или другого неоантропа, выступающего в роли палеоантропа.

Следующим за «запретом запрещать» шагом неоантропа на пути к человеку мог быть только «запрет запрета запрещать», или лучше сказать «снятие запрета», интердикция интердикции интердикции, которая и есть суггестия. Этот шаг мог быть сделан только уже внутри популяции неоантропов – в общении между ними. «Запрет запрещать» еще не преодолевал «запрета», он отклонял его действие, но даже в случае устранения источника не лишал власти действие сигнала «запрета», т.е. не «снимал запрета». Интердикция в протекании своего действия стремится распространить его на все реакции организма, снять, отменить их; хотя это и невозможно физиологически – отменить все реакции. Интердикция интердикции отклоняет эту отмену. Суггестия, предписывая действие какой-то реакции, тем самым преодолевает абстрактный (и недостижимый) «запрет», снимет его. И все же она не отменяет и не способна отменить начатого интердикцией вторжения в рефлекторную работу центральной нервной системы, являясь завершением процесса вторжения. Слово – инструмент суггестии – всегда незримо содержит в себе отрицание, всегда что-то не значит; направляя действие словом, суггестия отменяет все другие действия. Состояние отмененного рефлекса, которое было аномальным, шоковым для нервной системы животного, которое означало отказ, поломку, сбой в ее работе, для человека становится нормальным, и суггестивное поведение прочно закрепляет это состояние в качестве подосновы для дальнейшего развития на его базе высшей нервной деятельности – теперь уже на уровне второй сигнальной системы.

С самого начала мы связали суггестию с абсурдом. Абсурд – другое неотъемлемое свойство человека, вынесенное им из дивергенции. Животное подчинено инстинкту, и его действия поэтому никогда не абсурдны, они просто автоматически. Человек свободен от инстинкта, но далеко не сразу он научился пользоваться этой свободой. Абсурд суггестии уже в том, что слово, знак, никак не связано с тем, что оно в реальности обозначает, и все же связь есть. Но абсурд не только в этом. Чем глубже мы устремляем взор в историю человечества, тем больше видим абсурда в традициях и обычаях, отличающих один народ от другого, составляющих совокупность признаков его «мы». Сама по себе суггестия еще не предполагает какой-то осознанности действий, она возникла раньше всякой осознанности, и, наоборот, это сознание, индивидуальная воля, личность формируются как результат сопоставления многих суггестий, а значит – как результат многократно повторяющегося отклонения, отрицания суггестии, как контрсуггестия. Развитие последней сопутствует развитию того, что принято называть всемирной историей, писаной историей, но является историей лишь классового общества. И хоть мы находим контрсуггестию вполне сложившимся явлением на заре этой истории, развиваться, как и все в мире, она могла только через непримиримую борьбу противоположностей, через антагонизм.

Антагонистические классы, с диаметрально противоположенными интересами противостоят друг другу – и тем проворачивают колесо общественного развития. Причем движет его именно трудящийся класс, а класс-эксплуататор в этом процессе, во-первых, удерживает работника в подчинении, которому работник противопоставляет развитие контрсуггестии, а во-вторых – выступает в роли врага, против которого объединяется масса эксплуатируемых, создавая новую общность. Поскольку суггестия и «мы» – одно и то же, постольку невозможно было бы удержание работников в подчинении лишь силой оружия, не создавая «мы», включающего эксплуататора и эксплуатируемого. Рабовладелец решал эту проблему просто: сам раб в его глазах был лишь «отложенной жертвой», т.е. не человеком. Он был – его вещью, а значит в некотором смысле продолжением его самого. Его власть над рабом не ограниченна. Допустимость убийства раба рабовладельцем – вот суть всего «римского права» с точки зрения раба. Под угрозой смерти строил он акведуки и колизеи, храмы и амфитеатры. Но в любом случае насилие было необходимо лишь для того, чтобы сломить сопротивление и подчинить рабов абсурду рабовладельческого общества.

При рабовладении трудящиеся не только противостояли навязанной им общности «отложенной жертвы» с ее господином, но и развивали свою общность – против рабовладельцев. Прежде всего она находила выражение в восстаниях рабов, но восстания не могли обеспечить разноплеменным рабам подлинного единства, да и сам принцип рабовладения восставшими рабами под сомнение не ставился. Зато это сделало раннее христианство. Так, «во Христе» нет «ни еврея, ни эллина» – это можно было понимать и как ни варвара (т.е. раба или потенциального раба), ни римлянина. Но при этом в христианстве есть и свобода индивидуального выбора – первейшей важности вещь для развития контрсуггестии.

При феодализме трудящееся человечество развивало свои индивидуальные хозяйства, а его религиозная общность, наравне с государством, стала важнейшим инструментом, с помощью которого эксплуататоры заставляли его работать, прочно удерживая в руках как частичную собственность над ним самим, так и монопольную собственность на землю, по которой он ходит. Феодалы, в отличие от рабовладельцев, уже не имели прав на жизнь крестьян, хотя они все же вершили над крестьянами суд и, значит, могли забрать ее по суду. Такой же частичной была и собственность феодалов на средства производства: земля – основное средство производства того времени – монопольно принадлежала им, но смысл в этой земле был только в том случае, если на ней работали крестьяне, ведущие на этой земле собственные хозяйства. Нужна была мощная надстройка в виде уже не только государства, но и церкви, чтобы поддерживать это динамическое равновесие.

Наемный работник – пролетарий свободен от собственности в обоих смыслах: он сам – ничья собственность, но и у него нет никакой собственности, чтобы с ее помощью добывать себе пропитание. Чтобы жить он вынужден продавать свою способность трудиться – свою рабочую силу – собственнику общественных средств производства. Объективно ему нечего терять в этом мире, и, значит, чтобы заставить его работать на капитал, тратить свою жизнь на то, чтобы продолжал существовать он, эксплуататорам нужны еще более мощные идеологические средства.

Подавление контрсуггестии трудящихся классов эксплуататорами и вместе с нею возможности их сознательной организации отражается в развитии явления, которое можно назвать контрконтрсуггестия. Это, прежде всего, все идеологические формы: государство и право, религия, философия, мораль и т.д. Но было бы слишком мало и неубедительно для пролетариата ограничиться отрицанием этих форм. Важно понять, что в ложных формах сознания отражается действительный мир, и та же философия, давшая на вершине своего развития гегелевскую диалектику, позже поставленную с головы на ноги Марксом, была не зря. Без морали люди начали бы есть друг друга, возможно, в прямом смысле; без права не было бы логики; без государства – всего этого порядка в целом; а без религии никто бы не слышал «вздоха угнетенной твари». Но все же, высший общественный смысл этих форм лишь тот, чтобы и завтра, как сегодня, трудящаяся масса поднялась на работу.

И все же кровью и потом развивалась культура. Элемент контрсуггестии присутствовал в развитии суггестии с самого начала. Суггестивное влияние слова в чистом виде для современного языка представляло бы, скорее «анти-слово», поскольку его абсурд входит в его условия так же, как непременным условием слов современной речи является смысл. Из этого состояния второй сигнальной системы человечество не знает одного единственного выхода, как не знает развития одного единственного языка, а знает развитие ветвистого дерева языков, корень и ствол которого – суггестия, мы, люди. Культуры, в центре которых всегда общность языка, с самого начала тоже развивались во множественном числе, и все же вместе они несли в себе очертания мировой культуры.

Языки народов и их культура, в широком смысле, материальная и духовная, – концентрированный опыт человечества. Его освоение надежно связано с практикой и даже привычкой. Об низкий уровень культуры, вызванный вековой забитостью масс, споткнулась революция в России. На недостаток культуры как на главную опасность указывал в своих последних статьях Ленин. А советский марксист Михаил Лифшиц открыл закон обратной силы истории. Его практическая суть для нас в том, что революционные прорывы человечества в будущее сменяются широкой реакцией (Ленины – Сталиными), пока не уничтожено разделение труда на умственный и физический, т.е. не будет преодолен разрыв между деятельным «авангардом» и отсталой «массой». Уничтожение основного разделения труда – содержание культурной революции.

Наука и искусство, сокровища мировой культуры, освободившись от идеологического влияния, т.е. от функции подавления сознания, конечно же, не исчезают, наоборот, взрыв массового творчества неизбежен. А поскольку освобождение возможно не раньше, чем пролетариат возьмет в свои руки общественную собственность во всем мире, то сделать идеологию ненужной, пока этот процесс не завершился, даже тем, кто стремится от нее избавиться, не получится никак. Но можно попытаться сделать эту последнюю идеологию максимально научной. Уже в процессе обобществления (а это, конечно, целый процесс), научное знание должно стать массовым знанием и его развитие начнет стремительно ускоряться. Знание на основе научного убеждения, а вместе с ним и научное мышление (а поскольку современная наука на каждом шагу подсовывает нам диалектику, то можно сказать и научно-диалектическое, материалистическое мышление), обречено стать массовым, нужно лишь показать людям его практические преимущества. Практика критерий истины.

Несомненно.

* * *

Научно-популярный фильм с использованием возможностей компьютерной графики, возможно, рассказал бы обо всем лучше, чем текст, но я очень надеюсь, что и в напечатанном виде мне удалось хотя бы в самых общих чертах раскрыть тему.

Кутх,

25.08.2009.