Несколько хороших слов

— Угадай, кого я привела?

Будь Аликс медсестрой или доброй сиделкой, как Рейчел, у нее были бы основания внезапно появляться над Айлой, как выводящий из равновесия ангел. Она по-своему светится; пожалуй, тут подойдет слово «сияющая». Будь она медсестрой, пациента это могло бы радовать. Матери такое поведение дочки кажется странным. И пугающим.

— Ох, извини, ты спала?

— Просто глаза устали.

И это правда, но еще — нечто вроде семейной шутки, потому что именно это всегда говорит Берт, когда ему случается задремать, смущаясь, что его застали врасплох в неподходящий момент.

— Хорошо, потому что смотри, кто здесь!

— Лапонька, — говорит Мэдилейн, делая шаг вперед, — родная моя.

Аликс прижимает руки к груди, радуясь, как дитя.

— Я только что привезла бабушку и Берта из аэропорта. Удался сюрприз?

Да, да, еще бы. Она сияет, ей хочется верить, что сияет, глядя вверх.

— Господи, еще как. Я так рада, что ты здесь.

Она бы бросилась в спасительные мамины объятия, если бы могла.

Она бы зарылась лицом в ее ладони, чтобы спрятаться от потрясенного лица Мэдилейн, если бы могла.

— Я тоже. Но я так зла!

— Я тоже.

Мэдилейн, хотя и загорела за время поездки, выглядит не только потрясенной, но и утомленной, и как-то по-новому старой, раньше такого не было. Так же, как у Лайла, Айле под этим углом иначе и отчетливее видны морщины и неровности, старческая тонкость кожи. Плоть Мэдилейн кажется изношенной почти до дыр, как будто ей уже мало что мешает распасться.

Когда все это случилось?

Постепенно, так Айла думает, незаметно, день ото дня; а кое-что внезапно, недавно.

Руки Мэдилейн где-то внизу, там, куда обычно тянутся руки забывчивых людей, там, где должны быть руки Айлы. Тем, кто привык к ней прикасаться, сложно запомнить все, чего она не чувствует. Сейчас Мэдилейн, скорее всего, крепко держит ее за руку. Как будто снова пытается вдохнуть в дочь силу и жизнь.

— Почему мне сразу не сказали? И все равно, столько времени ушло, чтобы сюда добраться. Ну и путешествие! Никогда в жизни никого не была так рада видеть, как Аликс в аэропорту.

— Где Берт?

— Поехал за нашей машиной. Аликс отвезла нас домой, бросить вещи, но я, конечно, хотела ехать прямо сюда, к тебе, так что он взялся все разобрать, а потом заедет за мной. Родная моя, ну почему вы сразу не сообщили? Ужасно, что меня здесь не было. Я чуть с ума не сошла оттого, что я так далеко.

— Прости. Мы не знали, что делать. Не хотели вас огорчать, не могли выбрать подходящий момент.

Мэдилейн поднимает брови:

— Подходящий момент? И какой же момент ты считаешь подходящим?

Как они похожи, она и Айла. Она обижена, а боль быстро порождает гнев. Было время, когда Айле это казалось полезной последовательностью, но, возможно, она слишком часто к ней прибегала.

— Я знаю, ты права, прости. Но теперь ты здесь, и слава богу. Я так скучала по маме. — Айла пытается смягчить ситуацию, но она говорит искренне: она скучала по матери, которая теперь здесь. Еще один хороший знак, как сказал бы доктор Грант?

— И ты как раз вовремя, еле успела. Только что заходил врач, они назначили операцию на послезавтрашнее утро. Немножко неожиданно, но, наверное, хорошо, что дело сдвинулось с мертвой точки.

— Вот это да. — Это, конечно, Аликс, выходящая из-за бабушкиной спины. — В четверг?

— По крайней мере, тут я успела. Я бы не вынесла, если бы меня в этот момент здесь не было.

Глаза Мэдилейн наполняются слезами. Айла не помнит, чтобы мама плакала с тех ночей, сразу после смерти отца, когда Айла просыпалась от безутешных, горестных звуков.

И еще она не думала, что ей придется сдерживать чувства в разговоре с матерью.

— Не надо, не плачь, все хорошо. Все говорят, что это — лучшая клиника в стране, и врач настроен оптимистически. Он медлил только потому, что хотел посмотреть, не выйдет ли осколок пули сам, но тот не вышел. Он совсем крохотный. Я видела снимки. И ты должна посмотреть. Так интересно.

Мэдилейн все гладит и гладит лоб Айлы. Айла закрывает глаза. Дрожащая нежность Мэдилейн: почти на это она и надеялась.

Хотя вскоре это начинает казаться мрачноватым: как будто Мэдилейн скорбит над телом. Айла быстро открывает глаза.

— Ну и как вы добирались домой? Я слышала, все было довольно сложно.

— Скажем так, не без приключений. Лайл очень ловко все устроил, нашел катер, потом маленький самолет и парочку ни на что не похожих гостиниц. Кстати, Берт сказал, что в четырехместном самолете больше никогда не полетит, хотя, на мой взгляд, мы попадали в куда худшую болтанку на больших самолетах.

— Бедный Берт.

— Да, и он скоро приедет. Айла, я вернусь, как только смогу, но мне нужно уйти, совсем ненадолго. Я умирала, так хотела тебя сразу увидеть.

Она останавливается; не зная, как думает Айла, что можно сказать после слова «умирала».

— Я так счастлива, что ты рядом. Но ты наверняка вымоталась, так что поезжай домой и отдохни, не возвращайся сразу. Сделай все, что нужно, выспись, а завтра увидимся. Потому что нам всем понадобятся силы.

— Но столько еще нужно узнать.

— Понимаешь, кажется, что много всего, но на самом деле — совсем чуть-чуть. Куча деталей, но всего несколько основных фактов. Все самое главное ты знаешь. Честно, я не вру, ты вернулась — и мне уже хорошо.

Это недалеко от истины. Совсем недалеко.

— Родная, наверное, ты права. Я немножко волнуюсь за Берта, так что, возможно, будет лучше, если мы посидим дома. Я еще посмотрю, но если не сегодня, то завтра я приеду прямо с утра. Айла, — она пробирается сквозь аппаратуру, чтобы коснуться лба Айлы губами в алой номаде. — Береги себя.

Поздновато себя беречь.

— Хорошо, мамуль. И ты тоже.

Аликс все еще лучится. Куда делось умиротворение?

— Правда, здорово, что ты повидалась с бабушкой? Я едва успела, мне пришлось просто мчаться в аэропорт из суда. Ой!

Этого она явно не хотела говорить.

— Из суда? — Айла унаследовала от Мэдилейн талант поднимать брови.

— Ну да. — Аликс на мгновение отводит взгляд, потом снова смотрит на Айлу. — Я хотела с тобой об этом поговорить, но, может быть, не сейчас. Я не знала, что операцию назначат так скоро.

— Тогда лучшего времени не найти, разве нет?

Потому что другого времени может и не быть — это жестоко? Возможно, нет. Возможно, Аликс этого и не услышала.

— Ну, хорошо. Я думала, не будешь ли ты против: слушать обо всем этом, и о том парне — будет ли это правильно? Потому что мне кажется, что это важно.

Гляньте на нее: под этой хрупкостью и прозрачностью всегда таилась девочка, девушка, молодая женщина, которая может, если хочет, принимать жесткие решения. Они не всегда разумны, но могут быть очень суровыми. Сейчас в ней есть что-то от Аликс двенадцати лет, медленно вылезающей в расстегнутой после возни с Тимом рубашке из-под бильярдного стола и упирающейся в отца взглядом, от которого тот теряется. В последнее время она принимала решения в интересах веры, стремления, убеждений: возможно, ложной веры, глупых стремлений, ошибочных убеждений, но кажется, она что-то знает о том, как их принимать, если не о том, к чему они приводят. Нежное сердце у нее было от природы, а потом она сосредоточилась на достижении равновесия, которое, возможно, ошибочно принимала за душевный мир.

Посмотрите на эту кожу, на эти глаза, на эти великолепные волосы. Задумайтесь о ее желаниях. Разве Айла не разделяет их?

— Хорошо, — осторожно произносит Айла.

— Его зовут Род. Это ты, наверное, знаешь. Я слышала, как его бабушка и отец зовут его Родди, а в суде говорили Родерик, по документам, ну, в обвинении, но адвокаты и судья называли его Род.

Об именах можно было бы и поменьше. Айла избегала его имени, как могла, а теперь их сразу три. Возможно. Аликс это так интересует, потому что сама она идет по жизни с одним, по крайней мере, лишним именем.

— Я не знаю, помнишь ли ты, как он выглядит.

Жидковатый. Непривлекательный. Движения быстрые и глупые. Примерно так.

— Он довольно худой. Бабушка у него просто толстая, и отец здоровый дядька, но Род на них совсем не похож.

Тогда он, наверное, похож на мать, но где она? Айле очень хорошо известно: что бы ни натворил сын, мать всегда с ним. Сама она была несколько лет назад, сидела за спиной Джейми в суде, слушала про его преступления, слышала его покаяние, вынесла его наказание.

— И я не знаю, что ты о нем думаешь.

В самом деле? Пора снова поднять брови.

— Сколько ему дали? — Вот что Айла думает, вот что ее интересует в связи с ним за день с небольшим до операции: мера и степень его наказания.

— Ах, это. Полтора года. И два года испытательного срока.

По тону Аликс не скажешь, считает она, что это слишком много или слишком мало. Ей это, похоже, даже неинтересно; как будто дело не в наказании. Для Айлы — именно в нем. Полтора года! Когда этот поганец выйдет, он все равно будет мальчишкой, только-только голосовать сможет.

А где будет она, неизвестно.

Конечно, он слишком молод, чтобы понять, что его жизнь загублена. Если она загублена. Времени у него впереди уж точно больше, чем у Айлы. Ее время сжато, возможно, в один день, а у него, семнадцатилетнего, оно более протяженно, растяжимо. Как Джейми: он может начать все заново. У пострадавшего, получившего чрезмерный опыт Джейми все же был шанс. Было время. И у этого мальчика есть; у нее все иначе.

— Понимаю, — говорит она.

— Дело в том, мам, — говорит Аликс, возможно, кажется Айле, смелее, чем сама понимает, — что у него есть что-то такое в выражении лица. (Это точно: паника, шок, неизбежность.) — Он как потерянный. Как будто не знает, кто он и что случилось. Как будто у него земля из-под ног ушла, понимаешь, о чем я?

Если она о том, что парень раздавлен событиями, угнетен сожалениями, сбит с толку тем, что с ним происходит, растерян оттого, как все обернулось, то да, Айла понимает.

— Лайл тебе рассказывал, как мы ходили в суд вместе?

— Немножко.

О том, что парень признал себя виновным, что он, по сути, полностью и сразу признался во всем полиции. И что Лайл и Аликс оба сделали в суде заявление. По рассказу Лайла его заявление было больше похоже на восхваление. Про Аликс он сказал: «Извини, но я ничего не понял. Боюсь, мне это не по зубам».

— Лайл сказал все, что должен был сказать, а я все испортила. Я собиралась рассказать, какая ты хорошая мать и как ты была с нами, несмотря ни на что, и все в таком духе, а потом я шла мимо него, мимо Рода, и посмотрела на него, и все вышло так странно. Я просто остановилась. Что-то в нем такое было, что я смотрела и смотрела, наверное, пыталась понять, что это, и знаешь что?

Нет, Айла не знает. Она знает только, что есть предел ее терпению, и хватит Аликс болтать об этом маленьком засранце. Можно подумать, он кому-то интересен. Можно подумать, в этом есть смысл. Можно подумать, у нее есть время.

— Мы просто смотрели друг на друга. Как будто несколько секунд никого вокруг не было. И он, знаешь, он был такой потерянный, такой опустошенный. И я вдруг поняла, что во мне есть эта ужасная склонность к гневу. Я его по-настоящему ненавидела, такое жуткое чувство, как будто он огромный, потому что сделал нечто настолько страшное, и ты теперь здесь, и все, понимаешь, все рухнуло. Но потом я его увидела, он вовсе не огромный, он скорее жалкий, и, как только я это поняла, я почувствовала, как гнев и ненависть уходят, как будто отлетают от меня. То есть мы не двигались, просто смотрели друг на друга, и он как будто был пустым и каким-то образом наполнялся. Не знаю, — она машет рукой, — как это поточнее описать. (Конечно, не знает. Это очевидно.) — Но все-таки я в результате что-то сказала, вроде того, что ты очень смелая, и это испытание, но твой дух дает тебе силы, и ты все равно спасешься, как бы все ни сложилось. Ты не волнуйся, — Аликс еле заметно и лукаво улыбается, — я не сказала, что это испытание было благословением и что тебе повезло.

Шутка! Аликс в самом деле позволила себе робкую, но мрачную шутку!

— Потом я все думала, думала, что же произошло, и знаешь, иногда, когда о чем-то слишком много думаешь, оно как-то расплывается, и может оказаться, что все не так. То есть не так, как ты запомнила. Поэтому мне нужно было сегодня опять туда пойти. Наверное, и для того, чтобы услышать приговор, но, если честно, в основном для того, чтобы еще раз на него посмотреть. Понять, такой ли он на самом деле и что я чувствую.

— И что?

Чего она хочет от Айлы? Чтобы та его пожалела? У нее была полная, радостная и совершенно заработанная и заслуженная жизнь, пока этот опустошенный человек в нее не влез. Жалость не входит в ее репертуар.

— И дело в том, что все так и было. То есть я его увидела — он такой на самом деле. Поэтому я хотела тебе сказать, или спросить, я не знаю… — Она хмурится, глубоко и тревожно вдыхает. — Но я хочу снова с ним увидеться. Я не знаю, как ты отнесешься к тому, что я поеду к нему в тюрьму.

Если бы Айла чувствовала хоть что-нибудь, ощущение, как ей кажется, было бы, как от удара под дых.

Что в ней подталкивает тех, кого она любит, к предательству?

— Просто мне кажется, что я могла бы узнать что-то очень важное. Для меня. И он выглядит таким, я не знаю, таким нуждающимся. Я думала о том, как он сможет привыкнуть к мысли, что сделал что-то настолько ужасное, и как он будет с этим жить. И, похоже, что нет никого, кто бы ему помог.

Айле не приходило в голову, что он должен привыкнуть к мысли, что сделал нечто ужасное. Она думала, что его поспешный, бездумный поступок должен мучить его всю жизнь. Это и очень большой срок в какой-нибудь похожей на ад тюрьме устроили бы ее больше всего.

— Но, — осторожно начинает она, — ты ведь сказала, что у него есть семья. Бабушка, отец, кто там еще. Если кто и должен ему помочь, то это они, ты так не думаешь?

Хотя они ему каким-то образом уже помогли: прямиком в преступники, сразу наказан.

— А где его мать?

— Ой, это грустная история. Кто-то сказал, она покончила с собой, с моста, что ли, спрыгнула, когда он был совсем еще мальчишкой.

Он и сейчас мальчишка. Но это и правда грустно.

— Он и его отец уже переехали сюда, к матери отца, когда это случилось. Так они с тех пор тут и живут.

Ну что ж, виновата мать, что еще можно сказать? Если бы его мать не облажалась, Айла бы здесь не лежала. Все было бы иначе. И кто может знать, чего бы удалось избежать? Айла не знает.

— Я не хочу сказать, что у него никого нет, просто он кажется таким одиноким. Как будто в его жизни нет ничего настоящего, понимаешь, о чем я?

Ох. Вот теперь Айла внезапно понимает. Она понимает, что Аликс ей только что кое-что сказала, но не о том парне: Аликс чувствует его одиночество и опустошенность, потому что ей это знакомо и понятно.

Какой катастрофически погруженной в себя матерью она была: быть благодарной, даже довольной, что, по крайней мере, в самое трудное время Аликс не сбилась с пути, как Джейми, упорно работала, старалась, не доставляла никаких хлопот.

Тихо дожидалась своей очереди. Терпела, думая, что придет ее время. Дожидаясь и терпя, растила свои желания и стремления. Свою тоску.

— Да, — медленно произносит Айла, — кажется, я тебя понимаю.

— Значит, ты не будешь очень возражать? Я не хочу все для тебя усложнять, но я должна спросить. Знаешь, бывают моменты, когда знаешь, как нужно поступить?

В общем-то, нет. Такие моменты в основном бывают у других. Вот как Лайл, например, нашел место, где захотел остаться: какое-то волшебство.

Теперь ей придется высказаться по поводу того, стоит ли ее дочери завязывать знакомство, неважно, какого рода, с мальчиком, который стреляет в людей. Который стрелял в мать Аликс, только в одного человека.

Что будет, если Аликс когда-нибудь забредет на нормальную, не вызывающую беспокойства, возможно, не слишком интересную, заурядную территорию; но, глядя вверх, видя сосредоточенный, решительный взгляд дочери, Айла понимает, что вряд ли это произойдет. И в самом деле, должны же быть на земле люди с сосредоточенными, решительными взглядами.

— Что ж, меня это огорчает, конечно, ты бы поняла, что я тебя обманываю, если бы я сказала что-то другое. Но я готова тебе поверить, если ты говоришь, что знаешь, как нужно поступить. Я хочу сказать, как нужно тебе. На него мне в высшей степени наплевать. Только я тебя прошу, пожалуйста, будь осторожна. Я его видела всего один раз, и то недолго, но не тот это был момент, чтобы поверить в то, что он подает надежды.

Только представить себе, что Аликс поедет к нему, туда, куда его, слава богу, отправили, пусть и на слишком недолгий срок. Только представить себе, что она будет слушать, как он снова и снова объясняет, пытается разжалобить ее и внушить ей сочувствие.

— Но есть еще кое-что, это тебя порадует, мам. Еще я хотела тебе сказать, что я подумала и, по-моему, решила, что не вернусь в Корпус Умиротворения.

Что? Айлу как будто оглушили рукояткой пистолета: один сильный удар, потом другой. Может быть, она не расслышала?

— Мне грустно, потому что, помимо всего прочего, многие из этих людей были моими настоящими друзьями. — Слегка улыбнувшись, Аликс добавляет: — Что, наверное, означает, что я не совсем освободилась от привязанностей, как полагалось — но я много об этом думала и уверена, что все решила.

— Почему? — под этим Айла имеет в виду: «Что за чудо в конце концов произошло?»

— Ну, потому что даже Мастер Эмброуз говорил, что может указать нам путь, но никуда не может нас привести, потому что идти мы должны сами. Вот и все, что я думаю: что сейчас, может быть, подходящее время, чтобы идти самой. — Она делает паузу, хмурится, снова делает над Айлой неопределенный жест. — Потому что, то, что случилось, так все меняет, правда? Заставляет совсем иначе ко всему относиться. Понимаешь, что что-то происходит на самом деле, освободиться от всего нельзя.

Это нелегко: когда нужно, чтобы в тебя стреляли, чтобы дочери пришло странное спасительное откровение.

Но все равно — аллилуйя. Счастливо оставаться, Мастер Эмброуз, до свидания, коричневые платья, прощай тупое повиновение? О да, ура.

— Ты права, — говорит Айла гораздо мягче, чем того требуют ее чувства. — Это — хорошая новость, она меня на самом деле радует. Мне это кажется хорошим знаком.

Сначала сплошное невезение, потом — слишком много удачи? Не хотелось бы, чтобы ее лимит исчерпался до четверга.

— Но все-таки, что ты там искала? Теперь можешь сказать?

Величайшая загадка.

У Аликс удивленный вид.

— Только то, о чем шла речь: умиротворение. Я услышала: «Корпус Умиротворения», — и подумала: «Вот. То, что надо». Не слишком таинственно. Во всем порядок, но и покой тоже. Чтобы быть умиротворенным, нужно мужество.

Да. Айла понимает, почему это может быть привлекательно. Понимает жажду и желание.

И еще кажется, что во время этого разговора Аликс предложила не то чтобы ответ, и не спасение, и даже не разумное рассуждение о вере, убеждениях или стремлениях. Скорее какую-то притчу. Где-то там скрыта история, из которой можно нечто извлечь.

— Я так рада, Аликс, — снова говорит она. — Даже сказать тебе не могу.

И правда, не может.

В последнее время все пребывают на грани сверх-сильных эмоций. Это непривычно и очень бодрит. Жизнь предстает перед ней в том обличье, которого она прежде не замечала: как под микроскопом, очень близко к земле. В суженном, сфокусированном поле неподвижности, мельчайших смещений туда-сюда, крохотных шажков, решающих колебаний, мелких, малозаметных, гибельных, внушающих надежду продвижений.

Все может быть.

Аликс поедет к этому мальчику, она хочет помочь ему заполнить пустоту.

Аликс хочет спастись. Она считает, что нехорошо носить в себе ненависть.

Она склоняется над Айлой. Как редко это бывало в последнее время — чтобы Аликс кого-то обняла.

В тюрьме заключенных не разрешают обнимать. Таковы правила, на которые можно положиться.

Но как же мучительна эта потеря — кожа.

— Счастья тебе, — говорит Айла, вкладывая в эти слова, хотя Аликс этого никак не может знать, надежду на то, что для Аликс возможно блаженство ничем не отягощенных объятий. Безоговорочная привязанность.

Это звучит как благословение: «Счастья тебе». По сути, это — пожелание добра. Теперь у нее остается всего день на то, чтобы найти еще какие-нибудь хорошие слова. Не обязательно счастливые, но хорошие.