Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Стечение сложных обстоятельств

Ничего необычного в том, что случилось со мной, нет. Я был чемпионом и считался самым сильным человеком. Потом десять лет — с 1968 по 1978 год — жил почти как все и стал таким немощным, что годы последующей тренировки с трудом «собрали» меня.

То, что я был чемпионом и действительно сильным, а потом узнал, как чувствует себя человек, далекий от физических нагрузок, загруженный работой, делами и уже прихварывающий, позволяет сравнивать оба состояния. Я мог сделать вывод: старости нет, старость очень далека, но многие люди сами разрушают себя бездеятельностью и неправильным образом жизни, начиная стареть уже с 25–30 лет.

Это и побудило меня написать о себе. Я беру на себя смелость давать советы, не имея медицинского образования. В необходимых случаях я обращаюсь к мнениям врачей. Спорт и физическую культуру я знаю несколько больше медицины. Мало существует упражнений, которые я не перепробовал бы за 30 лет энергичных тренировок. В годы занятий большим спортом я испытал нагрузки, которые и по сию пору по плечу лишь единицам в мире. Это позволяет мне судить с достаточной компетентностью о различных видах и методах тренировки и вообще упражнений своего тела. Я уверен в высокой физической и духовной стойкости хорошо тренированного и закаленного человека. Я уверен в значительном увеличении сроков работоспособности у всех, кто разумно использует спорт и физическую культуру. И верю, что старости, как мы ее понимаем, у таких людей быть не может. Возраст накладывает следы и на них, но это обычно не оборачивается дряхлостью. Непрестанные требования к системам нашего тела, их тренировка через спорт, физическую культуру и психогигиену не позволяют организму преждевременно сворачивать свою деятельность. Знание потребностей организма, уверенность в своей мощи, разумная тренировка, владение и управление психическими процессами, воспитание воли, радостность настроения, вера в преодолимость любых бед, изменение взгляда на старость и возраст вообще — несомненные предпосылки здоровья на долгие годы. И называется все это — искусство жить.

Я обратился к рассказу о себе с единственной целью: подать руку всем, кто попал в беду. Если я чем-то помогу людям, другого мне и не надо. Это и есть та цель, которой должен служить мой рассказ.

Мне сызмальства были по душе физические упражнения. С 14 лет впрягся и в постоянные тренировки. Меня увлекали борьба, метания и бег на лыжах. В конце концов страсть к силе побудила к самостоятельным занятиям. Я составил перечень упражнений и стал неуклонно следовать ему. Это были различного рода отжимы: на перекладине, брусьях, а также набор упражнений на гибкость.

С 1946 по 1953 год я учился в Саратовском суворовском училище. Времени для личной тренировки в распорядке дня не было. Посему я вставал за полчаса до подъема, лишая себя блаженного получаса юношеского сна! Я умывался, заправлял постель, драил пуговицы, а после общего подъема и обязательной пробежки по улице строем выполнял любимые упражнения, присовокупляя к выкроенному времени еще 10 минут от назначенных всем к умыванию и уборке. Мне нравилось «строить» силу, нравилось быть сильным, и я мечтал о большой силе, но грубая сила, вульгарная, меня всегда отвращала. Я испытывал к ней даже не неприязнь — ненависть!

Четыре года кряду я «строил» силу таким образом. К тем 40 минутам прибавлялись и часы тренировок вместе со всеми, но спортивные секции работали от случая к случаю, тренеры часто менялись или не появлялись месяцами.

Самостоятельные тренировки весьма повлияли на телосложение и здоровье. Семнадцати лет я при росте 187 см весил за 90 кг — это был чистый мускульный вес — я выглядел даже худоватым.

Я всегда сожалел о том, что годы войны лишили меня полноценного питания. Я вырос бы намного более крепким, если бы не полуголод. Я тяжко переживал недостаток еды, потому что рос бурно, могуче. Восьми лет от недоедания я почти облысел — это случилось в 1943 году.

Сейчас, когда люди «подросли», мой рост — из обычных, когда же я был юношей, то почти всегда был выше своих сверстников, да и вообще окружающих.

Самостоятельные тренировки воспитали и подлинную неутомимость. Порой мне казалось, что я могу работать сутками. Это очень пригодилось и при жизненных осложнениях, и в творческой работе, и после, когда пришлось бороться за выживание. Меня спасли и вернули к жизни как понимание смысла физических упражнений, вкус к ним, так и высокая приспособленность к напряжениям.

В год окончания училища я мог без особых стараний отжаться на брусьях около 40 раз, на перекладине — около 30, сделать «мостик», прыгнуть в длину с разбега почти на 6 метров, послать 700-граммовую гранату далеко за 60 метров, переплыть Волгу к другому берегу и обратно и довольно ходко бежать на лыжах 10–15 километров. Для того времени это было совсем недурно. За 7 лет в училище я ничем не болел, кроме воспаления легких: я поспорил, что отмеряю 10 км на лыжах в брюках, но без гимнастерки и даже нательной рубахи. Волга открыта ветрам. Почти всю дистанцию я катил в их студеной ласке. Поправился стремительно. Уже на шестые сутки меня выписали из санчасти.

Юношеским тренировкам я обязан и тем, что впоследствии так быстро втянулся в нагрузки большого спорта. Правда, мои ноги и без тренировок отличала сила, а эта сила — главная для атлета. Восемнадцати лет почти без «штангистской муштры» я начал приседать с весом 200 кг по 6–8 повторов в подходе. Тогда это было под силу разве что чемпиону страны в тяжелом весе. После нескольких лет тренировок я довел вес тяжестей при приседаниях до 300 кг. По уровню мировых результатов тех лет у меня вообще не было соперников в данном упражнении, впрочем, как и в тягах, лучшие из которых переваливали за те же 300 кг. Эти веса стали обычными на тренировках через добрые 30 лет, да и то лишь у первых атлетов мира.

Конечно, в данных упражнениях и я мог добиться несравненно более внушительных килограммов, будь это целью. Однако я всегда соразмерял результат вспомогательных упражнений с потребностями «классики». Я добывал лишь ту силу, которая могла реализоваться в классических упражнениях, просто сила для силы меня не занимала — это явилось бы непозволительной роскошью, непроизводительной тратой времени в тесной череде тренировок: в них и для них всегда не хватало времени. Ведь всякая тренировка есть реализация силы во времени. Я превосходил соперников не силой, я обогнал их во времени, во времени, необходимом для освоения моих результатов. Все искусство тренировок в том, чтобы не оставлять этого времени соперникам.

Меня отличала сила ног. Это было природное свойство, которое надлежало лишь совершенствовать. А вот способности вести многочасовые тренировки, быстро усваивать новые навыки я обязан своим юношеским занятиям. Я соответственно развил организм, подготовил его к могучим тренировкам. Без них я никогда бы не стал тем чемпионом, которым оказался в 60-е годы.

После окончания Суворовского училища с серебряной медалью я получил счастливую возможность продолжать образование в Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского. Я легко усваивал учебный материал, был холост, юн и сохранял привязанность к физическим упражнениям. Уже со второго курса я повел сугубо целевые тренировки по тяжелой атлетике, но они никогда не шли за счет учебы. Спорту — лишь досуг! А досуга у меня хватало, ведь я учился без всяких затруднений. Поэтому тренировки я прерывал лишь на время производственной практики и отпусков — как правило, на два летних месяца. Еще несколько недель я терял в экзаменационные сессии. Однако восстанавливал силу в считанные дни.

То была пора юности и бурного развития нашего спорта. В 1952 году Советский Союз впервые участвовал в Олимпийских играх. Это вызвало в стране исключительный интерес к спорту: чемпионов мира и тем более олимпийских игр было немного, ими гордились, за их борьбой и рекордами следили, знали даже их соперников. И чествовали чемпионов не с привычной обязанностью, а как истинных национальных героев. Не было тогда популярнее спортсмена, чем Всеволод Бобров. Много лет спустя я оказался с ним в одном спортивном клубе. В последнюю встречу он очень обрадовался мне (я уже добрые полтора десятка лет не появлялся в клубе), обнял и с полчаса не отходил, все расспрашивал, расспрашивал… Мог ли я тогда предположить, что через неделю не станет этого великого мастера нашего спорта!

Думаю, не преувеличу, если скажу, что второе место по популярности занимал в те годы Григорий Новак — первый советский чемпион мира (не только в тяжелой атлетике). Имя его было знакомо любому мальчишке. Я поддерживал с Григорием Ирмовичем добрые отношения до самой его кончины в канун Московских олимпийских игр.

Громадный интерес в стране к спорту весьма способствовал нашим тренировкам. Я учился, прекрасно справлялся с нагрузками, и мои результаты как-то сами собой подтянулись к уровню сборной.

«Накачивал» мышцы я после того, как выполнял лабораторные работы, чертежи и прочие академические задания. Тренировкам доставались вечерние часы, обычно весьма поздние. Часто меня торопила служащая кафедры физического воспитания — пожилая полная женщина: кроме меня никого в зале не было, а ей хотелось домой. Я уходил, она выключала свет и запирала зал. И уже во всем главном корпусе академии царствовал ночной покой. Естественно, что тренировался я, как правило, один. И эта привычка к работе в одиночку, заложенная еще в Суворовском училище, потом чрезвычайно пригодилась.

Сила вызревала столь стремительно, что мой первый тренер Евгений Николаевич Шаповалов не раз пытал меня: не тренируюсь ли я и в другом месте, может быть, «подкачиваюсь» на стороне?.. К середине второго года тренировок я выполнил первый разряд и вошел в пятерку лучших атлетов тяжелого веса Москвы. Радость была столь велика, что я тут же привинтил к гимнастерке значок. Пусть все видят: атлет! А я и вправду очень изменился. Мои мышцы уже не разделялись на отдельные группы. Они смыкались в единое целое. Кажется, нет слабых участков — все пропахано тренировками. Я еще не был тогда загрублен обилием крупных мышц, но обладал гибкостью, и хорошей координацией. Я знал: сила может вести к потере гибкости и скоростных качеств и много работал над сохранением их и развитием.

В те годы я не пропускал ни одного из заметных городских соревнований и всегда занимал призовые места. Пробовал силы я и в метаниях. 700-граммовую гранату я посылал за 70 метров, а в отдельных бросках — и за 80. Довольно высок был и результат в толкании ядра. При всем том я хорошо справлялся с академической программой и сдавал экзамены преимущественно на «отлично», бывали и целиком отличные сессии. Послаблений в учении мне никто не делал. Да я всерьез и не допускал мысли о том, что спорт способен стать, пусть даже на краткое время, делом жизни. Я любил его, но превращать в смысл дней и лет не мог и не хотел. Мне представлялось (в общем-то я и сейчас придерживаюсь того же мнения) это непростительным обеднением жизни. По-настоящему меня увлекала литература, правда, я скрывал это от всех. Интерес также вызывала у меня история и смежные с ней науки.

После двух лет тренировок (на втором и третьем курсе академии) я неожиданно для себя вплотную придвинулся к норме мастера спорта. В тяжелой весовой категории (а тогда таковой являлась одна и к ней относились все атлеты, чей собственный вес превышал 90 кг) по стране таких мастеров из молодых можно было счесть по пальцам. В конце 1956 года я выполнил данную норму, но в зачет пошли лишь соревнования февраля 1957 года.

Я продолжал прибавлять в силе. Уже на четвертом году учебы в академии я приблизился к рекордам СССР — я не ставил перед собой подобную цель, и это явилось для меня неожиданностью.

То была эпоха могучего американского атлета Пола Эндерсона, известного у нас под именем Паула Андерсона. В конце 1956 года ему исполнилось 23 года (мне — 21). Обладая колоссальным собственным весом и не менее внушительной силой, Эндерсон опрокинул представления о человеческих возможностях. Он заколачивал невероятные, с точки зрения современников, рекорды. К примеру, советский рекорд в толчковом движении для атлетов тяжелого веса летом 1956 года едва достигал 180 кг. Эндерсон же подвел рекорд мира почти к 200! Советский рекорд в жиме «топтался» около 160 кг. Эндерсон поднял мировой рекорд в этом упражнении до 185, 5! И все эти грандиозные превращения рекордов — за два года! Эндерсон начал выступать в 1955 году и уже в 1957-м после Олимпийских игр 1956 года — для него важен титул олимпийского чемпиона — ушел в профессионалы. На ближайшие десятилетия его рекорды зачислены в незыблемые. Мы, атлеты, говорили друг другу, что их превзойдут в лучшем случае лет через 20. Даже внешность атлета способствовала укреплению подобных суждений. Эндерсон выглядел более чем внушительно: при росте 175 см имел вес за 160 кг! Окружность бедра — 99 см! Он не мог ходить как все и «выкатывал» поочередно одну ногу за другой.

Я жадно впитывал крохи сведений о его тренировках из «Советского спорта» и спортивных журналов. Я старался разгадать природу этой поразительной силы. Я не связывал ее лишь с весом. Должно было быть в тренировках Эндерсона и нечто свое, отличное от принятого, того, к чему мы привыкли и рабами чего являлись. После я понял: необходимы массированные тренировки с помощью небольшого числа главных вспомогательных упражнений, обеспечивающих основную силу, и еще — резкое увеличение весов главных вспомогательных упражнений с одновременным сокращением работы над техникой классических упражнений, которая тогда отнимала у нас неоправданно много времени.

Ошеломляющее впечатление произвели на советских любителей спорта выступления Эндерсона в Москве и Ленинграде 15 и 18 июня 1955 года. Это были первые выступления американских спортсменов в Советском Союзе. Лето 1955 года оказалось и повторным в моем отношении к тренировкам. Я окончательно осознал, что мы копаемся в мелочах, являемся рабами имен и традиций — надо ломать тренировку, искать свое и не страшиться ни бога, ни черта! Тогда я впервые написал в своей тренировочной тетради: «Ничего не властно надо мной!» И верно, совсем не редко авторитеты лишают нас воли…

Выступления Эндерсона были настолько яркими, что и поныне, по прошествии почти 30 лет, о них вспоминают, и вспоминают с восторгом, а это о многом свидетельствует, если учесть нынешний уровень мировых рекордов!

Я проник (другого слова не подберешь) на тренировку наших спортсменов и американцев. С восторгом узнал прославленных атлетов: в могучей статности неторопливый, даже несколько спесивый Яков Куценко, во всем подчеркнуто значительный и насмешливый длиннорукий Трофим Ломакин, украдкой посасывающий «Беломор» за дверью, и косолапящий, словно стесняющийся своей силы Аркадий Воробьев, и литые из отжатых мускулов Рафаэль Чимишкин и Николай Удодов. И тут же знаменитые американцы, короли журнальных обложек: Томми Коно, Стенли Станчик, Дэвид Шеппард, Чарльз Винчи и конечно же Пол Эндерсон! Даже на тренировке этой горе мышц все аплодировали.

Признаюсь, воспоминание о виденном многие годы вдохновляло меня в трудные минуты моих тренировок. Мне почудилось, боги силы сошли на землю. Я почитаю силу не за одно лишь природное свойство — для меня это талант!

И даже в мечтах я не посягал тогда на рекорды «человека-скалы», как звал Эндерсона Яков Куценко в своих статьях. Но в мою тетрадь уже были вписаны слова «Ничто не властно надо мной!». Прочь гипноз имен, нет прислужничеству именам — все это лишает нас силы!

Один человек решительно ненавидел мое увлечение силой — моя мама. И пока я тренировался, она смертельно ненавидела штангу и всех тренеров. И ничто не могло ее примирить с ними — даже мои победы.

В марте 1957 года вскоре после зимней сессии и каникул на четвертом курсе академии я «достал» с необыкновенной легкостью всесоюзный рекорд в толчковом упражнении. Через несколько недель последовали новые рекорды — в толчковом упражнении и рывке! Это было настолько неожиданно и в то же время просто, что я на всех снимках тех дней улыбаюсь под штангой. Какой рекорд? Разве это рекорд?! Штанга ничего не весит… Я оказался в тройке сильнейших атлетов страны (за Алексеем Медведевым и Евгением Новиковым). А затем началось топтание на месте из-за травм, сомнений и диплома. Сомнения пожаловали из-за робости перед новыми весами. Общее почтение быстро заворожило и повязало меня. Рекорды и те веса, которые я стал поднимать, уже мнились такими значительными, что «обрывали» руки. Я получил несколько травм. Это еще более усугубило почтение перед весами. Нужно было время для обживания в новых координатах.

В 1959 году я защитил на «отлично» диплом — 5 лет и 7 месяцев учения были позади. И уже в апреле совершенно неожиданно для себя «накрыл» самый грозный рекорд — мировой рекорд Эндерсона в толчковом упражнении! Трудно даже приблизительно передать, что творилось тогда в окружном Доме офицеров Ленинградского военного округа. Настоящее безумие! Топот, рев, крики, слезы, объятия и в то же время порыв, сплачивающий всех в единое! С этим рекордом ко мне пришел неофициальный титул самого сильного человека мира. Во всяком случае, так именовали меня с того дня. Впервые с далеких предреволюционных лет этот титул перекочевал в Россию.

Газеты, телеграммы, письма, визиты незнакомых людей, сотни приглашений на различные встречи — поток их расширялся с каждым днем. Пришло сознание того, что случилось: я уже отдавал себе отчет в том, что этот рекорд не из штатных, что в этом рекорде воплотились вековые традиции русской силы. Отныне я уже не частное лицо, а своего рода символ. Я должен был быть достоин смысла этого рекорда и главное — не допускать срывов! Какой это достанется ценой, казалось, не имело значения. Существенно лишь одно: сохранить звание сильнейшего в мире при любых осложнениях и любой силе соперников! Это была серьезная ноша — гораздо серьезнее всех рекордов и тренировок. И ее предстояло нести до тех пор, пока я не переложу ее на плечи другого. Подобное отношение к неожиданному и почетному званию обернулось беспощадностью тренировок и обязанностью особого поведения во всех поединках. Никогда и ничем я не имел права показывать свое состояние, каждое слово должно было быть взвешенным, но самое важное — я обязан был победами утверждать, что эта сила не случайна в России…

 

В 1959 году я выиграл золотую медаль чемпиона на II Спартакиаде народов СССР, а через несколько месяцев в Варшаве — титул чемпиона мира уже в борьбе с американскими атлетами. Это звание досталось мне в упорной 5-часовой схватке с Джеймсом Брэдфордом и Дэйвом Эшмэном. От того поединка я отходил несколько месяцев и даже помышлял оставить спорт. Зачем эти надрывы, когда я военный инженер, молод и жизнь так заманчива…

В Риме на Олимпийских играх 1960 года я столкнулся с американцами Джеймсом Брэдфордом и Норбертом Шемански.

Бой продолжался с девяти вечера до начала четвертого утра. Уже в рывке я отбросил американцев, и они схватились между собой за серебряную медаль. Мне удалось преодолеть 200-килограммовый барьер в толчковом упражнении.

Когда я опустил рекордный вес на помост, на меня обрушились топот, свист, вой! Публика смела полицию. Тысячи рук тянулись ко мне. Люди пели, обнимались. На следующее утро все газеты вышли с моим именем и фотографиями эпизодов борьбы за олимпийскую золотую медаль. Я не мог выйти за ограду Олимпийской деревни. Если я хотел перейти улицу, ее перекрывали, и я переходил под приветственный рев сирен. Тысячи людей раскланивались со мной на улице. Это было радостно и приятно. Долгое время болельщикам показывали комнату, в которой я жил на Олимпийских играх. В тот год я был назван первым спортсменом мира. Ко мне в Москву приезжали корреспонденты из многих стран, чтобы взять интервью.

Должны быть минуты и дни счастья у каждого, кто ни во что не ставит благоразумие и выгоды, кто в любой миг может потерять все…

В 1961 году я легко сломил сопротивление американца Ричарда Зорка и получил третью золотую медаль чемпиона мира.

В 1962 году в изнурительном поединке с Норбертом Шемански я отстоял звание сильнейшего. То были самые суровые из спортивных испытаний, выпавших на мою долю. Я выстоял тогда, хотя в меня сохраняли веру лишь единицы, — настолько сокрушительным был натиск Норберта Шемански. Эта победа досталась мне, как говорится, с кровью. Я выступал больным, считая невозможным ослабить родную команду. Эта болезнь и накопленная усталость жестоко ударили по мне в 1969 году. Я едва удержался на ногах. Но все это было потом.

За зиму 1962/63 года я совершил крутой скачок в силе — разница между мной и соперниками стала такой, что я уже мог выигрывать у них едва ли не в первых подходах. Лишь в рывке мой результат отставал. Это отставание — следствие неэкономного способа, которым я его выполнял. Для переучивания время было упущено. И несмотря на это, на чемпионате мира я с подавляющим преимуществом победил Норба Шемански, и Генри Сида — чемпиона США того сезона, и нашего Леонида Жаботинского.

В 1962–1963 годах я много писал и много печатался, всячески ускоряя свое ученичество в литературе.

Однако переутомление все же сказалось. И летом 1964 года я не в состоянии был осилить болезнь. Все началось с весеннего гриппа. Меня упорно лихорадило, прыгала температура, истощал ночной жар. Но я тренировался в одышках, слабостях, превозмогая температурную разжиженность — она удваивала вес, лишала свежести, нормального сна. И все же за полтора месяца до Олимпийских игр в Токио я снова выдал четыре мировых рекорда, и один из них с превышением на 17, 5 кг! Мне казалось, я полгода тащил громадный воз, дни и ночи его тяжесть гнула меня — и вот выволок, мне сверкнуло солнце!..

В эти же осенние месяцы я издал свою первую книгу — сборник рассказов «Себя преодолеть». Это — ученическая работа, но в ней много правды о тех годах.

Радость смыла горечь неудачи. В Токио я уступил золотую медаль, хотя обновил два мировых рекорда! Смешно, но в ту ночь это показалось мне величайшей несправедливостью. Поразило меня и изменившееся отношение людей, я и не подозревал, что столько ждали моего поражения!

Накануне отъезда в Японию я решил покинуть спорт после Олимпийских игр независимо от исхода их лично для меня. Во всех интервью я это повторял. И я выполнил свое намерение. И странно, какая-то часть меня, очевидно, та, которая натерпелась от всех насилий тренировок, радовалась. Я испытывал облегчение: все, нет больше той ноши, я волен распоряжаться днями своей жизни.

И я прекратил большие тренировки. В зале я проводил только разминки. Однако по ряду обстоятельств возобновил тренировки осенью 1966 года и уже в апреле следующего года возвратил себе мировой рекорд в жиме. Итак, в таблице еще два моих рекорда — в жиме и троеборье. И совсем неожиданно для всех в мае я уже навсегда свернул большие тренировки. И опять настало это странное облегчение…

Сейчас лишь станок для жима лежа напоминает о той жизни с «железом». Он стоит посреди комнаты. После многолетней болезни я отчасти вернул былую силу и в утренних тренировках гоняю от груди штангу весом 150–160 кг.

Из спорта я вынес убеждение, что не должна существовать победа сама по себе, победа без нравственного и духовного смысла. Сила должна доказывать и утверждать величие духа и красоту преодоления. Именно в этом великая ее справедливость. Я отрицаю любую силу, если в основе ее лишь стремление к голому преобладанию, — это уже от болезни или ограниченности. Нет и не должно быть пустой погони за результатом, восторга перед силой. В основе любого постижения результата, в том числе и рекордного, — открытие человека! В этом смысл и значение подлинного спорта и того интереса, который вызывали и будут вызывать все его свершения.

По-своему наши тренировки были даже более напряженными, чем те, что приняты сейчас. Объем силовой работы у нас был не меньший, и при всем том мы совершенно не пользовались так называемыми восстановителями. Я тренировался 4 раза в неделю по 3–4 часа. В тренировке «на объем» это время существенно удлинялось, а сумма поднятых за занятие килограммов достигал 25–35 тонн при весьма высокой интенсивности. Особенно чувствительными оказывались «экстремальные» тренировки, когда сумма поднятых килограммов (тоже при весьма высокой интенсивности) отбрасывала меня за черту возможностей организма, вызывая болезненное состояние.

В те годы мы с тренером пытались решить интересные и очень сложные задачи. Они являлись совершенно новыми для мирового спорта. К сожалению, эти методики и добытые знания оказались сейчас забытыми, а может, и ненужными.

Мне непонятны рассуждения о скучности и однообразии тренировок. Наоборот, они чрезвычайно увлекательны. И как же им не быть увлекательными? Каждый раз мы искали способы решения неизвестного и ждали ответа. Его можно было добыть лишь опытным путем. Порой сознательно мы шли на перетренировки. Они потрясали организм, и в первую очередь нервную систему. Именно тогда у меня укоренился искусственный сон — на снотворных. Возбуждение от нагрузок оказывалось настолько мощным, что можно было сидеть сутками без всяких побуждений ко сну. После серии нагрузок обычно повышалась температура, меня начинало лихорадить, совершенно пропадал аппетит, все тело горело. Это не пугало и не отвращало — мы знали, отчего это, и лишь анализировали ответные реакции. Беда заключалась, однако, в том, что я не всегда успевал к соревнованиям привести себя в порядок. Так случилось в летний сезон 1963 года. Весну и лето я «переваривал» эти сверхнагрузки, вяло, нудно побеждая на обязательных соревнованиях. Лишь к осени пробудилась новая сила и я ощутил свежесть и энергию. Тогда я и взял верх на чемпионате мира в Стокгольме.

Я жалел, что нельзя свести спортивную жизнь к двум выступлениям за год. Вклинивание обязательных соревнований нарушали ритмичность опыта, искажали результаты, а нередко и просто срывали опыт; я вынужден был прекращать тренировки и отдыхать, чтобы собраться к встрече с соперниками. Я мечтал о такой работе, которая подчинялась бы только внутренней целесообразности, а не формальностям календаря.

Конечно, тем, кто следовал за мной и за нами, было гораздо проще и легче. Они лишь уточняли определенные цифры, приводили их в соответствие со своими данными. У всех ведь разная способность к перенесению нагрузок и восстановлению.

Два серьезных дела — писательство и большой спорт, — одно из которых высасывало физически буквально до дна, являются чрезмерной нагрузкой для нервной системы.

Достаточно было трех полных сезонов напряженных тренировок и упорной горячечной работы над рукописями, чтобы ощутить почти предельную опустошенность и заболеть — сначала весной 1962 года, а потом и весной 1964 года. Температура давила меня с марта по август. Строить тренировки к Олимпийским играм в Токио было непросто. Повышенная температура умножала спортивную нагрузку, оборачивалась измученностью. Лишь к августу организм справился с недомоганиями. Однако это было для нас всего-навсего чепухой, так — путало шаг. Я-то знал: это не болезненность, не изношенность, а рождение новой силы, она уже во мне, ей лишь нужно дозреть.

И я дождался: прилив сил оказался одуряющим! Я без надрыва, играючи «сложил» по тем временам внушительный результат на выступлении в Подольске 3 сентября 1964 года. Но по-настоящему сила должна была вызреть лишь через год-полтора. И самый крупный и необъяснимый парадокс: я уже зачерпнул ее, решив уйти из спорта сразу после Игр в Токио. Зачем тогда я пытал себя, зачем добывал ответы в надрывных испытаниях? Сложно ответить даже по прошествии двух десятков лет. Определенно знаю лишь одно: это было очень интересно. Настолько интересно, что я все повторил бы сначала и, уж само собой, ни о чем не смею жалеть. Мне мало той жизни, просто очень мало…

Я работал увлеченно, страстно. Это покажется забавным в приложении к грубым тренировкам штангиста, но это было именно так. Все было чрезвычайно увлекательно. Каждый подход, любое движение имели скрытый смысл и тщательно обрабатывались сознанием. Опасение за здоровье, травмы не имели значения.

Мы с Суреном Петросовичем Богдасаровым, моим тренером, упрямо пробивались к новым результатам. И в этом постижении силы новые принципы тренировки являлись нашим самым грозным оружием.

При всем том каждый из соперников превосходил меня размерами мышц и собственным весом. Лишь Норберт Шемански являл исключение. Не все отдают себе отчет в том, что не величина и обилие мышц определяют мощь атлета. Впереди тот, кто умеет тренироваться и у кого отменно действуют внутренние системы организма, а все это и складывает то, что называют природными данными, или талантом. Неверно воспринимать состояние внутренних систем как нечто застывшее, раз и навсегда сложенное природой. Эти системы тоже превосходно тренируются. Качество же мышечной ткани, надо полагать, прямо зависит от склада нервной системы и тонуса внутренних систем. Отсюда и вывод: могучие мышцы совершенно не обязательно крупные и обильные. Благодаря проделанной работе я мог рассчитывать на значительный прирост силы в последующие годы. Тренировки по-разному влияют на организм. Методика одних вызывает как бы «частный» прилив силы при незначительных приспособительных процессах. Методика других предполагает могучие приспособительные реакции. «Экстремальные» тренировки потрясли меня, наградив рекордной по времени силой. Но уже ничто не могло соблазнить — спорт потерял для меня свой смысл. Эксплуатация силы ради новых побед на чемпионатах мира казалась бессмысленной. Победы? Почет? Слава? Достаток? И ради этого отказываться от мечты? Жизнь звала к другой пробе сил, и я последовал ее зову, отрубив все связи с прошлым.

 

Сразу после Игр в Токио я начал сбрасывать вес. Я понимал, что лишние килограммы — обуза для всего организма, а не только для сердечно-сосудистой системы. Да и противен был лишний вес! Я задался целью «подсушить» себя со 140 кг до 105. К весне 1966 года я весил 120 кг, а к 1969 году похудел до 110. Таким образом, мне удалось избавиться от 30 кг. Но как же я хотел есть все те годы! Организм, воспитанный на почти полутора десятилетиях энергичнейших тренировок, привык к мощному обмену. Еда мерещилась ночами. Я начал мерзнуть, особенно зимой. Я не сомневался: все неприятные ощущения временны, я «устоюсь» в новом весе и все процессы нормализуются.

Большие тренировки я свел к разминкам с тяжестями и бегу — 2–3 раза в неделю. В разные дни я выполнял жимы штанги весом 190–200 кг лежа, приседания с отягощениями 160 кг, жимы из-за головы — 120–130 кг и еще кое-какие упражнения. В каждом я набирал около шести подходов. К бегу я приучился в пору основных нагрузок 1961–1964 годов. Еще до эксперимента Лидьярда у нас в тяжелой атлетике был принят бег трусцой для повышения направленной атлетической выносливости. Мы называли его «бегом по силам». При утомлении переходили на шаг, потом снова бежали. Кто бегал, обычно уставал заметно меньше в многочасовых тренировках с тяжестями. К примеру, мои «пиковые» тренировки («на объем») растягивались до шести часов. Признаться, практиковали бег единицы, а постоянно, без пропусков — никто.

На таких тренировках я продержался вторую половину 1967 года и весь 1968-й. К исходу 1968 года я с удивлением и тревогой почувствовал аритмию и одышку. Под Новый год я уже с трудом мог вести тренировки. Аритмия и одышка после нагрузок разыгрывались не на шутку, и впервые появились головные боли. К весне 1969 года я лишь кое-как тянул тренировки — я задыхался, аритмия не отступала ни днем, ни ночью.

Срыв 1969 года был подготовлен перетренировкой 1962-го, только был несравненно более мощным. Все оставшиеся годы больших тренировок и выступлений я уже шел с метиной 1962 года. И она не просто была памятью — при ослаблении организма оживала болезнью. Требовалось предельное напряжение воли, чтобы держать все эти процессы под контролем, но боль оставалась болью. Я оставался для всех счастливцем-спортсменом, баловнем, осыпанным милостями и удачами большой спортивной игры.

Попытки облегчить физическое состояние ограничением работы не привели к успеху. Даже после обыкновенной гимнастической разминки я задыхался и голову разламывало. Я противился, не поддавался, но физическое состояние ухудшалось, и я оказался вынужденным прекратить тренировки.

Вопрос уже стоял о невозможности полноценно вести основную работу — литературную. Я садился за нее уже с головной болью, а часа через два она становилась просто нестерпимой. Я был подавлен и озадачен: на все слабости по привычке я еще смотрел свысока.

Головные боли врачи диагностировали как следствие сосудистых расстройств. Лекарства давали временное облегчение, потом все повторялось. С каждым месяцем эти боли становились изощренней. Они уже не отпускали и к утру. Я боялся наклониться, резко повернуться — начинались головокружения и тошнота. Давление опустилось: верхнее — до 80–85 мм и нижнее — до 70–75 мм. Это обернулось вялостью и слабостью — состояниями, мне совершенно не свойственными.

За все годы тренировок и выступлений я всего 2–3 раза поддавался гриппу, а тут еле поспевал отбиться от одного, как наваливался другой. К весне 1970 года я весьма отдаленно напоминал прежнего тренированного человека. Я обрыхлел, кожа обвисла, под глазами появились мешки. Я дышал с шумом, сипеньем, говорил торопливо, нервно, почти не слушая собеседника, а самое печальное — я считал себя глубоко несчастным. Я дошел до того, что стал жаловаться и жалеть себя, — падения ниже не бывает.

Неожиданно для себя я отметил боли в печени. Прежде я и не подозревал, что это такое. Боли после еды вскоре стали обычными и нередко сопровождались ознобами. К лету 1970 года я уже почти ничего не мог есть — лоб, щеки и даже шея дали какую-то темную пигментацию. В периоды наисильнейших обострений болезни я не в состоянии был поднять даже 5–6 кг.

Из всех видов физической нагрузки я справлялся лишь с 1, 5-часовой ходьбой. Но стоило прибавить шагу — мучительная боль в голове уже не покидала до ночи.

Я так исхудал, что потерял обручальное кольцо. Оно тихо соскользнуло с пальца. Надо же такому случиться: я нашел его через год — его дужка желтела из земли. Это было на даче у товарища.

Из всего того, что со мной происходило, самым мучительным были головные боли всех видов. Голова болела без пауз, не давая полноценно работать, то есть делать то, к чему я стремился, ради чего так рано ушел из спорта и с чем связывал будущее. Я не мог толком писать, читать, собирать необходимые сведения.

Я уже давно разрабатывал планы нескольких книг — ради них я и свернул свой спорт. Я вынашивал эти книги, верил: настанет время для них. С первого и до последнего дня я совмещал спорт с литературой. И всегда выбирал литературу в ущерб спорту. Именно по этим причинам фактически не бывал на сборах, тренировался не с командой, а вечерами вместе с новичками. И вот теперь, когда я мог заняться только литературой, она стала вновь недосягаемой.

Словом, причин для мрачного настроения имелось более чем достаточно. О каких, пусть поддерживающих, тренировках, могла теперь идти речь? Я едва таскал себя. Но я верил, что это временно, я обрету устойчивость. Самое главное — писать, не обращая внимания ни на что, писать! Я столько лет стремился к литературному делу! Надо спешить! Работа над историко-документальной книгой — я неожиданно получил лестный заказ — требовала всех сил. Я упорно работал над ней весь конец 1968 года, затем целиком все годы с 1969-го по 1973-й. Лишь на несколько недель я отвлекался для иных литературных вещей. Эта работа не оставляла ни времени, ни сил для других занятий, но я все же был вынужден прирабатывать тренером в Подольске.

Тяжкой и грустной оказалась для меня зима 1970/71 года. Длинными зимними ночами я пытался понять, что же стряслось. Почему я сдал в самый ответственный момент жизни? Мне 36-й год, а я разваливаюсь по всем направлениям. В чем причина неустойчивости? Ведь людям выпадали и несравненно более серьезные испытания, и они справлялись, не теряя здоровья и сил. Что делает меня больным, отнимает радость любимой работы, старит, разрушает?

Черные улицы, изморозь на стеклах, наполовину погашенные фонари и тишина… Я вспоминал залы — это было всего каких-то шесть лет назад. Огни, свет, тысячи лиц и я, полный энергии, свято верящий в то, что всегда подчиню себе жизнь!..

Я тщательно перебирал предполагаемые причины болезни. Я все еще полагал, что это следствия одной болезни, которую врачи не могут определить. Я найду ее — и тогда распрямлюсь и буду опять неутомимым и сильным. Я ничего не понимал в том, что со мной происходило. Нет, я не копался в себе. Я старался разобраться в причинах разрушения здоровья. Я хотел стать хозяином себе…

Жизнь требовала от меня энергии и предприимчивости, а я слабел. В конце концов я пришел к убеждению, что виновата изношенная — нервная система. Отдыха я не знал целое десятилетие, перерывы в больших тренировках были исключены — они отбрасывали назад. Чрезмерно трагически я воспринял неудачу в Токио. Далеко не гладко протекало переключение на профессиональную литературную работу. Всегда и за все рассчитывалась нервная система. Доказательство правоты выводов — она и прежде давала сбои. Чего стоит сбой лета 1962 года! Его последствия, резко усиленные сбои 1969-го, лихорадили меня, пожалуй, до 1973 года.

А снотворные? Разве это не отчаянная попытка все той же нервной системы защитить себя? А разве в основе аритмии, головных болей, гипотонии — не те же причины?

Я сузил жизненное пространство до требований необходимости — расход сил только на литературное дело. Да, беречь тот незначительный запас энергии, который я успевал собрать к каждому утру.

Человек способен вынести невероятное, если закален духом. Да, да, сначала заболевает дух, потом тело! Эта простая мысль потрясла. Именно так — я расстраиваю деятельность организма всем хламом переживаний, ненужных чувств. Я начисто лишил себя радости.

И еще я понял нечто важное — самое важное, из чего в будущем выросла целая система взглядов и стала возможной эта их эволюция: тело, как и дух, нуждается в руководстве.

С того времени меня глубоко увлекает идея тренировки воли. Я по-всякому обдумывал эту мысль. Действительно, если овладеть этим искусством, ты уже неуязвим и непобедим! Вот оно, подлинное всемогущество!

Я не представлял, как решить данную задачу, и свел ее к местным операциям. «Прежде всего, — полагал я, — надо организовать жизненную реакцию. Изменить ее, отказавшись от категоричности, падений в подавленность, не позволяя углубляться дурным и тяжелым чувствам. Это тем более важно, что из-за болезненности и бессонниц я раздражен, взведен и крайне неуравновешен…»

Нет, я еще не осознавал главное. И именно это сделало неизбежным новое потрясение. Я занялся штукатуркой и покраской там, где следовало заново крепить всю конструкцию.

Я понимал, что моя нервная система не соответствует уровню напряжений, которыми оборачивалась жизнь. Я искал способ сделать ее более устойчивой и на этой основе выправить здоровье. Я всегда верил в могущество воли и духа. Я решил овладеть волевыми процессами, не имея средств для этого. Я твердил о закаленности воли, больше разумея под этим мужество поведения при болях и неудачах и совершенно не сознавая, что волевые процессы упражняются, поддаются тренировке и закаливанию. Я полагал, что отказом от чрезмерностей в работе, упорядочением жизни верну нервной системе свежесть и работоспособность, восстановлю ее. «И еще следует искать радость!» — приказал я себе. Я искал опору в твердой воле, но только она одна не давала и не могла дать исцеления.

Беда заключалась и в том, что я пока не владел методикой оздоровления психики, больше того — не представлял, что она вообще возможна. Характер рисовался мне некоей константой, над которой мы не властны.

И все же дальнейшее ухудшение здоровья я сумел предотвратить, и не только предотвратить, но по ряду показателей заметно выправить. И опять-таки за счет воли… Я находил книги о людях великого мужества и упивался ими.

С юности я не возвращался к исповеди Амундсена, а тут заново жадно пропахал все страницы. Что за человек! Пройти Северо-западным проходом, зазимовать на «Йоа», а потом пройти на лыжах 700 км, перевалив через горную цепь высотой 2750 метров, чтобы с ближайшей телеграфной станции оповестить мир о победе, и вернуться обратно! В сутки пробегать по рыхлому снегу около 40 км, спать в снегу — ни рации, ни вертолетов на случай каких-либо непредвиденных обстоятельств — волей преодолевать риск, усталость!.. Спустя 30 лет в дрейфе на «Мод» через Северо-восточный проход несчастный случай: падение плечом на лед высоких корабельных сходен — и опасный перелом. Через несколько дней медведица сбивает Амундсена, он падает на то же плечо. Не дожидаясь срастания кости, он прописывает себе суровое лечение — тренировки движением. Почти полгода беспощадных упражнений возвращают руке прежнюю подвижность. Но через три года рентгеновский снимок показывает невероятное: Амундсен должен был навсегда утратить способность двигать правой рукой. На том несчастья не кончились. В крохотной корабельной обсерватории Амундсен отравляется газом осветительной лампы. Лишь спустя несколько дней спало бешеное сердцебиение. Миновали месяцы, прежде чем он оказался в состоянии сделать что-то без мучительной одышки, и годы, прежде чем он поправился окончательно. Спустя четыре года после отравления врачи требуют ради сохранения жизни прекращения исследовательской деятельности. И в этом случае Амундсен тренировками возвращает здоровье.

Все верно! Идти навстречу грому пушек и ураганам — и побеждать!

А Уильям Уиллис? Сколько раз я перечитывал его книгу «На плоту через океан»! На 61-м году жизни один пересекает Тихий океан в его самой безлюдной и неспокойной части. Этот человек сочинял стихи, мог стать художником, а выбрал судьбу простого матроса. Что только не пережил он? Голод и бунт на паруснике. Уиллис тонул, умирал в джунглях от лихорадки, получал переломы, временно слеп — и все равно сохранял веру в жизнь. И вот это путешествие. Он мечтал о нем всю жизнь! Не имея денег, он собирает обыкновенный плот и отправляется в плавание. Все полагают — навстречу смерти, а он не сомневается — к победе! Всю жизнь он вынашивал эту мечту! Далеко от земли непонятная болезнь опрокидывает его, и он несколько дней корчится от нестерпимой боли. Нет ни лекарств, ни врачей — только океан. Он теряет сознание, приходит в себя, снова забывается. Проходят сутки. Боль достигает такой силы, что он с надеждой поглядывает на нож. В сознании дикая мысль: распороть живот у солнечного сплетения — там боль, распороть и, вырезав эту боль, избавиться от нее! А после — медленное исцеление. Исцеление при необходимости управлять плотом, двигаться, заботиться о пище. Нет, он все равно победит! Уиллис исчисляет курс и ведет плот к цели. Эта цель — мечта всей его жизни. Он слепнет от солнца и несколько дней лежит в тени под парусом, но плот все равно на заданном курсе. Он не упускает его с этого курса. Сокрушительные шквалы на целые недели лишают его сна. Он дремлет урывками по 5–6 мин. И он плывет и приплывет к цели. Затем новое плавание — от Самоа до Австралии. Ему предстояло преодолеть Большой коралловый риф. Его отговаривали жена, друзья — бывалые моряки. Однако Уиллис вышел в плавание. Он шел под парусом, переходил на весла, когда был штиль. Он спал, привязав руль к ноге. Однажды он сорвался с мачты и шесть дней провалялся парализованный на палубе, мучимый жаждой, но ни единой души вокруг! Он корчился от боли, но полз к воде. Он выжил!..

«И вот я один в мире воды, звезд, солнца и странствующих ветров…»

Не хватит и сотни томов для рассказов о мужестве людей. Но каждая история укрепляла волю, я будто умывался живой водой. Мечта помогает преодолеть печальные обстоятельства. И все время в сознании не угасала строка Михаила Зощенко из «Возвращенной молодости», его строка о себе: «Нет, я не стремлюсь прожить слишком много, тем не менее я считаю позорным умереть в 38 лет». И я считаю позором гибель в такие лета, не только позором, но и преступлением перед природой, предательством себя и своего дела.

Из пережитого я вынес один вполне определенный вывод: смерть собирает урожай там, где дух дремлет или болеет. Я пристально вглядываюсь в себя и окружающий мир; искал секреты владения здоровьем, тяготился зависимостью жизни от обстоятельств. Я мечтал управлять здоровьем, быть его хозяином, чтобы жить и делать свое дело и без помех, и счастливо…

 

В 1972 году вышел сборник моих рассказов и повесть под общим названием «Белое мгновение», а в 1976 году — первая книга романа «Соленые радости». Эту работу я много раз переписывал, перекраивал, долго и трудно издавал. Стали появляться мои рассказы в журналах и различных сборниках.

В октябре 1976 года я основательно простуживаюсь на охоте. Хозяйка дома, где я обычно находил приют, неожиданно отказывает в нем, и я ночую в лесу. К утру температура воздуха опускается до — 8°. От просторного озера валом валит сырой леденящий воздух. Я напяливаю на себя все, что со мной, даже пустой вещевой мешок на плечи, — и все равно меня бьет колотун. С рассветом поднимается штормовой ветер со снегом. До места, где я оставил автомобиль, идти свыше 30 км …

Обычного выздоровления не следует. Простуда застревает во мне: обжигающий кашель, хрипы, боли в груди остаются на месяцы.

В феврале 1977 года, катаясь на лыжах, я по самые плечи ухожу под лед. Он крошится метров 10, прежде чем мне удается лыжами вверх боком выкатиться на него. Лед снова обламывается и расходится саженными кусками, меня тянет под них. И опять я карабкаюсь, а лед крошится, я накатываюсь, а он крошится… Только сила рук выручает. Мороз около — 20°, в тепло я попадаю лишь через час.

Грипп не проходит. Мне уже ясно, что это не грипп, а какая-то слабость организма. Я работаю, продвигаю свои дела, а недомогание не исчезает. К середине мая 1977 года я вынужден слечь — состояние для меня совершенно неведомое. Все и всегда я умею преодолевать на ногах. Мне досаждают ознобы, кашель, потливость. Врачи прописывают антибиотики. К середине июня я поправляюсь, выхожу на прогулки и снова заболеваю. Опять три недели постельного режима. Опять я выздоравливаю и начинаю гулять. И опять валюсь в температуре и ознобах. Так проходит лето. Я кашляю много и надсадно. Обращаюсь в районную поликлинику и получаю самые противоречивые советы.

В середине сентября я, закутанный в свитер и шарф, попадаю к знаменитому врачу. По его поведению я догадываюсь — он озадачен не меньше меня. Ничего вразумительного молвить не может.

В постели или за столом, но я не прерываю работы над «Справедливостью силы» — книгой о высшей спортивной силе. Это воскрешает прошлое, дает силы не поддаваться болям. Но я уже вижу и чувствую, что, если так пойдет и дальше, мне крышка.

Наступает октябрь. Я работаю, а после работы меряю шагами все окрестные улицы и парки. Я брожу с температурой и лихорадками, боль от позвоночника отдает при каждом шаге, кружится голова, но я все равно гну свое. Ночами я мокну от пота, голову стискивают обручи боли, но с утра я за рабочим столом, а затем — в движении. Вопреки всем недомоганиям я устанавливаю в комнате штангистское оборудование и начинаю тренировки, в основном это жимы, главный из них — жим лежа на наклонной доске. Мне кажется, если я прикоснусь к прошлому, то возьму верх над всем слабостями.

Тренировки вызывают чудовищные головные боли. Однако я рассчитываю закалить организм, тогда боли утихнут. Надо же с чего-то начинать. Порой мне хочется расшибить голов о стену — лишь бы избавиться от боли и муторности. Прогулка в любую погоду не повышает устойчивости против простуд. У меня начинают болеть уши. Малейший ветер вызывает обострение этих болей. Теперь я вынужден затыкать уши ватками. Я даже завожу особую одежду: кофты, куртки, которые застегиваются на горле. Я прячусь в саженные шарфы.

За зиму я вчерне заканчиваю «Справедливость силы». Я списываюсь со знаменитыми атлетами прошлого, накапливаю ценный материал. Никому другому эти люди не расскажут того, что мне. Они присылают письма из Италии, США, Австрии… Я работаю в архивах и научных библиотеках. Книга обещает быть интересной, и я все время подвигаю ее, подвигаю. Где-то на задворках сознания копошится опасливая мысль, а вдруг станет хуже, тогда не смогу «сложить» и эту книгу. И я спешу «собрать» ее до весны. Не будь я в таком состоянии, ни за что не сел бы за нее. У меня столько других, более важных планов! Исследовать развитие высшей спортивной силы меня понуждает физическое состояние. На любую другую работу я не гожусь. Сначала надо преодолеть болезнь и окрепнуть. Напряжение работы над большой книгой и не по плечу мне сейчас…

Постепенно слабость сужает жизненное пространство: у меня недостает силы для езды по городу и работы вне дома. Среди всех прочих «ограничителей» первое место за спазматическими головными болями. Даже незначительная надышанность воздуха в зале или комнате непереносима, мне делается худо. И еще эта гипотония! Я едва таскаю ноги. Мне прописывают кофеин, но даже от ничтожной дозы я не в состоянии заснуть, хотя принимаю ее по утрам…

В кистях и плечах растяжения следуют одно за другим, и многие вяжут свободу движения на недели. Тело кажется бумажным. Без преувеличения: если бы меня дернул за руку ребенок, я тут же получил бы чувствительное растяжение. Какое-то глупое и непонятное состояние. Кровоточивость десен поражает даже врачей. Глазные боли становятся привычными, как и расстройства пищеварения. Пытаясь сдвинуть книжный шкаф, я ломаю ребро. И это в том самом месте, куда еще какие-то десять лет назад я опускал штангу весом в 240 кг. Теперь я разговариваю с одышкой, мне трудно говорить, я делаю паузы. Дыхание у меня сиплое, натужное. Все чаще я задумываюсь: а может быть, я попросту износился и это — все?

Ко мне приходит смутной догадкой мысль, что я страдаю не от какой-то нераспознанной болезни, а главным образом от изношенности нервной системы и потери энергии — жизненной силы. Именно поэтому самые современные препараты не способны излечить меня. Если и есть какая-то определяющая болезнь, которую не могут найти, она все равно не главное для моего состояния. Все время я обдумываю эту мысль. Уже твердой уверенностью приходит и другая: медицина не может вернуть здоровье, она может приглушить болезнь, дать возможность избавиться от нее, но заменить здоровье лекарствами не способна. Я уже понимаю, что так называемые неизлечимые состояния очень часто кроются в потере организмом жизненной силы. У человека нет сил преодолеть болезнь. Очевидно, такого человека надо лечить иначе. И очень осторожно — лекарствами. Нет, не отказываться от лекарств, организм без их помощи еще слишком ненадежен, хил, а осторожно выправлять ими все осложнения на пути обретения жизненной силы, но все определяет — жизненная сила!

Я еще очень далек от исчерпывающего ответа. Я еще слишком многое не понимаю, а жизнь в таких случаях наказывает. Я еще опускаюсь до того, что жалуюсь знакомым. Часами жалуюсь по телефону, в письмах и разговорах. Я еще не сознаю, что всякая жалоба, пусть даже себе, — предательство себя, ибо трухлявит волю, умножает энергию болезни, укрепляет зависимость от всех болезней.

Дни и ночи я перечитываю «Житие протопопа Аввакума». Меня завораживает неукротимость его духа и невероятная физическая выносливость.

За всю жизнь Аввакум перенес столько страданий, что и маленькой толики их хватило бы свалить любого человека. Его неоднократно жестоко избивают — после чего он лежит сутками. Его бьют кнутом, сажают на цепь. Он проделывает путь в ссылку, полный нечеловеческих страданий…

С тех пор Аввакум называл себя «живым мертвецом». Его темница — яма под открытым небом, выложенная бревнами. Это настоящая могила… И именно тогда он обращается к литературному делу, если так можно назвать писательство в земляной яме. Он создает замечательные памятники русской письменности — исторические документы эпохи, среди которых первый по своему значению — автобиография. Кстати, это и первая художественная автобиография в русской литературе. Влияние этих документов столь велико, что после 15 лет заточения в апреле 1682 года Аввакума сжигают. Другого способа принудить его замолчать нет. Ему было тогда 62 года.

Я перечитывал «Житие» и упорно искал ответ. Почему человек не развалился, не умер? Почему оставался неуязвим в голоде, неимоверной стуже и бедах? В чем основа этой стойкости?

…Теперь я читаю все, что нахожу о лечении Бехтеревым внушениями. Это поразительно! Я глотаю каждое слово, они врастают в мою плоть, их не оторвешь уже никакой силой. Ведь можно внушить себе определенные мысли — и преодолевать болезненные состояния!

Впечатляющий пример владения собой приводит в книге «Таинственные явления человеческой психики» советский физиолог Л.Л. Васильев. На гастролях цирка в Ленинграде артист То-Рама демонстрировал нечувствительность к боли. Васильев познакомился с ним. Под именем То-Рама выступал австрийский инженер-химик. Он и рассказал о том, как стал артистом.

В конце первой мировой войны этот человек был тяжело ранен осколками гранаты. В госпитале его состояние сочли безнадежным. Его поместили в палату смертников. «Тогда, — рассказывал австриец, — во мне что-то восстало… Я стиснул зубы, и у меня возникла только одна мысль: «Ты должен остаться жить, ты не умрешь, ты не чувствуешь никаких болей». Я повторял это бесконечное число раз, пока эта мысль не вошла настолько в мою плоть и кровь, что я окончательно перестал ощущать боль. Не знаю, как это случилось, но произошло невероятное. Мое состояние стало со дня на день улучшаться. Так я остался жить только с помощью воли. Спустя два месяца в одном из венских госпиталей мне была сделана небольшая операция без общего наркоза и даже местного обезболивания, достаточно было одного самовнушения. И когда я вполне оправился, я выработал свою систему победы над самим собой и пошел в этом отношении так далеко, что вообще не испытываю страданий, если не хочу их испытывать».

Жажда жизни, жажда выздоровления, вера в победу становятся такими могучими, что я уже не сомневаюсь в своих силах. Силой духа я по-новому организую все процессы в организме. Вздор, будто человек не может вмешиваться в деятельность внутренних органов. Ведь человек заболевает в большинстве случаев под влиянием определенного душевного состояния, которое становится доминирующим. В итоге неизбежно и расстройство организма. Стало быть, такая связь между духом и внутренними органами тесна и непосредственна.

И как-то ночью я понял, что лекарства и врачевания бессильны. Напор тяжких переживаний, волевая рыхлость превратили меня в раба недугов. Не существует бесследных мыслей. Все мысли влияют на наши физиологические системы. Они суживают или расширяют сосуды, задерживают деятельность пищеварительных органов, нарушают сон или бешено гонят сердце. Невозможно проследить все множество ответных реакций. Скверные мысли, горе, не блокированное волей сопротивления и мужеством поведения, злоба, раздражительность, страхи, жалобы, сомнения, беспокойства — все это оборачивается расстройством организма, а в течение длительного времени — хроническими расстройствами на уровне болезней.

Надо воспитать себя, а точнее, перевоспитать, дабы несчастья, горе, усталость и беды не обращались в подавленность, беспомощность, растерянность, страх, а, наоборот, разбивались об энергию сопротивления. Надо, чтобы единственным ответом на подобные чувства и события было поведение, организованное на преодоление печальных и трудных обстоятельств.

С того мгновения я начал верить в то, что нет безвыходных положений. Есть дряблость души и неспособность верно организовать свою жизнь и поведение. Любое непреодолимое стечение обстоятельств должно вызывать лишь одну реакцию: волевой отпор поведением.

Жизнь — это огромный дар, нельзя жить тускло, а я уже привык к постоянным беспокойствам, сомнениям, страхам, озабоченности — другим я и не был последние полтора десятка лет. Как можно жить, когда нет радости в жизни, когда не ждешь с интересом каждого дня?! Как не заболеть, коли ты в вечных страхах то за здоровье, то за какие-то прочие обстоятельства?! Дни в сомнениях, болезнях, страхах — ведь это не жизнь. Она теряет привлекательность, ее заслоняют беды, заботы, и мы уже не живем, а существуем по привычке. А все это означает и соответствующее состояние наших внутренних органов, их тонус, характер реакций, способность к сопротивлению неблагоприятным факторам. Организм буксует, чадит, самоотравляется и в итоге ломается во многих звеньях.

Да, да, надо изменить главное — отношение к жизни, взгляды на беды, несчастья и вообще на все!.. Когда я это понял, меня охватила лихорадочная радость! Нашел! Это то, что я искал! Теперь уже не играет роли, чем я болею. Этот отпор универсален. Он выведет мой организм из тупика!

В те дни я заново передумал все мысли, которые так потрясли меня летом 1977 года. Теперь это было уже не отчаянное горение, а определенное поведение, мое место в жизни и соответствующее отношение ко всевозможным предприятиям и срывам — и ничто другое. Волевое сопротивление, мужество поведения — все это наделяло необыкновенной радостью, забытой так давно, что я все те недели находился как в бреду. Я с содроганием думал о своей прежней незащищенности, бессмысленности в поступках, дряблости… Отныне все иначе!

Отныне любая беда, любые срывы, неудачи — это объекты работы, и ничто другое. Нет безысходности — выход всегда существует!

С первых недель нового состояния я начал поправляться. Нет, болезнь сохранила инерцию, и все ее проявления давали о себе знать вполне определенно, но сила их притуплялась с каждым месяцем.

За осень и зиму я наметил решить несколько задач. Основная — отказаться от лекарств. Они вносили хаос в реакции организма и в значительной мере снижали его защитные свойства. Лечить надлежит не болезнь, а причины, ее породившие. Таблетки способны обеспечить устойчивость на несколько недель, а я хочу быть хозяином здоровья. Не позволю и не допущу, чтобы жизнь находилась во власти таблеток. Обращаться к лекарствам необходимо лишь в критических случаях. Организм лечат его внутренние силы и никогда — лекарства. Лекарства лишь помогают преодолеть болезненное состояние. Поэтому мне и не помог двадцать один антибиотик, который я пропустил через себя к тому времени. Надо оздоравливать организм — крепкий, выносливый организм сам задавит все болезни. В этом моя генеральная задача.

Обязательно отказаться от снотворных. Они разрушили естественный сон, превратили меня в раба таблеток. Я страшился остаться без них. Но как можно мечтать о возрождении жизни и использовать снотворные, прямо влияющие на все психические процессы?! Таблетки — это уже признание своей зависимости от обстоятельств, это нарушение главного принципа возрождения, это червоточина в системе воли. Недопустима гнилая опора в новой постройке. Прежде, при старых взглядах, подобные лекарства оказывались неизбежными, но теперь я другой, навсегда другой.

Какое же презрение я испытывал к себе прежнему! И в самом деле, сломаться не в рискованной экспедиции, не при трагическом стечении обстоятельств и не в какой-то роковой эпидемии, а в московской квартире, в тепле, среди лекарств, обилия пищи, забот близкие! Это ли не позор!

В системе оздоровления первая цель — закаливание. Следовательно, необходимо отказаться спать на пледе и снять нижнюю шерстяную рубашку. Для меня это была по-настоящему серьезная цель. Я не избавился от ночных лихорадок, не ведал причин их, но не сомневался: возьму под контроль. Тот же обильный пот донимал меня и при любом движении, а мокрый я оказывался беззащитным перед простудами и воспалением легких. К тому времени я потерял счет им. И все же я не сомневался, что подчиню себе обстоятельства. Словом, простейшие операции: снять плед и шерстяную рубашку — обретали смысл едва ли не преодоления всей болезни. Так всегда самые трудные шаги — первые…

Одновременно решил осваивать ходьбу (тоже как средство физического оздоровления), ходьбой возвращать выносливость и прокладывать путь к будущим тренировкам. Как преодолеть позвоночный недуг при нарушенном мозговом кровообращении, я не представлял, однако верил: подберу и к нему ключи.

Итак, очистить организм от яда лекарств и оздоравливать! Начать с малого, но укреплять его, укреплять! Отвоевывать каждый шаг, каждый день без лекарств. Снижая дозы, отказываться от них, отказываться постепенно, но решительно. Отказаться в ближайшие месяц-полтора. День без лекарств и в движении — победа! Не поддаваться неудачам. Любые срывы, любые болезненные явления рассматривать как временные. Другого пути к выздоровлению нет! Этот путь — единственный! И не только для меня. Природа указывает лишь его всем, кто попал в подобную передрягу, а таких, как я после убедился, совсем немало.

 

Находясь в новом психическом состоянии и по-новому понимая жизнь, я уже ощущал способность к безграничному управлению собой. Первая схватка за себя — отказ от искусственного сна. Возвращение природного сна я не называл ни пробой сил, ни попыткой — для меня здесь не было обратного хода. Я исключил отступление. Конечно, от безоговорочности решения отдавало истеричностью, однако в том состоянии вполне оправданной. Я ведь не сомневался в успехе, а это и есть то самое бехтеревское страстное, могучее и безоглядное убеждение, которое стирает прежнюю связь в мозгу.

Итак, вечером 14 сентября я выложил на ночной столик две таблетки, одну из которых переломил надвое. Половинку я вернул в коробку. Доза была уменьшена на четверть. Нечего помышлять о выздоровлении без восстановления здорового сна. И это уже умножало готовность к сопротивлению.

Я проспал на уменьшенной дозе, как обычно. И следующую ночь проспал на той же дозе. Я решил постепенно снижать уровень лекарств в организме, подавил в себе желание отказаться от них сразу, в одну ночь. На третий вечер я ограничился одной таблеткой. На половинной дозе отдыхал чувствительно хуже, но спал. Еще две ночи я протащил себя на той дозе, затем ополовинил оставшуюся единственную таблетку. Задремал, когда уже занимался день. И тут же поднял себя. Отныне я решил строго соблюдать час подъема.

Цену слабости и разболтанности я уже познал. Надо быть беспощадным к себе, иначе сложно восстановить сон, иначе будут одна расхлябанность и напрасные тяготы. Я встал, проспав каких-то 20 мин, отупевший от желания спать. Три ночи я продержался на половинках таблеток. Все же 2–3 часа я дремал. Затем ополовинил и этот остаток. Я был привычен к бессонницам, а пятичасовой сон являлся для меня «заурядностью», хотя обычно чувствовал я себя от такой «заурядности» прибитым.

И наконец, я бритвой раскрошил половинку таблетки на три корявые частички. Это было смешно, снотворный эффект таких доз был почти нулевой. Но я не хотел ставить организм в пиковое положение. Он привык к препаратам и на их отсутствие мог отозваться самым настоящим лекарственным психозом наподобие алкогольного… Конечно, я не спал. Временами забывался, но тут же меня прожигало, как током. И все же это блуждающее забытье обеспечило какой-то отдых…

Когда я допил последнюю частичку, настало время спать вообще без снотворных. Как ни был я защищен внушениями, ночь надвигалась стеной. Я встряхивал себя, освобождаясь от наваждений, но тут же возвращалось чувство беспомощности и возбуждения. Я повторял слова внушений и возрождал прежнюю решимость. А ночь уже потушила огни за окном и наполнилась тишиной. Кто жил на снотворных столько лет, сколько я, поймет мое состояние. В половине четвертого поднялась температура. Я казался себе обваренным, горел. Необычайное нервное возбуждение лишило возможности лежать или сидеть. Я шагал по комнате… Однако с утра включился в обычную работу. Я работал, занимался всеми прочими делами. И все время ощущал жар. Возбуждение не умерилось к ночи. Снова я не сомкнул глаз. Это был настоящий бунт организма. Безрадостные мысли гнули меня, но я не сдавался, выстраивая свои доводы. Лишь через преодоление привычки к искусственному сну — путь к выздоровлению! Все слова были яркие, и каждое глубоко вклинивалось в меня. Одни слова ранили, ослабляли, другие — кроили, штопали следы этих слов и вздергивали волю. Читать, отвлечься какими-то другими занятиями я не мог, слова не проникали в сознание; нервное возбуждение, похожее на исступление и горячку, не позволяло сосредоточиться. И снова с утра я включался в круг обычных дел.

Как приговор, как пытка наступила третья ночь. Нет, не наступила, а разверзлась черной пропастью. Но я призвал на помощь все прежние доводы. Поначалу они являлись хилыми и бесцветными. Но затем смыли всякую память о страхе. Теперь я смею утверждать, что

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Положение ног | От автора. Текст «от автора» обычно никто не читает




© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.