Влияние античности на становление и развитие современной науки

Античная философия как форма развития науки. Первый антропологический поворот в истории: пробуждение субъективности. Путь логоса от первоначальной рационализации внешнего к рациональному познанию человека и его внутреннего мира. Метафизика должного от Китая и Индии до Средиземноморья. Дискуссии в Афинах: софисты и Сократ. О роли Протагора и Горгия в становлении рациональности. Первый опыт антропоцентризма и демократического самосознания – человек как мера вещей. Сократ и познание абсолютного (необходимого и всеобщего).

Продолжатели афинской школы рациональной философии: Платон, Аристотель. Платон: политика или философия? Зависимость теоретической концепции от личности и условий жизни автора: истоки абсолютного идеализма Платона. Истинное знание как синтез истины, добра и красоты. Телеологическая причинность и потенциализм Аристотеля, концепция соотношения материи и формы. Форма как закон. Познание через причины, 4 вида причин в аристотелевской концепции детерминизма. Начала наук. Индивидуалистическая этика периода империи. Разум и свобода.

Специфика изложения этой темы определяется убеждением, согласно которому основные достижения античности, повлиявшие на облик современной науки, ее методологию, логику и эпистемологические принципы, были осуществлены в форме философских исследований. Имеется в виду исследование свойств рациональности, теоретического мышления, изучение проблем истины и других «сквозных» для нашего курса проблем философии науки, а также достижений античных космологии (физики) и математики, о которых шла речь в конце предыдущей лекции; напомним также приложение ко второй лекции (о физике и метафизике). Математика в то далекое время составляла один из моментов философского анализа бытия. Только много позже произошло разделение на «двух сестер», поделивших количественные и качественные стороны бытия (математику и философию соответственно). Что же касается специальных научных результатов, они не столь впечатляющи, а их значение для понимания науки нашего времени незначительно. Одной из лучших публикаций, посвященных данным вопросам, является книга Пиамы Павловны Гайденко1, которая самим своим названием созвучна сказанному выше: понять достижения науки возможно только через анализ достижений философии того времени.

Некоторые специальные аспекты рассматриваются в других темах (например, почему античные мыслители техническое знание зачисляли в разряд искусств, а Аристотель утверждал, что у техники нет собственной сущности).

Мы приблизились к актуальнейшей теме современной науки и культуры – новому и неожиданному повороту исследований античных мыслителей, характеризующему всю географию осевого времени, включая Китай и Индию, и до сих пор задающему доминанты в аксиологических поисках. В работах философов афинской школы маятник мышления резко качнулся в противоположную натурфилософии сторону – сторону пробуждения субъективности и перехода от сознания о внешнем к самосознанию. Тем самым получил развитие более высокий уровень философской рефлексии. Появилась также возможность по-иному ставить вопросы природе. Если законы Солона и другие правила демократического сообщества мы можем устанавливать сами (сознательно, руководствуясь принципами разума), то не относится ли такая возможность и к природе? Не является ли человек содержательным источником теоретических знаний о сущности, законе или субстанции? Такой ход мысли стал возможным благодаря уже проделанной работе по разграничению сущности и существования, и это по существу первый дошедший до нашего времени антропологический поворот в истории, осуществленный софистами и на два с лишним тысячелетия опередивший
И. Канта. Вместе с тем, как мы попытаемся показать, это по существу первая историческая форма развития науки (а не только теоретико-философского мышления), притом форма, многие особенности которой будут, по-видимому, востребованы дальнейшей разработкой вопросов эпистемологии, логики и методологии современной науки в поисках нового культурно-исторического типа рациональности. Новое, как известно – это хорошо забытое старое.

Итак, примерно в середине осевого времени предметом анализа у ряда философов становится внутренний мир человека. Что есть человек? Его дух, душа? И как ему следует жить? В Греции, а затем в Риме периода распада империи появляется этика. На эти вопросы пытались ответить софисты и Сократ, Платон, эпикурейцы, стоики, киники. Действительно, в своем внутреннем мире мы живем совсем иными «интересами», часто глубоко скрытыми от окружающих: радостями и страданиями, ненавистью и любовью, воображением и далекими от реальности мечтами. Наше «хочу» сопрягается с «могу» и «должен», порождая неуверенность, страхи или неоправданные ожидания. С античности начинается непрекращающаяся по сей день напряженная дискуссия человека с самим собой о соотношении сущего и должного в бытии. Обращение на внутренний мир и стремление выявить его исключительные особенности (как разум или свобода воли) порождает этическую проблематику философствования о смысле, целях и задачах человека, его существования. Полагаем, что, вопреки устоявшемуся в философской литературе мнению, именно этика, а не онтология становится преобладающим для современной культуры способом качественного разграничения и идентификации физического и духовного, материального и идеального как того, что есть, и того, что должно быть. Может быть, правильнее сказать в менее категорическом виде – не только онтология, но и этика. Но в любом случае этот путь разума от постижения первых начал через вычленение самосознания к проблеме долга и должного для человека прошли Средиземноморье, Индия и Китай, прошли с некоторыми отличиями, но с одинаковым основным результатом, который можно назвать возникновением метафизики должного. По-видимому, все могло произойти иначе, и развитие человечества могло бы пойти по другому пути. Но история не изменяется нашими суждениями или желаниями. Возникшая новая рациональная культурная матрица определила рождение рациональных способов аргументации – дидактики, логики, положив начало вычленению наук.

Выдающаяся роль в развитии античной рациональности по праву принадлежит т.н. афинской школе философов. Когда в состав афинской школы включают Сократа, Платона и Аристотеля, часто забывают Горгия и Протагора, относя их к маргиналам и авантюристам мысли на том основании, что они-де «готовы были доказывать что угодно за деньги». Это несправедливо: действительная роль софистов в становлении афинской школы исключительна. Именно Горгий с Протагором – первые антропоцентристы. Наши суждения, по их утверждению, – лишь мнения, существенным образом зависящие от нас самих. При этом, согласно Протагору, «о всякой вещи возможны два мнения, противоположных друг другу». Что из этого следует? Протагор формулирует чрезвычайно «безнравственное» утверждение: человек есть мера (всех) вещей! Правда, он придает этому утверждению внешне-бытийственную форму, добавляя, на наш взгляд, избыточное: существующих – что существуют, несуществующих – что не существуют. Если забыть на время об этом окончании, то высказывание Протагора чрезвычайно близко тому, о чем говорят те гуманисты, которые ставят задачу «очеловечить природу» по меркам человека, ибо последний, в отличие от животного, универсален и способен действовать по меркам самих вещей. Но и далеко по смыслу, ибо последнее мнение уже основано на сократовских выводах, на разрыве сущего и должного, на идеологическом постулате о долге и обязанности человека превратить бесчеловечный мир в человечный.

Софисты переключили внимание на познание внутреннего мира человека и мира его отношений с другими людьми, общества. Иначе говоря, изменилась точка отсчета: теперь она заключена во внутреннем мире и во всем, что с этим миром связано. Именно софисты разработали начала дидактики и логики, ввели профессиональное преподавание и образование как общественную деятельность. «Софистэс» в переводе на русский язык означает: знаток, мастер, мудрец. Несомненно, без софистов греческая философия была бы другой. Полис и демократия нуждались в политиках, способных убеждать, владеющих искусством аргументации и умеющих побеждать в дискуссии. Отсюда – потребность навязать свою точку зрения, в том числе и в духе современных «пиаровских» (от public relations – публичные или общественные отношения) технологий, – с помощью ложных фигур логики доказать все, что угодно. Как раз это и возмущало Сократа, а затем и Платона и стало притчей во языцех в истории философии. В целом же, хотим подчеркнуть еще раз, роль софистов незаслуженно принижена в историко-философской литературе: ведь именно софистам Протагору и Горгию принадлежит инициатива разработки философско-антропологической тематики в античном мире.

Протагор (480–410) и Горгий (483–375) были по существу современниками Сократа (469–399). В центре их (софистов и Сократа) дискуссий, описанных Платоном и Ксенофонтом, оказались вопросы этики, или должного в жизни человека. Как и две тысячи двести лет назад Кант, как и Сократ следовал принципам, которые обосновывал, всю жизнь. Убеждал не столько наставлениями, сколько собственной жизнью, что нравственные ценности объективны, от них нельзя отступать. При этом Сократ стремился к точности определений. Как определять понятия в диалоге? Только путем доказывания своей точки зрения на их содержание через сопоставление с иными и противоположными мнениями и доводя собеседника до противоречия с собственной исходной позицией или до абсурда, в чем и состояла знаменитая ироническая манера Сократа. Посмотрим, как Сократ обосновывал объективность и универсальность этических принципов.

В известном диалоге Платона «Государство» есть отрывок, описывающий, как Сократ и его собеседники выясняют природу справедливости, под которой они понимают универсальную ценность, обладающую статусом объективности, истинности. В какой то момент в диалог вступает молодой, неглупый, но самонадеянный Фрасимах, который называет все до него сказанное чепухой и требует от Сократа ответа, заранее оговаривая, что сказанное ранее по предмету обсуждения – вздор. «…Отвечай и скажи, что ты считаешь справедливым. Да не вздумай мне говорить, что это – должное, или что это – полезное, или целесообразное, или прибыльное, или пригодное…». Сократ не возражает. Спокойно он отвечает на вопросы, в какой-то момент, обращаясь к Фрасимаху, – похоже, ты лучше знаешь ответ. Тот не смог воспротивиться искушению поучить присутствующих. «Справедливость, утверждаю я, – говорит Фрасимах, – это то, что пригодно сильнейшему. Ну что же ты не похвалишь? Или у тебя нет желания?» С присущей ему иронией Сократ отвечает: «Сперва я должен понять, что ты говоришь. Пока еще я не знаю. Ты утверждаешь, что пригодное сильнейшему – это и есть справедливое. Если Полидамант у нас всех сильнее в борьбе и в кулачном бою и для здоровья его тела пригодна говядина, то будет полезно и вместе с тем справедливо назначить такое же питание и нам, хотя мы и слабее его?». Обиженный Фрасимах вынужден уточнить, что имеет в виду силу власти; а поскольку, как демонстрирует Сократ, власть может принимать и ошибочные решения, идущие во вред как подданным, так и носителю власти, – справедливым, вопреки Фрасимаху, оказывается «выполнять также и то, что идет во вред властям и вообще тем, кто сильнее». Здесь, кроме великолепной иронии Сократа, мы сталкиваемся и с его философской, теоретической позицией: справедливость не может быть таковой, если она носит частичный характер и не выражает универсального, совершенного начала бытия, причастности целому, единому. Единое вообще является краеугольным камнем античной философии греков. И Сократ в споре незаметно вводит идею единой и совершенной справедливости, согласно которой власти имеют право требовать подчинения только в том случае, когда управляют разумно, то есть наилучшим из всех возможных способов. Приведенный фрагмент говорит о многом: и о новой роли разума в представлениях античности, и о введении в теоретический дискурс умозрительных, сверхчувственных реальностей, и об этической в целом ориентации спора, что в дальнейшем и демонстрирует Сократ, переводя разговор на проблему хорошей и плохой власти1. Подчеркнем, что не только ирония присутствует в таком способе рассуждений. Сократом разработана диалектика как способ аргументации. Для него диалектика – это искусство исследования понятий с целью постижения истины, опирающееся на противоречия в рассуждении и приводящее к парадоксам, которые нуждаются в разрешении; но искусство, вспомогательное по отношению к майевтике как способу постижения истины посредством диалога. По мнению Гераклита, первого «объективного диалектика» – диалектика становится способом понимания самого бытия и приобретает черты агрессивности, ориентации мысли на воинствующее обновление мира. Гармония, по Гераклиту, возникает из войны противоположных начал. Гераклит учит: «следует знать, что война всеобща, что справедливость в распре, что все рождается через распрю и по необходимости». Диалектический разум, как продемонстрировал последующий ход истории, становится символом силы, насилия, когда он выходит за грани одного из философских методов исследования, претендует на исключительность и абсолютность (как у Гегеля или Маркса).

Cократа называют иногда первым «теоретическим человеком»: он утверждает принципы превосходства понятий над чувственными образами, умозрений – над впечатлениями и мнениями, рефлексии – над обыденным мышлением. Античный рационализм определил тем самым суть европейской интеллектуальной революции, положившей начало современной науке, включая культуру определения понятий, доказательства и обоснования достоверности знаний. Сократ первым интерпретирует божественную сущность бытия как принцип его (бытия) телеологической разумности, источника родовидовых сущностей вещей. В «Истории античной эстетики» А.Ф. Лосев связывает с Сократом такое переосмысление возможностей и целей философии, которое явилось окончательным прощанием с дорефлексивным мифологическим сознанием, переходом к «доподлинному рационализму». Он же отмечает способ фиксации меры вещей, объективной нормативности процессов бытия, введенный Сократом – своего рода «философию имени». Вещи изменчивы, но и устойчивы; это устойчивое ядро фиксируется в имени; имя не тождественно вещи, но, зная его (имея понятие вещи), мы в состоянии посредством умозрения выйти за ее пределы и постичь ее сущность. Иначе говоря, имя делает вещь интеллектуально зримой.

Так была заложена матрица современной науки: поскольку разум обнаруживает в бытии абсолютное и таким абсолютным является всеобщее, то и следует стремиться к знанию об общем (всеобщем). Но это – стремление, а не готовое знание, что и нашло выражение в переименовании мудрецов в любителей мудрости, философов. А поскольку философия имеет дело со всеобщим, то стало считаться, что ее выводы относятся и к природе, и к обществу, и к человеку. По Сократу, например, всеобщее есть благо, добродетель.

С этим связан третий момент античной характеристики научных знаний. Истинным может быть лишь знание, утверждающее добро; философом может называться лишь добродеятельный (и потому добродетельный) человек. Этим разум отличается от неразумия. Таким образом, самосознание, рефлексия дополняют здесь умопостигаемость и сверхчувственность рационального мировоззрения строгим разделением уже не одного только бытия на существование и сущность: это разделение переносится вовнутрь человека как различие сущего и должного. Эстетические соображения красоты и гармонии мира, до этого занимавшие центральное положение в построениях первых философов-метафизиков, дополнились безусловным приоритетом этики. Как уже отмечалось ранее, истинным, по мнению греков, можно считать только то знание, в котором сочетаются истина как соответствие с добром и красотой. Безобразное и безнравственное не может считаться истинным.

Удивительно, что этот процесс этизации рационально-теоретических представлений, столь радикально повлиявший на становление христианства, действительно предстает как всемирно-исторический и практически
(в историческом времени человечества) одновременный. Даже логика движения зарождающейся теоретической мысли, начиная с создания натурфилософских учений о бытии, почти совпадает по времени в Китае, Индии и Греции1. К.Ясперс поэтому говорит об осевом времени как не вполне понятном, не имеющем адекватного объяснения, – просто как о факте истории.

Рассмотрим теперь интереснейший вопрос, имеющий для современной философии науки возрастающее значение. Из каких условий рождается теоретическая концепция? Насколько она зависит от личности ее создателя? Попытаемся хотя бы в первом приближении ответить на эти вопросы, обратившись к истокам философского идеализма Платона (427–347 гг. до н.э.). Создается впечатление, что теоретическая концепция Платона выросла из отрицания общества, приговорившего к смерти Сократа. Возвратимся в античный полис – Афины. В IV веке до н.э. продолжаются события, оказавшие решающее влияние на интеллектуальный и духовный климат Европы на последующие две тысячи лет, а, возможно, и на наше время. Молодому ученику Сократа Платону (427–347) было 28 лет, когда Сократа казнили. И это стало трагедией его жизни, а с другой стороны – основой созданной им философской системы! Платон – первый в античности разработчик систематической философии. Онтология как основание его философии заимствует отчасти идеи Парменида о неизменности, вечности первоначала, отчасти – идею Логоса, истолкованную следующим образом: основанием бытия должен быть разум, идеальная мыслительная сущность, идея. Для человека разум – кормчий души. Это не было для Платона отрицанием значения чувств, их гармония с разумом естественна и необходима. Но органам чувств доступны только вещи, а не их сущности, постигаемые размышлением. Иначе говоря, к становлению человек приобщается телесно и чувственно, к подлинному же бытию – только с помощью разума. Чувства – источник мнений и веры, разум – знания. Ограниченность чувств в познавательной деятельности становится абсолютной при столкновении с бестелесными вещами – идеями, реальность и значимость которых для Платона превосходит реальность и значимость всех чувственно воспринимаемых природных и искусственных вещей. Таким образом, Платон впервые трактует чистую идеальность как субстанцию, притом разумную (сверхчувственную, умопостигаемую), являющуюся рационально-смысловой предпосылкой и законом всех чувственно-воспринимаемых вещей. Почему мы подчеркиваем решающее влияние на формирование платоновского рационализма казни Сократа? Об этом пишет сам Платон в ряде диалогов, в частности, в «Апологии Сократа». Напомним, что Сократ был приговорен афинским судом к смертной казни с формулировкой: «за отсутствие благочестия и развращение афинских юношей», состоявшее в отказе от традиционных мифологических культов и божеств. Очевидно, действительное его преступление усмотрели в отсутствие явной поддержки новых лидеров восстановленного тогда демократического режима. Для убедительности привлекли мистика и фанатика Милетуса, который и выдвинул обвинение против семидесятилетнего философа. Притом в период демократии! Отсюда – характер как практических, так и теоретических размышлений Платона о дальнейшем жизненном пути. Практически он ищет ответ на вопрос – достойно ли заниматься философией или уйти в политику, в качестве противника демократии, каким Платон оставался всю жизнь. Именно политика рассматривалась в то время как единственно достойное практическое занятие для выходцев из знатных семейств, к которым принадлежал Платон: это была вторая область рационализации после философии как сферы теоретической. В диалоге «Горгий» Платон по сути оставляет этот вопрос без ответа: это один из очень немногих случаев, когда Сократ не побеждает оппонента, и спор оканчивается «вничью». Оппонент Сократа Калликл квалифицирует занятия философией как юношеское увлечение. «Такова истина, Сократ, – говорит Калликл, – и ты в этом убедишься, если бросишь наконец философию и приступишь к делам поважнее. Да, разумеется, есть своя прелесть и в философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! …Видя увлечение ею (философией – В.К.) у безусого юноши, я очень доволен, мне это представляется уместным, я считаю это признаком благородного образа мыслей; того же, кто совсем чужд философии, считаю человеком низменным, который сам никогда не сочтет себя пригодным ни на что прекрасное и благородное. Но когда я вижу человека в летах, который все еще углублен в философию и не думает с ней расставаться, … он наверняка теряет мужественность…»1. Как мы теперь знаем, Платон выбрал все-таки философию. Перед ним встал основной онтологический вопрос: что есть бытие? И в этой теоретической сфере он выбирает решение: не может быть подлинным мир, осудивший на смерть самого достойного из людей! Отсюда и знаменитый образ пещеры в гносеологии Платона. Наши человеческие знания – лишь отблески подлинного мира; и даже будучи возвращен в эту подлинность, испорченный пещерностью человек скажет – верните меня обратно, в мир теней. Так смерть Сократа стала толчком к философскому идеализму Платона. Обычное и единичное, утверждает Платон, существует неистинным образом. Полностью истинно только всеобщее – мир чистых, идеальных сущностей, разумных по своей природе. Это идеи (обыденный аналог – созерцаемые чувственно идеи-образы, формы, внешний вид, или эйдосы). Идеи в своей чистоте доступны только уму, постижимы разумом, хотя и не до конца в силу обремененности души телом. Познание, с точки зрения Платона, это припоминание, что он и пытается обосновать в диалоге «Менон», в котором мальчик-раб удваивает квадрат «по наитию и подсказке», путем припоминания. Мир идей противоположен миру земной жизни двояко: как сущность – явлению и как благое – злому. Этот мир идей – царство благих сущностей, проникнутое общей идеей блага как синтеза истины, добра, красоты, как выражения гармонии имеры, или соразмерности. Идея блага подобна логосу; в идеальном мире это то же самое, что солнце в мире чувственном. «Занебесную область…занимает бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души – уму». Вот так рациональное, как сверхчувственное, умопостигаемое, рефлексивное, предельное, становится основанием философского идеализма. Вещный мир Платон называл «хора», что значит – первобытный хаос, неупорядоченная смесь. Считается, что латинского термина «материя» Платон, как и Аристотель, не знал. Связь вещей с идеями обеспечивает душа космоса (третье начало, творческая сила). По другойверсии (А.Ф. Лосева) – вечный мир идей чем-то подобен информационному алгоритму, программирующему вещи и ход событий. Идеал совершенного человека – любитель мудрости, философ, считает Платон, путь к мудрости – этический, опирающийся на постижение сущностных черт мира идей как мира разума, античного логоса. Личный идеал для Платона – это, несомненно, Сократ. В его образе видит он совершенные черты достойного человека – меру, умеренность, добродетельность. Высшая цель стремящегося к мудрости человека – созерцание истины. Второй после философии достойный путь – политика. Платон выделил четыре типа политических режимов: тимократию (власть честолюбивых, военного сословия), олигархию, тиранию и демократию. Самое замечательное состоит в том, что для Платона все они – несправедливы! Различие лишь в том, что последние – худшие. По мнению Платона, тирания возникает из демократии. Демократия есть власть демоса, народа, а в действительности – толпы, то есть охлократия. Почему? Ибо демократию характеризует, по мнению Платона, ненасытное стремление к свободе и пренебрежение к долгу, приход к власти не мудрых и профессионалов, а необученных и говорливых. Будучи сам выходцем из аристократической семьи, Платон называет демократических лидеров трутнями, которых при других режимах к власти не допускают; «самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе»1. В итоге и сформировалась знаменитая утопия: идеальное государство имеет во главе философов, имеется 4 сословия, права и обязанности жестко регламентированы, частное подчинено государству, как выражающему интересы общества, а затем уже личности. Это и есть платоновская меритократия, предполагающая «справедливое неравенство», высокий уровень образования, включающий обучение ремеслам, гимнастике, музыке, математике, при доминировании философии и науки.

Подчеркнем еще раз, что логос греков не редуцирован до одной только истины, – он есть и благо, красота, мера. В диалоге «Пир» Платон раскрывает познание как путь красоты. Именно поэтому, в силу этой интегративности, разум в интерпретации Платона заимствован впоследствии христианством в грядущем для осевого времени синтезе академии и церкви, Афин и Иерусалима. Подчеркнем также следующее – рационализация бытия в силу умозрительности ее оснований оказывается достаточно произвольной, что относится не только к античности, но и к современной ситуации. Однако в одном эта произвольность античной классикой существенно ограничена. Открытие недоступных обыденному сознанию слоев бытия, выход к его умозрительным горизонтам контролируется высокой философской культурой и потому не превращается в холодно-бесстрастное констатирование якобы наличного положения дел. Этим исходный смысл разумного, рационального познания у греков весьма отличается от последующего понимания рациональности в позитивистском духе, провозглашенного европейской классикой XVII века, – как «трезвого» и беспристрастного познания действительности «как она есть на самом деле, без всяких посторонних прибавлений» (в ее фактуальности при максимальном освобождении от личностного начала). Античная рациональность оказывается для ее творцов ценностью культуры в той мере, в какой она, даруя человеку мудрость познания, выступает средством его духовного совершенствования и выработки исходных смысложизненных ориентиров.

Аристотель (384–322)– столь же отдаленный по возрасту по отношению к учителю (Платону), как и Платон по отношению к Сократу. Ученик Академии, учитель Александра Македонского не согласился с Платоном в главном – теории идей. С чем же он был не согласен? По общему признанию историков философии, – с идеализмом предсуществования и самостоятельности вечного мира идей. Аристотель завершил построение метафизики, но на других основаниях, разделив философию на первую (о первых началах и причинах бытия, сверхчувственных вечных сущностях, постигаемых рационально, то есть умом, разумом, но не предсуществующих, вечных в смысле вечности всего бытия) и вторую, или философию природы, натурфилософию («физику»). Первых сущностей, или начал, или первопричин четыре: формальная, материальная, движущая и целевая. Формальная – форма, закон вещи, неотъемлемая от самой вещи (эйдос в неплатоновском смысле; точнее – в смысле законов природы и общества). Материальная – хюлэ, то, что в основе фюзис, физического мира, субстрат, то, из чего состоят вещи (типа атомов Демокрита). Но субстрат неоформленный, текучий, подвижный, потенция, которая способна соединяться с формой. Движущая– акт, дающий движение и жизнь, подобно действию человека. Движущая причина самопроизвольна в истоке, в высших формах перводвигателей. Именно она является живительным источником актуализации, процесса перехода возможного в действительное, – замечательная догадка мыслителя античного мира, все еще недостаточно проработанная современной научной и философской мыслью. Процесс актуализации потенций бытия нагляден лишь в своих результатах; как процесс он доступен только рефлексии как мысль о мысли. Именно эта идея Аристотеля спустя почти две тысячи лет была заимствована поздним средневековьем (Фомой Аквинским) как основа замены неоплатонизма в христианстве, с последующей и продолжающейся ее проработкой в католической теологии неотомизма (Фома по латыни – Томас, отсюда – томизм и неотомизм).

Наконец, целевая причинаотражает телеологичность мировоззрения Аристотеля. Он считает, что все происходит в соответствии с внутренней направленностью и обусловленностью через цель, – по аналогии с действиями человека. Примером может служить деятельность строителя: в ней, согласно Аристотелю, мы в состоянии наблюдать и взаимосвязь всех четырех причин, и изменяющееся соотношение хюлэ, материальности с формой. Если для дома кирпич – это «материя», а сам дом, строение – форма, то для города как архитектурного ансамбля уже сам дом становится материалом, «материей» города, и т.д., вплоть до неопределенной потенциальности изначального пассивного субстрата и – на другом полюсе – формы всех форм, чистой активности, actus purus, перводвигателей. Полагаем, в этом Аристотель все еще находится в частичной власти мифологической традиции антропоморфизма. Но и превосходит эту традицию. Цель выражает стремление: то, что возможно, стремится к осуществлению, существованию. Поскольку существование есть благо, высшая цель состоит в стремлении всякой актуализации к своему благу. Логос предстает как триединая формально-движуще-целевая причина, как абсолютный ум, который ничем не обусловлен, а есть причина самого себя, то есть безусловен; не имеет внешней причины и цели. Это и есть форма всех форм, перводвигатель, всеобщая цель, истина и благо.

В этом кратком и избирательном знакомстве с Аристотелем мы вынужденно ограничиваемся лишь теми взглядами гениального мыслителя, которые прямо или косвенно повлияли на формирование античной рациональности, оказали воздействие на становление научного мышления. Аристотель стал первым систематизатором наук, создателем физики и логики. Необходимо добавить, однако, что телеология – основа этических и политических взглядов Аристотеля. В отличие от Платона, не идея как благая сущность является основанием этики, считает Аристотель, а стремление к благой цели. Человек – предназначен к разумной деятельности, а степень его совершенства определяется уровнем выполнения этой деятельности. Аристотель еще более, по сравнению с предшественниками, рационализирует мир и человека. Высшая добродетель мыслителя, по его мнению, состоит в блаженстве разумного познания и созерцания истины. Второе лицо человека – политическое, только в государстве гармонизируются все стороны взаимоотношений между людьми и их общностями, такими как семья, народ, общество в целом.

Завершаем обращение к афинской школе античной философии резюмированием того факта, что в ее рамках впервые были сформированы последовательные теоретически обоснованные представления о человеке, ценностях, морали, гуманитарной сфере познания; об обществе, государстве и сфере социального знания; о познании общего, необходимого и о возможности науки как формы знания; об антропологических измерениях теоретических знаний и многое другое. И эти выработанные афинской школой представления стали программой на тысячелетия. Сегодня мы в значительной мере мыслим и понимаем мир в понятиях, которые в существенной мере разработали Сократ, Платон и Аристотель.

Относительно эллинистическо-римского периода античности ограничимся двумя замечаниями. Во-первых, этот период цезаризма и последующего упадка Рима, империи сопровождался третьим после софистов и сократиков этапом эволюции этических воззрений, которые эволюционировали в целом в сторону индивидуализма. Если киники Антисфен (445–360) и Диоген (412–323) воспринимались еще как экзотика, включая знаменитый ответ Диогена на предложение Македонского испросить любые блага («Отойди, ты заслоняешь мне солнце»), то уже в третьем веке до н. э. Эпикур (342–271) овладел умами многих; тогда же свои основные взгляды на достойную жизнь высказал известный стоикЗенон Китский (336–265). При всех различиях этих философов объединяет этический идеал индивидуальной устойчивости человека в условиях новой реальности, лишающей индивида надежных ориентиров и гарантий со стороны государства. Одной из центральных становится тема индивидуальной свободы. И принципиально не имеет значения, результат ли это судьбы, фатума у стоиков, или же игры объективных случайностей у Эпикура и его последователей: индивидуалистическая этика стала доминантной формой ценностного сознания. Да и как могло быть иначе, когда, скажем, современник Иисуса Христа Сенека (5–65 гг. н.э.), учитель Нерона, вынужден был уйти из жизни, перерезав себе вены по распоряжению ученика – императора!
Во-вторых, указанный период (в особенности поздний эллинизм) пересекается с возникновением христианства и христианской этики индивидуального спасения. Отсюда – удивительные новшества, невозможные в ранней античности: единомышленники раб (Эпиктет) и император (Аврелий) среди стоиков; почти буддистские идеи атараксии у Эпикура или усмирения страсти, достижения апатии («патос» означает «страсть») у стоиков. Впрочем, по необходимости мы еще будем возвращаться к идеям этого периода при анализе влияния христианской традиции на современное научное и вненаучное мышление.

Сделаем некоторые выводы относительно перехода от мифа к логосу. Итак, анализ переживаний, стремлений, ощущений человека показывает, что чувствами и волей мы «проживаем» бытие, пребываем в нем, интегрированы в него; мышление, мысль, разум не играют в этом никакой решающей роли. Мыслью, умом теоретически человек античности разрывает эту непосредственную сращенность со своим окружением; миф уступает место логосу. Разум выводит людей за сферу непосредственно данного, разрушает привычную антропоморфность мифологического восприятия действительности, рисуя постигаемую умом сверхчувственную картину объективных законов и сущностей. Это уже иная реальность, реальность того, в чем пребывать непосредственным и чувственным образом более невозможно, к чему можно только относиться как к существующему или не существующему, необходимо-должному или случайно-необязательному, истинному или ложному. Перед человеком открывается трансцендентное и вместе с тем новые, невиданные ранее возможности; им овладевает ощущение величия собственного разума, прометеевское мышление. Одновременно человек отделяется от мира как иного, качественно иного; мир становится для него объектом познания и действия. Напомним вывод предыдущей лекции: первые философы задают начала космологии, математики, физики. Но с тем уточнением, что речь идет не о законах, а именно о началах, исходных принципах наук. Вслед за уже цитировавшимся В. Гейзенбергом по поводу огня Гераклита приведем еще одно высказывание.

Ф. Капра, автор книги «Дао физики» и сам физик-теоретик, утверждает: «Корни физики, как и всей западной науки в целом, следует искать в начальном периоде греческой философии в шестом веке до н.э.»1. С тем существенным и, к сожалению, малоисследованным добавлением, что еще более глубокие корни современной науки, включая и социально-гуманитарное познание, обнаруживаются в пятом и четвертом веках в достижениях афинской школы.

Обращая разум на мир, человек создает онтологические картины сущего; обращая же его на самого себя, – этические картины должного. Между сущим и должным собственного разума он пытается установить грани собственной свободы, полагая неразрывную связь между свободой и разумом. И в себе, и вне себя он осуществляет рационализацию действительности, нарастающую из века в век вплоть до той научно-технической формы рациональности, в сфере которой живем мы сегодня. В этой рационализированной реальности человек уже не может обходиться без разума: содержание наших мыслей относительно любой мыслимой реальности занимает место обязательного посредника между нашим самосознающим я и бытием, так как имеется очевидное различие между мыслью и тем, о чем эта мысль. Подобного различия нет в чувствах: так, различие между болью как переживанием и как физиологическим состоянием не дано непосредственно, оно может лишь мыслиться. Но в итоге рационализации теряется чувство абсолютности: homo sapiens в разуме ни бытие, ни самого себя не может более мыслить в «чистом» виде, а только относительно, как отношение между тем и другим. В известном смысле человек «выпадает» из бытия1. Относительно античной рациональности в заключение еще раз подчеркнем ее отчетливо аксиологическую ориентацию. Нравственные, правовые, эстетические ценности не противостоят разуму, а включены в познание, будучи рассматриваемы через призму разума и жажды знания. Есть одно благо – знание и одно зло – невежество. Согласно Платону, зло человек совершает исключительно по незнанию добра, блага, совершенства. Современному человеку такая установка может показаться наивной, но не следует спешить с выводами. Знание не может быть «чистым» – в смысле очищенным от ценностного содержания ради объективности, ибо в процессе подобной очистки оно парадоксальным образом утрачивает эту объективность! Представляющаяся современному технократическому разуму наивной, такая точка зрения далеко не исчерпана в своих культурных возможностях и, по-видимому, еще будет востребована наступившим веком. Последовательно раскрывая самоценность справедливости, чести, достоинства, мужества, бескорыстия и иных добродетелей мудрого (или любящего мудрость) человека, Сократ, например, не ставит их в ряд с разумом и тем более не противопоставляет последнему, а стремится вывести их необходимость как объективно-значимых ценностей самого разума: они таковы именно потому, что оплодотворены разумом. Впоследствии Эпикур выразил эту позицию следующим образом: разумный человек способен к подлинному наслаждению именно в силу своего разумения. Тем самым получает обоснование принцип общественной пользы знания, его культивирования не ради утилитарной пользы, а для сохранения и развития самого человеческого рода. Поэтому античная рациональность не может быть этически нейтральной по определению: в ее познавательном поле именно ценности и идеалы, духовное самосовершенствование человека оказываются ориентирами предметной направленности познания.