В. Левин 14 страница

Взгляд Лермонтова, выраженный им в «Родине», в своей негативной части приближается к воззрению Герцена. Лермонтов отчетливо перечисляет чуждые ему формы патриотизма. Он отстраняет от себя великодержавный

патриотизм, равнодушно говорит о «славе, купленной кровью» и «заветных преданиях» «темной старины», которые, как известно, стали предметом особенного внимания со стороны славянофилов, уже формировавших тогда свою концепцию. Но эта рационалистическая четкость в перечислении отвергаемого сменяется у Лермонтова почти иррациональным утверждением любимого (отвергаемое было уже обдумано и проверено разумом, любимое же только еще становилось фактом духовного опыта и требовало угадывания). «В качестве основного чувства родины, — пишет об этом стихотворении У. Р. Фохт, — выдвигается нечто настолько по тому времени необычное, что поэт счел необходимым в пределах небольшого стихотворения четыре раза оговорить эту необычность: „Люблю отчизну я, но странною любовью! “, „Не победит ее рассудок мой“, „Но я люблю — за что, не знаю-сам“, „С отрадой многим незнакомой“».³⁰ Лишь с такими вводящими в тему формулами, которые как бы подчеркивают «несказанность» и драгоценную исключительность любви к России, Лермонтов решается, уже без всякого обнажения мысли, в одних только образах, обнаружить сущность этой любви. Он утверждает свою любовь к России народной, крестьянской, к мощи и простору русской природы, поясняющей душу народа, к русской земле, возделанной его трудом.

Сложная полнота и расчлененность отношения героя «Родины» к своей стране обнаруживается и в композиции стихотворения. Родина является в нем как широчайшее образное обобщение, как некое единство, к которому обращает герой свои мысли и чувства. При этом образ героя вписан в образ родной земли, введен в ее сферу. Герой Лермонтова едет по проселочным путям с мыслью о ночлеге, засматривается на желтые нивы, на крытые соломой избы ее деревень, долго и сочувственно вглядывается в картину народного веселья.

По своему строению стихотворение напоминает опрокинутую пирамиду (или конус), основанию которой соответствуют наиболее общие, «идеологические» суждения о родине (первая строфа). Следующий тематический пласт — обобщенное изображение русской природы — еще

очень широк по содержанию, но уже реализован в материальных образах, в какой-то мере локален. Это — большой мир России. Смысловые объемы дальнейших пластов последовательно сокращаются, и стихотворение все заметнее и определеннее продвигается к своей вершине, к воплощению человеческих образов. В конце второй и в третьей строфе на смену предшествующим обобщениям появляются частные, приближенные к наблюдателю аспекты пейзажа, непосредственно связанного с народным бытом («спаленная жнива», «проселочный путь», «в степи ночующий обоз», «полное гумно» и пр.). Здесь начинается крупный план, малая область русского мира. И представление о герое, которого обступает этот малый мир, к середине стихотворения становится как бы вещественней, осязаемей. Наконец, в финале (вершина пирамиды) возникают образы мужиков — обитателей «печальных деревень». Все эти лики родины горячо утверждаются автором — подразумеваемым героем стихотворения. В зависимости от них он является, по мере движения стиха, и философом, обобщающим свое отношение к России, и путешественником, созерцающим ее природу, и «лириком-этнографом», с любовью наблюдающим жизнь ее народа.

Следует отметить, что тематическое развитие «Родины» — от «широкого» к «узкому», от «большого» к «малому», от философии к картинам природы и человеческой жизни — подкрепляется языком и метром стихотворения. В первой строфе преобладают слова обобщающие или отвлеченные: отчизна, рассудок, слава, доверие, мечтанье, старина. Слова, относящиеся ко второй строфе, обозначают материальные объекты широкого масштаба, «географического» и «топографического» характера: степи, леса, реки, проселочный путь, деревни. Содержание этих словесных символов, если брать их порознь, еще слабо индивидуализировано, хотя каждый из них и насыщен ассоциациями (образы степей, лесов, рек вызывают мысли о просторе и могуществе). Предметы, соответствующие словарю третьей строфы, не только материальны, но и более локальны, ограничены, они — лишь частности общей картины и недаром обозначены преимущественно словами единственного числа (во второй строфе преобладало множественное число): обоз, нива, чета берез, изба, гумно. Метрическая мера к концу стихотворения также меняется: вслед за торжественно плавными, задумчивыми, замедленными

шестистопными и пятистопными ямбами первой и второй строфы появляется четырехстопный ямб, выделяющий здесь переход к простому и обыденному тону, которым как бы подготовляется образ пляшущих мужиков.

Лермонтов и его герой в родном для них русском мире ищут устойчивую почву и поддержку в борьбе, которую они ведут с империей «пашей», «голубых мундиров» и самодовольных пошляков. Именно поэтому оба лермонтовских стихотворения о России — утверждающее и отрицающее, — как уже говорилось, обогащают и естественно дополняют друг друга.

В обоих этих стихотворениях нет развернутого образа простого человека, но есть элементы сознания народа, а следовательно — и людей из народа. Оно проникает здесь в душу лирического героя Лермонтова, прививается к нему. Патриотизм, интеллектуальный размах, критическая зоркость обоих стихотворений — все эти качества были издавна присущи Лермонтову и его основному герою. Но, не усвоив жестокого жизненного опыта бессчетной массы русских людей, не впитав и не преломив в себе их глухого брожения, Лермонтов в передаче ощущения политического гнета, может быть, и не достиг бы той исключительной конкретности, которой характеризуется его восьмистишие о России, стране рабов, стране господ. Вместе с тем до такого сочувствия крестьянской России, до такой свободы в отношении к официальному дворянскому патриотизму и милитаризму и в то же время до такой ясности жизнеутверждающего чувства Лермонтов вряд ли дошел бы в своей «Родине», если бы демократическое, народное начало и даже наиболее непосредственное его проявление — простонародная стихия — оставались чуждыми поэту, если бы он не сумел посмотреть на вещи глазами простых людей, которых, конечно, не могли привлечь к себе серьезно ни знамена завоевательных войн, ни литавры великодержавия.

«Родина» была написана незадолго до смерти Лермонтова и составляет последнее звено в ряду разбираемых здесь стихотворений. Эти стихотворения являются вехами, отмечающими общий для всех жанров Лермонтова процесс врастания его творчества в мир простых людей. Характер и темпы этого процесса и его органическая связь с эволюцией русской действительности и русской литературы свидетельствуют о том, что он несомненно продолжал

бы развиваться и в дальнейшем. «Повторяю, — писал Достоевский в 1877 г., — остался бы Лермонтов жить, и мы бы имели великого поэта, тоже (т. е. как Пушкин, — Д. М.) признавшего правду народную, а может быть, и истинного „ печальника горя народного “ (т. е. как Некрасов, — Д. М.)». Однако и та стадия, на которой развитие Лермонтова прервала трагическая катастрофа у подножия Машука, была ознаменована значительным ростом демократического сознания поэта.

Сводить идейное движение лермонтовского творчества к проблеме простого человека, конечно, было бы совершенно неправильно. И все же эта проблема имела для Лермонтова первостепенное значение. Поэт приблизился к простому человеку, увидел в нем высокую поэзию и правду. Он вложил эту правду и поэзию в такие монументальные создания своего творчества, как образы купца Калашникова, Максима Максимыча, рассказчика «Бородина» и героя «Завещания». В своих стихотворениях Лермонтов раскрыл и утвердил в теме простого человека ее лирическое содержание, ввел его образ в большой мир исторической действительности и связал со своим основным лирическим героем. И он показал этого героя не только «наблюдающим» человека из народа, но и идущим к нему навстречу. Иначе говоря, он утвердил в правах такую лирику, в которой намечалось единство сознания простого человека и высокого интеллектуального героя — носителя критического сознания. «После Лермонтова и Кольцова, — писал Огарев, — можно было чувствовать, как внутренняя необходимость влечет образованное меньшинство к воскресению от устали ... и к соединению с народом ...».³¹

В постановке темы и проблемы человека из народа Лермонтов не прибегал к прямым декларативным формулам, которые организовали бы творческий материал, относящийся к этой области, в единую, четко осознанную систему. Но недоговоренность и свободная непосредственность в лермонтовском подходе к вопросу не помешали писателям, преемственно связанным с Лермонтовым, принять на себя, как часть его наследства, вобравшего в себя

опыт предшествующей литературы, проблему соотношения «интеллектуального героя» и человека из народа.

Знаменательно и важно также и то, что некоторые из этих писателей, творчески развивая лермонтовские начинания («Бородино», «Бэла», лирика), все больше и больше приближались в своих взглядах к точке зрения простого человека и в свой зрелый период, подняв себя до ее уровня и подняв ее до своего уровня, прочно ее усвоили. Величайшими из этих продолжателей Лермонтова были такие различные и все же соприкасающиеся друг с другом авторы, как Некрасов и Лев Толстой.

______

III. ПРОБЛЕМАТИКА И СИМВОЛИКА
ПОЭМЫ ЛЕРМОНТОВА «МЦЫРИ»

Поэма «Мцыри» — одно из самых поразительных созданий Лермонтова. В русском и мировом искусстве не часто встречаются произведения, в которых воля к свободе, мечта о родине, прославление земной жизни и борьбы — «мира восторг беспредельный» — были бы доведены до такой остроты, до такого могучего напряжения, как в этой поэме.

Критиками и исследователями Лермонтова, от Белинского до наших дней, было сказано о «Мцыри» немало. Ценные наблюдения над поэмой и мысли о ней содержатся в работах П. А. Висковатова, В. М. Фишера, С. В. Шувалова, С. Н. Дурылина, Б. М. Эйхенбаума, А. Н. Соколова, С. И. Леушевой, Д. А. Гиреева и др. Особенный интерес вызывал у исследователей вопрос о преемственной связи «Мцыри» с поэмами Лермонтова «Исповедь» и «Боярин Орша». Привлекалось внимание к образу героя поэмы, к ее стилю, к формам ее стиха, комментировались содержащиеся в ней топографические подробности.

И все же исследователи обращались к «Мцыри» как-то вскользь, между прочим, в связи с общей характеристикой Лермонтова. Они интересовались «Мцыри» гораздо меньше, чем «Маскарадом» и «Демоном», «Песней о купце Калашникове» или стихотворением «Бородино». При этом создавалось впечатление, что поэма «Мцыри» отталкивала исследователей не тем, что ее трудно анализировать, а скорее наоборот — тем, что казалось самоочевидностью ее содержания, ясностью и простотой, которые не требуют объяснений. Вполне возможно, что такое или близкое к нему восприятие поэмы явилось одной из причин несправедливого суждения о ней Белинского, увидевшего в ней наряду с поражающей художественной силой «юношескую незрелость» мысли и сравнившего содержание «Мцыри» с «посредственным либретто».

Понятно, что в зарубежной литературе о Лермонтове признаки недопонимания «Мцыри» выражались иногда еще ярче и определенней. Не случайно автор современной французской книги, посвященной Лермонтову, Анри Труая, автор, хорошо знающий лермонтовскую литературу и несомненно расположенный к поэту, увидел в образе Мцыри не более чем фальшивый романтический трафарет, а поэму в целом признал посредственным в своей основе произведением (trè s quelconque livret d’opé ra), в котором единственную ценность представляет музыкальное богатство стиха и удачные описания Кавказа.¹

Одним из косвенных показателей некоторого неблагополучия в вопросе о «Мцыри» следует считать и то место, которое отводится поэме в тексте изданий Лермонтова. Поэма «Мцыри», написанная в 1839 г., печатается, как правило, перед «Демоном», созданным почти полностью в 1838 г. и только доработанным в 1841 г. Хронологический сдвиг, произведенный здесь механически действующей издательской традицией, небезобиден, — он нарушает в сознании читателей логическую последовательность развития поэта.

На фоне общего замедления и самоуспокоения исследовательской мысли, обращенной к лермонтовской поэме, свежо и откровенно прозвучало замечание Б. М. Эйхенбаума о том, что смысл «Мцыри» «остается темным».² Каким бы преувеличением ни выглядело это суждение, нельзя не сознаться, что скрытая в нем тревога имела и имеет некоторую почву — и, значит, полезна. Наше обдумывание «Мцыри» действительно еще не закончено и должно продолжаться.

1. Герой и мир в поэме «Мцыри»

Почти все современные исследователи, писавшие о «Мцыри», признают лермонтовскую поэму романтическим произведением. Это мнение вполне справедливо.

Почвой, сформировавшей романтическое искусство начала XIX в., явилось развитие личности, ее неудовлетворенность историческим бытием и ее стремление противопоставить

враждебным силам действительности свою одинокую борющуюся волю и свою субъективность. Поэма Лермонтова по своему содержанию, пафосу, по методу, по типу героя соответствует этим тенденциям.

Правда, романтизм лермонтовской поэмы отличается от устоявшихся форм романтизма, выработанных и закрепленных в стихотворных повестях Байрона, Пушкина и их последователей и подражателей (Козлова, Подолинского), — традиция, на которую Лермонтов, создавая «Мцыри», несомненно опирался. Но существование отличительных особенностей романтизма «Мцыри» (о них будет сказано в дальнейшем) не дает права исключить произведение из романтической литературы эпохи и вывести его за пределы лермонтовского романтизма.

Одним из главных оснований, которое позволяет рассматривать творчество Лермонтова как единство и видеть в нем преобладание романтических устремлений, является могучая субъективность образов его ведущих героев, которые в своих существенных чертах отражают личность автора. Но эта особенность не превращается у Лермонтова в безраздельный субъективно-романтический монизм. Основные герои Лермонтова, сходные между собой, не настолько сходны, чтобы сливаться в одну универсальную личность. Они отличаются друг от друга и в индивидуальном, и в типовом отношении.

В лермонтовском творчестве, как уже говорилось выше, ³ привлекают внимание два основных варианта протестующего героя. К одному из них относятся мятежные индивидуалисты демонического склада, нарушители общепринятой морали: Демон, Александр Радин, Евгений Арбенин. Другому варианту соответствуют герои, которые борются со злом, не переступая господствующих этических норм. К ним следует причислить трех ведущих персонажей ранних драм Лермонтова, отчасти Измаила-Бея, Арсения из «Боярина Орши», конечно купца Калашникова и Мцыри. Характерно, что Арсений, Калашников, Мцыри и даже Измаил-Бей, в противоположность демоническим персонажам, так или иначе связаны с народной почвой.

Образы этих героев возникают на всех этапах лермонтовского творчества. Но отношение Лермонтова к героям

демонического склада не превращается в слепую апологию. Он выдвигает и поэтизирует положительное содержание их личности, но различает в ней также и разрушительные эгоцентрические силы. Уже в «Маскараде» в гибели Арбенина играет роль независимый от своеволия героя морально-психологический фактор. В образе Печорина и Демона показаны высокий протест и кризис индивидуалистической личности и постигшая ее катастрофа (особенно в последнем варианте «Демона»). В поэме «Сашка» личность героя, отмеченная чертами романтического индивидуализма, опущена в мир «низкой действительности», в котором она частично лишилась своего ореола. В «Сказке для детей» Лермонтов с иронией и грустью объявляет своего юношеского Демона «детским бредом», а в стихотворении, посвященном М. П. Соломирской, низводит этот образ в сферу бытового, полудружеского-полусветского поэтического общения.

Иначе подходит Лермонтов к героям, родственным Мцыри, и к самому Мцыри. Их достоинство и ценность не колеблются ни изображением внутреннего кризиса, ни иронией. Они остаются положительными, героями без моральных изъянов. Ограничивая свое признание демонического протеста, поэт до конца сохраняет любовь и доверие к бунтарям, одинокий бунт которых направлен к тому, чтобы утвердить, а не нарушить их человечность. В этом смысле вполне правы Белинский, назвавший Мцыри «любимым идеалом» Лермонтова (IV, 537), и Огарев, увидевший в этом герое «самый ясный и единственный идеал поэта».⁴ И, конечно, глубоко знаменателен тот факт, что из двух итоговых романтических поэм Лермонтова, «Демон» и «Мцыри», завершающих обе линии развития его протестующего героя, поэма «Мцыри» фактически является последней — заключительным словом поэта-романтика, уходящего от романтизма.

Поэма «Демон» вынашивалась Лермонтовым всю жизнь и вобрала в себя многое из его философского и морального опыта и поэтической страсти. Лермонтов вложил в нее огромные ресурсы своего таланта, и она в глазах русских читателей с полным основанием стала центральным и едва ли не самым любимым стихотворным произведением

поэта. Но все же зрелый Лермонтов шел уже не к «Демону», а через «Демона» и от «Демона».

Во главе поэмы о Мцыри стоит образ ее единственного героя, отражающий, как писал об этом Белинский, «тень» собственной личности автора (IV, 537) — один из признаков лермонтовского романтизма.

Положительное содержание человеческого «я» ассоциировалось в творческом сознании Лермонтова, как и у Байрона, с идеей «естественного человека». Этот идейный комплекс, не сводясь к руссоизму в прямом значении, был связан с переработанными и отрезвленными XIX столетием концепциями руссоистского типа, которые вошли в самую основу романтизма. В романтической литературе эта просветительская идея окрасилась трагическим сознанием, но по существу не утратила нормативного значения. Представлению о «естественном человеке» соответствовали в творчестве Лермонтова такие женские персонажи, как Зара из поэмы «Измаил-Бей» и Нина из «Маскарада». «... способы нравиться в мужчине зависят от моды, от минутного мнения ..., а в женщинах — они основаны на чувстве и природе, которые вечны», — говорится в пушкинском «Романе в письмах».

В основных индивидуалистических персонажах Лермонтова качества, имеющие отношение к этому комплексу, выражены с меньшей полнотой, скрыты, искажены, а иногда почти вовсе отсутствуют. В этих героях «естественный человек», переболев всеми болезнями эгоистического индивидуализма, далеко отошел от своей «первоначальной», «доброй» природы. Люди, вышедшие из низов или живущие в первобытных условиях, по Лермонтову, ближе к моральным ценностям «естественного», «детского» состояния, чем люди цивилизованные, хотя принадлежность к народным массам отнюдь не гарантирует у него от возможного замутнения и искажения. (Конечно, в героях, подобных Хаджи-Абреку, Лермонтов не пытался увидеть воплощение «естественных» человеческих ценностей.)

Мцыри — «естественный человек» в большей степени, чем другие близкие ему персонажи Лермонтова. Мцыри — высокий мятежный герой, стремящийся уйти из своего заточения на родину, в мир цельного бытия, свободы, борьбы и любви. Было бы неверным искать в воспоминании Мцыри о родине аналогии с популярным у романтиков

платоновским анамнезисом (память о запредельном, «дожизненном»): оно не содержит в себе мистического элемента. Воспоминания Мцыри о родине и духовная связь его с нею являются источником естественных человеческих чувств и представлений, которые составляют самую основу личности героя. Не случайно в строфе 4 сказано, что он «душой дитя», — видимо, не только по поводу его юного возраста, но и с намеком на детскую чистоту его сознания, отразившего «духовное детство» его народа. Родина для Мцыри — сфера дружелюбия, приязни, душевной легкости, сердечности, населенная «милыми ближними и родными», «мирный дом», где над колыбелью ребенка поют песни его молодые сестры. И вместе с тем в поэме говорится о «могучем духе» отцов Мцыри, о их «гордом и непреклонном взоре», о «битвах чудных», которые они вели, и о «воле дикой» — поэтической основе их существования.

Мцыри, как и герой стихотворения Лермонтова об Александре Одоевском, написанного в том же 1839 г., сохранил «веру гордую в людей и жизнь иную». Его действенность, целенаправленность и самый характер его путеводной цели составляют нормативную сторону его образа, делают его образцом для тех, кто не имел цели и не пытался ее искать. Основные качества его личности демонстративно противостоят расслабленному реакцией, беспутному, бездеятельному, «позорно-малодушному» поколению «без убеждений и гордости», которое «в начале поприща» «вянет без борьбы», о котором Лермонтов говорит в «Думе» и «Фаталисте». Мцыри полон любви к близким ему людям, жаждой жизни, пониманием того, что мир сам по себе прекрасен. Он далек от равнодушия, которое проявляет к природе Демон, он сам — ее частица, соучастник и союзник.

Его устремленность к жизни не только разводит его с мрачными, скептическими и безнадежными персонажами Байрона, но и ставит его образ в полемические отношения с ними. В частности, это относится к герою «Шильонского узника» — поэмы, которую особенно часто и не без причины сближали с «Мцыри».

Но все, о чем сказано выше, — лишь «исходные данные» личности Мцыри, ее «изначальный фонд». Лермонтов наделяет своего героя вполне определенной судьбой, помещает в определенную обстановку и таким путем уточняет

и индивидуализирует его образ. Мцыри — не только «естественный человек», сохранивший в себе духовные сокровища своей родины. Помимо того, он — пострадавший от «цивилизации», заточенный ею в монастырь, и этот факт не безразличен для его характеристики.

Мцыри сравнивает монастырь, в котором он жил, с пленом, с рабством и особенно часто с тюрьмой, упоминает о «глухих стенах» и «решетчатом окне». Он признается, что тюрьма оставила на нем «свою печать», называет себя цветком, воспитанным в тюрьме. Такие признания Мцыри вносят существенные поправки в те односторонние формулы, которыми определял героя поэмы Белинский («могучий дух», «исполинская натура», «мощь», «несокрушимая сила»), а за ним и некоторые советские критики («титанический образ» — Л. П. Семенов).⁵ На самом деле в личности Мцыри очень живо и убедительно сочетаются черты силы и слабости. В этом «двуначалии» и заключается основной принцип индивидуализации его образа, значительно более продвинутой, чем индивидуализация связанного с ним байроновского Гяура или таких пушкинских героев, как Алеко и Кавказский пленник. Препятствующий индивидуализации прежний способ обобщенно-рационалистического построения характера, который давал себя знать и в романтических произведениях, выступая в них под прикрытием подчеркнуто эмоциональной характеристики, здесь, в «Мцыри», уже потерял свою силу. Даже в том, что Лермонтов переименовал свою поэму, заменив в рукописи ее прежнее название «Бэри» (монах) более специфическим «Мцыри» — «неслужащий монах», нечто вроде «послушника» (Лермонтов), чувствуется стремление поэта уточнить, индивидуализировать изображение героя.⁶

Бо́ льшая конкретность и определенность образа Мцыри по сравнению с персонажами романтических поэм Байрона и Пушкина достигается за счет его большей диалектичности

и психологической разработанности. Огненная страстность, жизненность, свободолюбие, непреклонная воля Мцыри — проявления «могучего духа» «его отцов» — неотделимы в нем от его физической хилости и болезненности, наследства монастырского режима. В нем «юность вольная сильна», и вместе с тем он «слаб и гибок, как тростник». Его угрюмая и дерзкая смелость прихотливо и капризно, «оксюморно» сталкивается в нем с пугливостью («пуглив и дик», «боязливый взгляд» — говорится о нем в поэме). Он способен яростно биться, визжа, как барс, но легко утомляется и отчаивается до исступления. Он скован и ограничен и монастырем, и своей немощью, развившейся в результате пребывания в монастыре. И в трагических скитаниях Мцыри нужно различать борьбу не только с внешними препятствиями, но еще больше с этой немощью, которая по отношению к его духу выступает как внешняя и чуждая сила. Все это делает Мцыри страдающим героем. Он мучается от одиночества, от тяжести своей изнурительной и фанатической страсти-мечты, от неутоленной потребности в любви, а также от жажды и от голода, о которых в поэзии байронического типа было принято говорить лишь с ироническим уклоном. Конечно, конкретность образа Мцыри усиливается также возрастной характеристикой, очень весомой в поэме («я молод, молод» и др.).

В изображении Мцыри ощутимы оттеночные, иррациональные моменты. Личность Мцыри не исчерпывается волей, гордостью, страстью. В ней есть что-то еще: горячее, нежное, трепетное, почти женственное. Не случайно, выражая одну из стихий лермонтовской поэзии, Мцыри употребляет очень заметные и многоговорящие уменьшительные: облачко, запели птички, ветерок, речка, сребристый голосок, — слова, которые у Лермонтова иногда носят диссонирующий сентиментальный оттенок (глазки, щечки, мужичков), а здесь, вполне оправданные образом героя, органически соединяются с другими равнозначащими лирическими элементами (см., например, невозможное у Пушкина: «Так было сладко, любо мне» — стих 654).

Но в душе Мцыри преобладают, определяя его поведение, упругие, мужественные силы. Он полон решимости приблизиться к прекрасному миру. Лермонтов не ставит в своей поэме вопроса о коллективной борьбе, — она за

гранью сознания Мцыри. Но Мцыри — действенный герой, чуждый обезволивающей мировой скорби и презрения к людям как таковым. Какой бы универсальный смысл он ни вкладывал в свой презрительный отказ от «помощи людской» (строфа 15), на самом деле люди для него не однородны. Монахов, своих тюремщиков, он сторонится и чуждается, но верит в существование другой, далекой, дружественной среды — «родной» ему, хотя и «незнакомой» (строфа 4). Его гордость — это прежде всего самозащита. Его одиночество — невольное. В нем заложена еще не созревшая способность не только добиваться своего освобождения, о чем рассказывается в поэме, но и постоять за общую свободу своего народа. Реакционная критика сразу почувствовала эти враждебные ей качества Мцыри. Бурачок, один из грубейших журналистов-охранителей, назвал поэму Лермонтова произведением, «ложным в основании», и с особенным раздражением издевался над «могучим духом» главного героя, видя в нем проявление дикости и зверства и противопоставляя ему покорность и смирение.⁷

Разумеется, степень психологической разработанности и объективации образа Мцыри не следует преувеличивать. Мцыри остается романтическим героем и в этом смысле прежде всего выражением обобщающего авторского сознания, как персонажи Байрона и других романтиков. Не случайно, как это не раз отмечалось критикой, язык Мцыри и самая форма его мышления не заключают в себе ничего специфического для него лично и целиком соответствуют обычной в романтических поэмах лирически-приподнятой речи и поэтической логике самого автора. И все же в личности Мцыри уже проступают черты, выходящие за пределы авторской субъективности, имеющие объективный характер.

Какова мера этой объективности? Можно ли говорить, что герой лермонтовской поэмы обусловлен средой?

Мцыри, в противоположность байроновским персонажам, лишен внешних признаков исключительности, ореола избранности и таинственности. Сила его личности не подчеркивается ни его властью над людьми, которой отличались герои «восточных поэм» Байрона, ни фантастикой,

как в «Демоне»: поэма о Мцыри лишена фантастики. У ее героя «имя темное» (строфа 24) и судьба для данного времени и данного места ничуть не выдающаяся. В сущности, он простой человек, выросший среди простых людей в горном патриархальном ауле, жертва кавказской войны. Но эти социальные стороны его личности и его судьбы — выявление их обязательно для реалистического произведения — в поэме Лермонтова мало представлены. Мцыри изображен в поэме не «простым человеком» с вытекающей из этого понятия социальной определенностью, а «естественным человеком», лишенным такой определенности. Да и с конкретными историческими событиями образ Мцыри соотнесен слабо: история («русский генерал», намек на войну) мелькает лишь в первых двух строфах поэмы как исходная мотивировка, как математическая точка сюжета, не отразившись непосредственно, «субстанционально» ни в сознании героя, ни в последующем развитии действия. Правда, пролог с историей (строфа 1), открывающий «Мцыри», важнее для сюжетной линии лермонтовской поэмы, чем его «прототипы» — полулирические-полуодические эпилоги «Кавказского пленника» Пушкина и «Эды» — для сюжетов этих произведений. Но зато в самом рассказе о героях поэм Пушкина и Баратынского историческая действительность заявляет о себе прямее и обнаженнее, чем в исповеди Мцыри.

Более четко показана Лермонтовым национальная характерность Мцыри, иначе говоря — зависимость его от национальной кавказской почвы. Как бы ни отличался Мцыри по своей речи и мысли от эмпирически-реальных горцев, в его личности, в его физической природе, в его повадках явно намечаются национальные признаки. Это становится особенно очевидным, если сравнить его с такими персонажами Лермонтова, как юноша Селим из «Аула Бастунджи» и Бэла, Азамат, Казбич из «Героя нашего времени». Лермонтовское, общечеловеческое содержание образа Мцыри как бы уточняется в поэме принадлежностью героя к кавказским народам с их бурным и порывистым темпераментом, с их гордостью, смелостью, вольнолюбием, «исконной» приверженностью к своему отечеству и чувством собственного достоинства.