Верховная королева. Книга 2я. 11 страница

«И все же чего стоят все мои заботы, если я не могу дать его королевству наследника?»

– Жаль, что Кевина здесь нет, – посетовал Артур. – Охотно послушал бы я музыку – или песни Моргейны, если на то пошло; ныне нет при дворе достойных менестрелей!

– Кевин вернулся на Авалон, – отозвался Ланселет. – Мерлин сказал мне, что он отбыл по каким-то там жреческим делам – столь тайным, что большего мне знать и не следует. Дивлюсь я, что священники допускают в христианской земле все эти друидические мистерии.

– Чужой совестью я не распоряжаюсь, будь я хоть сто раз король, – пожал плечами Артур.

– Господа должно чтить так, как велит сам Господь, а не так, как мыслят себе люди, – строго проговорила Гвенвифар. – Затем Он и прислал в мир Христа.

– Да, но только не в наши земли, – возразил Артур, – а когда святой Иосиф пришел в Гластонбери и воткнул в землю свой посох и посох зацвел, друиды оказали ему добрый прием, он же, не чинясь, присоединился к их обрядам.

– Епископ Патриций говорит, то – предание нечестивое и еретическое, – настаивала Гвенвифар, – и священника, что свершает обряды друидов, должно лишить сана и гнать прочь заодно с друидами!

– Пока я жив, того не будет, – твердо объявил Артур. – Я поклялся защищать Авалон. – Король улыбнулся и протянул руку к Эскалибуру, покоящемуся в ножнах алого бархата. – И у тебя есть все причины быть благодарной за эту магию, Гвенвифар, – не окажись при мне ножен, ничего бы меня не спасло. И даже так я едва не истек кровью; лишь магия ножен остановила кровь. Предать доброе расположение друидов с моей стороны было бы черной неблагодарностью.

– Ты в самом деле в это веришь? – не отступалась Гвенвифар. – Ты ставишь магию и чародейство превыше воли Господней?

– Полно, любимая, – Артур пригладил ее светлые волосы. – Ты полагаешь, человеку дано сделать хоть что-либо вопреки Господней воле? Ежели ножны эти не дали мне истечь кровью, верно, Господу не угодно было, чтобы я умер. Сдается мне, моя вера ближе к Господу, чем твоя, ежели ты боишься, что какой-то там колдун способен противостоять желаниям Бога. Все мы – в руках Господа.

Гвенвифар вскинула глаза на Ланселета; на губах его играла улыбка, и на мгновение показалось, будто он насмехается над супругами, но ощущение тут же исчезло. Это мимолетная тень, не более, подумала королева.

– Что ж, Артур, ежели ты хочешь музыки, так, верно, Талиесин не откажется сыграть тебе; он, конечно, стар, и петь не может, однако руки его былого искусства не утратили.

– Так позовите его, – со смехом отозвался Артур. – В Писании рассказывается, как престарелый царь Саул призвал к себе юного гусляра, дабы развеять тяжкие мысли, а я вот, молодой король, зову престарелого арфиста, дабы тот музыкой развеселил мне душу!

Ланселет отправился на поиски мерлина; со временем старик пришел вместе с арфой, и долго сидели все в зале, внимая музыке.

Гвенвифар вспоминала игру Моргейны. «Ах, будь она здесь, она дала бы мне амулет… но прежде лорду моему должно окончательно исцелиться…» – но тут королева подняла глаза на Ланселета – и вновь ощутила во всем теле неодолимую слабость. Ланселет сидел на скамье по другую сторону от очага и, откинувшись к стене, слушал музыку – заложив руки за голову, вытянув длинные ноги к огню. Прочие мужчины и женщины придвинулись ближе к арфисту; у Элейны, дочери Пелинора, хватило дерзости втиснуться на скамейку рядом с Ланселетом, но тот словно не замечал девушку.

«Ланселету нужна жена. Надо бы взяться за дело и написать королю Пелинору, пусть выдаст дочь за Ланселета; Элейна мне кузина, она похожа на меня, она уже вошла в брачный возраст…» Однако Гвенвифар знала про себя, что никогда этого не сделает; успеется еще – пусть Ланселет сам сперва объявит, что не прочь взять жену.

«А если Артур так и не поправится… Ох, нет, нет, я не стану об этом думать…» Гвенвифар украдкой перекрестилась. Однако же, думала она про себя, давно уже не засыпала она в Артуровых объятиях; похоже на то, что он и впрямь не может дать ей ребенка… Королева поймала себя на том, что гадает, каково это – разделять ложе с Ланселетом… может быть, он подарил бы ей желанное дитя? Что, если бы она взяла Ланселета в любовники? Гвенвифар знала: есть женщины, на такое вполне способные… Вот Моргауза, например, этого даже не скрывает; теперь, когда она вышла из детородного возраста, ее собственные любовные шашни стали такой же притчей во языцех, как и скандальное распутство Лота. Щеки королевы горели; Гвенвифар понадеялась, что никто этого не заметил; она глядела на руки Ланселета и гадала, каково это – ощущать их ласковые прикосновения… нет, об этом грех даже думать…

Если женщина берет себе любовника, должно в первую очередь позаботиться о том, чтобы не забеременеть, не родить ребенка, что станет бесчестием для нее самой и позором для ее супруга; так что, если она бесплодна, это все как раз неважно… можно считать, что ей повезло… Господи милосердный, как так вышло, что ее, целомудренную христианку, одолевают думы столь порочные? Они и прежде приходили ей в голову, и когда она исповедалась капеллану, тот сказал лишь, что причина – в затянувшейся болезни ее мужа, так что ходу мыслей ее удивляться не приходится; и не должно ей терзаться угрызениями совести; надо лишь денно и нощно молиться, и ухаживать за мужем, и думать только о том, что ему приходится еще тяжелее. Гвенвифар по достоинству оценила этот добрый, разумный и мягкий совет, однако ей казалось, что священник так и не понял до конца ее признания, не осознал, какая она грешница и как порочны и нечестивы ее мысли. В противном случае святой отец, конечно же, сурово выбранил бы ее и наложил бы на нее тяжкую епитимью, и тогда Гвенвифар почувствовала бы себя лучше, свободнее…

«Ланселет никогда не упрекнул бы ее за бездетность…» Гвенвифар с запозданием осознала, что кто-то назвал ее по имени, и испуганно подняла голову: неужто мысли ее открыты всем и каждому?

– Нет-нет, лорд мой мерлин, довольно музыки, – произнес Артур. – Глядите, уже стемнело, и супругу мою клонит в сон. Она, верно, совсем измучилась, ухаживая за мною… Кэй, вели слугам накрывать на стол, а я пойду прилягу. Ужин пусть подадут мне в постель.

Гвенвифар подошла к Элейне и попросила девушку взять на себя ее обязанности; сама она побудет с мужем. Кэй отправился отдать распоряжения слугам; Ланселет протянул Артуру руку и тот, опираясь на палку, захромал к себе в спальню. Ланселет уложил короля в постель – нежнее и осторожнее любой сиделки.

– Если ночью ему что-нибудь понадобится, пусть непременно позовут меня; ты знаешь, где я сплю, – тихо сказал он Гвенвифар. – Мне его приподнять проще, чем кому-либо…

– Ох, нет-нет, думаю, теперь нужды в этом нет, однако ж спасибо тебе, – отозвалась королева.

Ланселет ласково коснулся ладонью ее щеки. Каким высоким казался он рядом с нею!

– Если хочешь, ложись со своими дамами, а я останусь и пригляжу за ним… судя по твоему виду, крепкий, спокойный сон тебе сейчас не помешает. Ты – как кормящая мать, что не знает покоя и отдыха, пока младенец не приучится спать до утра, не пробуждаясь то и дело. Я отлично способен позаботиться об Артуре – теперь тебе уже незачем бодрствовать у его изголовья! Я подежурю в комнате в пределах слышимости.

– Ты очень добр ко мне, – отозвалась королева, – но мне все же хотелось бы побыть с мужем.

– И все же пошли за мною, если я ему понадоблюсь. Не пытайся сама его приподнять – пообещай мне, Гвенвифар!

Как нежно и ласково прозвучало в его устах ее имя; куда нежнее, чем «моя королева» или «госпожа моя…»

– Обещаю тебе, друг мой.

Ланселет нагнулся и запечатлел на ее челе легкий, совсем невесомый поцелуй.

– Вид у тебя совсем измученный, – промолвил он. – Ложись и выспись хорошенько. – Ладонь его на мгновение задержалась на ее щеке, но Ланселет отнял руку – и молодая женщина почувствовала холод и ноющую боль, как если бы зуб разболелся.

Она прилегла рядом с Артуром. Какое-то время Гвенвифар казалось, что муж ее спит. Но вот в темноте прозвучал его голос:

– Он всегда был нам добрым другом, верно, жена моя?

– Даже брат не вел бы себя великодушнее.

– Мы с Кэем росли как братья, и я искренне к нему привязан, но права пословица: «Кровь не водица», и кровное родство означает близость, о которой я и помыслить не мог, пока не узнал своих кровных родичей… – Артур беспокойно заворочался, тяжело вздохнул. – Гвенвифар, мне нужно тебе кое-что сказать…

Молодая женщина похолодела от страха, сердце ее неистово заколотилось в груди: неужто Артур видел, как Ланселет целовал ее, и теперь упрекнет жену в неверности?

– Пообещай, что не расплачешься снова, – произнес Артур. – Я просто не могу этого вынести. Клянусь тебе, я даже не думаю тебя упрекать… но мы женаты вот уже много лет, и лишь дважды за это время ты надеялась на ребенка… нет-нет, не плачь, умоляю тебя, дай мне докончить, – взмолился король. – Очень может статься, что вина моя, а не твоя. У меня были и другие женщины, как это у мужчин водится. Но хотя я никогда даже не пытался скрыть, кто я такой, за все эти годы ни одна женщина не пришла ко мне и не прислала родственников сказать, что такая-то и такая-то родила мне сына-бастарда. Засим, может статься, это в моем семени нет жизни, так что, когда ты зачинаешь, плод даже в движение не приходит…

Гвенвифар опустила голову; волна волос упала ей на лицо. Значит, Артур тоже извел себя упреками?

– Моя Гвенвифар, послушай меня: королевству нужен ребенок. И ежели так случится, что ты однажды и впрямь произведешь на свет дитя во имя трона и государства, будь уверена: я ни о чем допытываться не стану. Что до меня, я в любом случае признаю рожденного тобою ребенка своим и воспитаю как своего наследника.

Щеки молодой женщины горели; казалось, еще немного – и она вспыхнет огнем. Неужто Артур считает ее способной на измену?

– Никогда, никогда не смогу я поступить так, лорд мой и король…

– Тебе ведомы обычаи Авалона… нет, жена моя, не прерывай меня, дай мне выговориться… там, когда мужчина и женщина сходятся таким образом, говорится, что дитя рождено от бога. Весьма хотелось бы мне, чтобы Господь послал нам ребенка, уж кто бы там ни исполнил Господню волю, его зачиная, – ты меня понимаешь? И ежели так случится, что орудием провидения станет мой лучший друг и ближайший родич по крови, так я стану благословлять и его, и рожденное тобою дитя. Нет-нет, не плачь, не надо, я не скажу более ни слова, – промолвил Артур, вздыхая. Он обнял жену, притянул ее голову к себе на плечо. – Не достоин я такой любви.

Спустя какое-то время он заснул, а Гвенвифар все лежала, не смыкая глаз, и по щекам ее медленно катились слезы. «Ох, нет, – думала она про себя, – любовь моя, дорогой господин мой, это я не достойна твоей любви; а теперь ты, по сути дела, сам дал мне дозволение изменить тебе». Внезапно, впервые в жизни, королева позавидовала Артуру с Ланселетом. Они оба – мужчины, они ведут жизнь деятельную, они отправляются в большой мир, рискуют на поле битвы жизнью или даже большим, однако от кошмарной необходимости выбирать мужчины свободны. А она – что бы она ни делала, какое бы решение ни принимала – будь то сущий пустяк, вроде того, подать ли на ужин козлятину или сушеное мясо, – всякий раз решение ложится ей на душу тяжким бременем, как если бы от ее поступка зависели судьбы королевств. А теперь вот ей предстоит выбирать, не положившись просто-напросто на волю Господа, подарить наследника королевству или нет; наследника, в жилах которого текла бы кровь Утера Пендрагона – или иная. Ну как она, женщина, может принимать подобное решение? Гвенвифар спряталась с головою под меховым покрывалом и свернулась в клубочек.

Не далее как нынче вечером сидела она в зале, любуясь Ланселетом, что внимал арфисту, и в сознание ее закралась эта самая мысль. Она давно любит Ланселета; но лишь теперь начинает осознавать, что желает его; в сердце своем она ничем не лучше Моргаузы, что на каждом шагу блудит и распутничает с мужними рыцарями и даже – этот скандальный слух шепотом передавался из уст в уста – с пригожими пажами и слугами. Артур такой добрый; со временем она полюбила его всей душой; здесь, в Каэрлеоне, она обрела мир и покой. Не должно тому быть, чтобы по замку и всей округе поползли срамные слухи на ее счет, не Моргауза же она, в самом деле!

Гвенвифар так хотелось быть хорошей христианкой, сохранить чистоту души и целомудрие, однако же немало значило для нее и то, что люди видят, сколь она добродетельна, и почитают ее королевой достойной и безупречной. Скажем, сама она за Моргейной ничего дурного не знала; Моргейна прожила рядом с нею три года и, насколько она, Гвенвифар, могла судить, в добродетели не уступала ей самой. Однако же ходили слухи, что Моргейна – ведьма, поскольку воспитывалась на Авалоне, обрела там немалые познания, разбирается в лекарственных травах и видениях; так что замковый люд и жители окрестных деревень перешептывались, будто Моргейна сносится с народом фэйри или даже с самим дьяволом. И даже сама Гвенвифар, отлично зная Моргейну, иногда сомневалась: как может то, о чем твердят всяк и каждый, оказаться не правдой?

А завтра ей предстоит оказаться с Ланселетом лицом к лицу и продолжать ухаживать за Артуром, зная, что муж сам почитай что дал ей дозволение… как ей отныне прикажете встречаться с Ланселетом взглядом? В жилах его течет кровь Авалона, он – сын Владычицы Озера, может статься, что и он немного умеет читать мысли: он заглянет ей в глаза и поймет, о чем она думает.

И тут накатил гнев – гнев столь неуемный, что королева испугалась не на шутку. Он сотряс все ее тело, точно бурлящий прилив. Гвенвифар лежала под покрывалом, во власти страха и ярости, думая про себя, что отныне просто не посмеет выйти за дверь, опасаясь совершить непоправимое. Все женщины двора мечтают о Ланселете – да, даже сама Моргейна; уж она-то видела, как золовка пожирает его взглядом; именно поэтому, когда давным-давно Артур предложил выдать Моргейну за Ланселета, она так расстроилась: Ланселет наверняка счел бы Моргейну слишком развязной и дерзкой. Впрочем, кажется, эти двое поссорились; последние день-два перед тем, как Моргейна уехала на Авалон, они друг с другом почти не разговаривали и старались не встречаться взглядом.

Да, она скучает по Моргейне… однако же в общем скорее рада, что Моргейны при дворе нет, и не стала бы слать гонца в Тинтагель разузнавать о ней, будь она там. Гвенвифар представила себе, как пересказывает Моргейне слова Артура; да она бы со стыда умерла, а Моргейна, чего доброго, рассмеялась бы ей в лицо: Моргейна наверняка сказала бы, что ей, Гвенвифар, самой решать, взять Ланселета в любовники или нет; а, пожалуй, недурно было бы спросить заодно и Ланселета.

И тут все ее существо охватило жгучее пламя, ни дать ни взять адский огонь: что, если бы она предложила себя Ланселету, а тот ответил бы «нет»? Вот тогда она и впрямь умерла бы со стыда. Теперь она и в самом деле никогда не осмелится поднять глаза на Ланселета, или на Артура, или на любую из дам, избежавших подобного искушения! И даже священникам ничего не посмеет рассказать, ибо тогда святые отцы поймут: Артур – не такой хороший христианин, как должно бы. Теперь вовеки не наберется она храбрости вновь переступить порог комнаты, покинуть надежное, защищенное убежище этой самой спальни и этой самой кровати. Здесь ничего дурного с нею не случится, здесь ничто не властно ей повредить.

Ей и впрямь слегка нездоровится. Завтра она пожалуется своим дамам на недомогание; и те решат лишь, как и Ланселет, что она переутомилась, денно и нощно ухаживая за Артуром. Она останется достойной, добродетельной королевой и доброй христианкой, какою была всегда, – об ином она и помыслить не в силах. Артура просто-напросто угнетают рана и затянувшееся бездействие, вот и все; поправившись, он и думать о таком забудет и, конечно же, будет благодарен жене за то, что она не прислушалась к его безумным речам и оградила их обоих от смертного греха.

И однако, уже засыпая, измученная Гвенвифар вспомнила слова одной из своих дам, произнесенные давным-давно, – за несколько дней до того, как Моргейна уехала от двора. Дескать, пусть Моргейна даст королеве талисман… А ведь и вправду так; если бы Моргейна заколдовала ее так, чтобы у королевы не осталось иного выбора, кроме как полюбить Ланселета, тяжкое бремя решения упало бы с ее плеч… «Вот вернется Моргейна, и я поговорю с нею…» – подумала Гвенвифар. Но вот уже два года минуло с тех пор, как Моргейна покинула Каэрлеон; очень может быть, что она уже не вернется…

Глава 9

«Стара я для таких разъездов, – думала про себя Вивиана, скача сквозь зимний дождь, опустив голову и плотно закутавшись в плащ. А в следующий миг в груди всколыхнулась обида:

–» Ныне эта миссия была бы уделом Моргейны; это ей назначено было стать Владычицей после меня «.

Четыре года назад Талиесин поведал ей, что Моргейна приехала в Каэрлеон на Артурову свадьбу, присоединилась к свите Гвенвифар, да там и осталась.» Владычица Озера – в служанках при королеве?» Да как Моргейна только посмела отречься от истинного, назначенного ей пути? И однако же, когда Вивиана отправила гонца в Каэрлеон, веля Моргейне возвратиться на Остров, вернувшийся посланник сообщил, что Моргейна уехала от двора… как все считают, на Авалон.

«Но она не на Авалоне. И не в Тинтагеле с Игрейной, и не при дворе Лота Оркнейского. Куда же она подевалась?»

Может статься, в ее одиноких разъездах с ней приключилось несчастье? Что, если она попала в руки какого-нибудь мародера или беззаконного головореза – таких в глуши полным-полно, – что, если она потеряла память, стала жертвой насилия, убита, брошена в придорожную канаву, так что теперь и костей не найдешь?..» Ох, нет, – думала Вивиана, – если бы с ней приключилась беда, я бы непременно увидела это в зеркале… или при помощи Зрения…»

И все же Вивиану одолевали сомнения. Зрение нынче вело себя непредсказуемо; часто, когда Владычица пыталась окинуть взглядом внешние пределы, перед глазами ее лишь клубился раздражающий серый туман, завеса неведомого, пробиться за которую она не смела. И где-то в этом тумане сокрыта судьба Моргейны.

«Богиня, – взмолилась Вивиана, как столько раз до того. – Матерь, я отдала тебе свою жизнь, верни мне мое дитя, пока я еще жива…» Но, еще не договорив, Владычица знала: ответа не будет, лишь сумеречный дождь, подобный завесе неведомого, а ответ Богини таится в неумолимых небесах.

Неужто путешествие это точно так же утомило ее и в прошлый раз, полгода назад? Теперь Вивиане казалось, что доселе она всегда разъезжала в седле легко, точно девочка; а вот сейчас тряская поступь ослика отзывалась в каждой косточке ее исхудавшего тела, а холод пробирал до внутренностей и вгрызался в нее мелкими ледяными зубами.

Один из сопровождающих обернулся.

– Госпожа, я вижу внизу усадьбу. Похоже, мы будем на месте еще до заката.

Вивиана поблагодарила своего спутника, по возможности скрывая переполняющую ее признательность. Еще не хватало выказывать слабость перед своим эскортом.

В тесном дворике ее встретил Гаван: он помог гостье спешиться и заботливо поддержал, чтобы та не ступила в навозную кучу.

– Добро пожаловать, Владычица, – промолвил он, – как всегда, твой приезд для меня – великая радость. Мой сын Балин и твой сын будут здесь завтра: я послал за ними в Каэрлеон.

– Все так серьезно, старый друг? – спросила Вивиана, и Гаван кивнул.

– Ты ее с трудом узнаешь, Владычица. Она превратилась в тень; а если и поест или попьет малость, то жалуется, будто у нее внутри словно огонь полыхает. Думаю, дни ее сочтены, несмотря на все твои снадобья.

Вивиана со вздохом наклонила голову в знак согласия.

– Этого я и боялась, – промолвила она. – Стоит этому недугу завладеть своей жертвой, и из когтей его уже не вырваться. Может, я смогу облегчить ее муки.

– Дай-то Боже, – отозвался Гаван. – Ибо те лекарства, что ты оставила нам в последний раз, уже почти не помогают. Она просыпается и плачет в ночи, точно дитя, если думает, что ни я, ни служанки ее не слышат. У меня даже недостает духу молиться, чтобы она подольше пробыла с нами, ибо не в силах я видеть ее страданий, Владычица.

Вивиана вновь вздохнула. В последний свой приезд, полгода назад, она оставила для недужной самые сильнодействующие снадобья и средства и отчасти надеялась, что осенью Присцилла захворает лихорадкой и умрет быстро, еще до того, как лекарства потеряют силу. А теперь она мало чем может помочь страдалице. Она позволила Гавану отвести себя в дом, присела у огня, и служанка налила ей чашку горячего супа из котелка над огнем.

– Ты долго ехала под дождем, Владычица, – проговорил хозяин. – Посиди, отдохни; а после вечерней трапезы навестишь мою жену… иногда в это время дня ей удается заснуть.

– Если ей дано отдохнуть хоть малость, остается лишь поблагодарить судьбу; я не стану ее тревожить, – отозвалась Вивиана, принимая в заледеневшие руки чашку с супом и тяжело опускаясь на скамью без спинки. Одна из служанок сняла с нее сапоги и плащ, другая принесла согретое полотенце и обтерла ей ноги, и Вивиана, подобрав юбки, чтобы костлявые колени ощутили жар огня, на мгновение забылась, наслаждаясь уютным теплом и отвлекшись от своей тягостной миссии. Но вот из внешней комнаты донесся пронзительный жалобный крик; служанка вздрогнула и задрожала всем телом.

– Это госпожа; бедняжка, верно, проснулась. Я-то надеялась, она проспит до тех пор, пока мы ужин не накроем. Я пойду к ней.

– Я тоже, – отозвалась Вивиана и поспешила за прислужницей во внутренний покой. Гаван остался сидеть у огня; Владычица видела: лицо его искажено ужасом. Пронзительный крик затих вдалеке.

С тех пор как Присцилла захворала, Вивиана тем не менее, неизменно усматривала в ней следы былой красоты, отдаленное сходство с веселой и жизнерадостной молодой женщиной, усыновившей ее сына Балана. Теперь лицо, и губы, и поблекшие волосы приобрели один и тот же желтовато-серый оттенок, и даже синие глаза погасли, как если бы недуг выпил из женщины все живые краски. В последний приезд Вивианы Присцилла по большей части была на ногах и хлопотала по дому; а теперь не приходилось сомневаться: недужная прикована к постели… какие-то полгода – и произвели подобную перемену! Прежде снадобья и травяные настои Вивианы неизменно дарили облегчение, утешение, даже частичное исцеление. А теперь Владычица видела: помощь тут бессильна.

Мгновение взгляд выцветших глаз бесцельно блуждал по комнате, и слабо шевелились губы бессильно открытого рта. Но вот Присцилла заметила Вивиану, слабо заморгала и шепотом спросила:

– Это ты, Владычица?

Вивиана подошла к больной и осторожно пожала иссохшую руку.

– Жаль мне видеть, до чего ты расхворалась. Как ты, дорогая подруга?

Бесцветные, потрескавшиеся губы растянулись в гримасе, что Вивиана в первое мгновение сочла судорогой боли, а в следующий миг поняла свою ошибку: больная улыбается.

– Уж и не знаю, можно ли расхвораться сильнее, – прошептала она. – Думаю, Господь и его Матерь совсем про меня позабыли. Однако же рада я, что вижу тебя вновь, и надеюсь еще успеть поглядеть на моих милых сыновей и благословить их… – Присцилла устало вздохнула, пытаясь устроиться поудобнее. – Ежели лежишь неподвижно, так спина ноет; но ежели до меня дотронуться, так словно ножи в тело вонзаются. И пить хочется, просто сил нет, но я не смею: боюсь боли…

– Я помогу тебе, чем смогу, – заверила Вивиана, и, объяснив слугам, что ей требуется, перевязала язвы, образовавшиеся от долгого лежания неподвижно, и заставила Присциллу прополоскать рот освежающей настойкой, чтобы при том, что больная так и не попила, сухость во рту не так ее мучила. А затем Владычица присела рядом с больной, держа ее за руку и не терзая несчастную разговорами. Вскорости после наступления темноты во дворе послышался шум. Присцилла встрепенулась; глаза ее лихорадочно заблестели в свете светильника.

– Это мои сыновья! – вскричала она.

И в самом деле, не прошло и нескольких минут, как Балан и его приемный брат Балин, сын Гавана, вошли в комнату, пригибаясь, чтобы не удариться головой о низкую притолоку.

– Матушка, – промолвил Балан и наклонился к ее руке. И только потом обернулся к Вивиане и низко поклонился ей:

– Госпожа моя.

Вивиана погладила старшего из своих сыновей по щеке. Этот, в отличие от Ланселета, красотой похвастаться не мог; он уродился дородным, дюжим увальнем, вот только глаза его, темные и выразительные, были в точности как у матери – или у Ланселета. Крепко сбитый, сероглазый Балин заметно уступал ему ростом. Вивиана знала: он старше ее сына лишь на каких-нибудь десять дней. Светловолосый и румяный, внешностью он пошел в мать: именно такова когда-то была сама Присцилла.

– Бедная моя матушка, – прошептал он, поглаживая недужную по руке. – Но теперь, когда госпожа Вивиана приехала помочь тебе, ты очень скоро исцелишься, верно? Как же ты исхудала, матушка; надо бы тебе постараться побольше есть, и ты вновь окрепнешь и поправишься…

– Нет, – прошептала она, – окрепну я лишь тогда, когда буду трапезовать с Иисусом в Небесах, милый мой сын.

– Ох, нет, матушка, не говори так, – воскликнул Балин, а Балан, поймав взгляд матери, лишь вздохнул. И совсем тихо произнес – так, чтобы ни Присцилла, ни ее сын не услышали:

– Балин отказывается видеть, что она умирает, госпожа моя… то есть матушка. Все упрямо твердит, что она поправится. Я так надеялся, что она отмучается осенью, когда все мы заболели лихорадкой, да только она всегда была такая сильная… – Балан покачал головой; его бычья шея побагровела от натуги. На глазах выступили слезы; Балан поспешно смахнул их прочь. Спустя некоторое время Вивиана велела всем выйти, сославшись на то, что больной необходим отдых.

– Попрощайся с сыновьями, Присцилла, и благослови их, – велела Владычица, и глаза Присциллы слабо вспыхнули.

– Хотелось бы мне, чтобы мы и впрямь простились навеки, пока мне хуже не стало… не хочу я, чтобы они видели меня такой, как нынче утром, – пробормотала она, и во взгляде ее Вивиана прочла ужас. Она склонилась к уху больной и мягко проговорила:

– Думаю, могу пообещать избавить тебя от боли, моя дорогая, если именно такого конца ты хочешь.

– Пожалуйста, – взмолилась умирающая, и похожие на птичьи когти пальцы настойчиво стиснули руку Владычицы.

– Тогда я оставлю тебя с сыновьями, – успокаивающе проговорила Вивиана, – ибо они оба – твои сыновья, дорогая моя, даже если и родила ты лишь одного. – И Владычица вышла из комнаты. Снаружи ждал Гаван.

– Принесите мои переметные сумы, – потребовала Вивиана и, получив желаемое, порылась в одном из карманов. А затем обернулась к хозяину дома. – Сейчас ей ненадолго сделалось легче, но дальнейшее не в моих силах; я могу лишь положить конец ее мукам. Думается мне, именно этого она и желает.

– Значит, надежды нет никакой?

– Никакой. Для нее ничего не осталось в этой жизни, кроме страданий, и не думаю я, что Богу вашему угодно продлить ее муки.

– Она часто говорила… часто жалела о том, что у нее недостало мужества броситься в реку, пока еще были силы дойти до берега, – проговорил потрясенный Гаван.

– Значит, пора ей уйти с миром, – тихо произнесла Вивиана, – но я хочу, чтобы ты знал: все, что я делаю, я делаю с ее собственного согласия…

– Госпожа, – промолвил Гаван, – я всегда тебе доверял, а моя жена любит тебя всей душою и тоже верит тебе безоговорочно. Большего я не прошу. Если на этом муки ее закончатся, я знаю, что она станет благословлять тебя. – И с искаженным от горя лицом он вновь проследовал за Вивианой во внутреннюю комнату. Присцилла тихо беседовала с Балином; вот она выпустила ладонь сына, и тот, рыдая, подошел к отцу. Умирающая протянула изможденную руку Балану и срывающимся голосом произнесла:

– И ты тоже был мне хорошим сыном, мальчик мой. Присматривай за своим приемным братом и, прошу тебя, помолись за мою душу.

– Обещаю, матушка, – отозвался Балан и нагнулся было обнять ее, но больная тихонько вскрикнула от боли и страха, так что юноша ограничился тем, что осторожно пожал ее иссохшую руку.