Высшие круги

Сфера приложения сил и возможностей обыкновенных людей ограничена миром их повседневных дел и забот, но даже в этом кругу, замыкающемся профессиональной работой, семейными и соседскими отношениями, они часто оказываются во власти таких внешних сил, которые они не могут ни понять, ни подчинить себе. «Великие перемены» ни в какой степени не зависят от них, но тем не менее оказывают влияние на их поведение и воззрения. Эти перемены довлеют теперь над простыми людьми со всех сторон, а сама структура современного общества обрекает их на служение чужим замыслам. Вот почему они чувствуют, что в эпоху, когда они лишены влияния на общественную жизнь, они лишены также возможности строить свою собственную жизнь по своему желанию и разумению.

Но не все люди являются в этом смысле обыкновенными людьми. С централизацией средств информации и политической власти некоторые лица достигли в американском обществе такого положения, которое дает им возможность взирать на обыкновенных людей, так сказать, сверху вниз и своими решениями оказывать могущественное влияние на их повседневную жизнь. Они добились этого положения не своим личным трудом — они сами предоставляют работу или отнимают ее у тысяч людей. Их жизнь не замыкается кругом обычных семейных забот; они имеют возможность избавиться от этих забот. Они могут проживать во многих домах и отелях, но они не связаны ни с какой территориальной общиной. Им не приходится посвящать свою жизнь всего лишь удовлетворению повседневных потребностей, поискам «хлеба насущного»; они в известной мере сами творят свои потребности и заставляют других удовлетворять их. Отрицают ли они свою общественную власть или открыто признают ее — это не меняет того факта, что ихтехнический и политический опыт в данной области далеко превосходит опыт низших слоев населения. Большинство американцев могло бы сказать о своей элите то же самое, что говорил Яков Буркхардт* о «великих людях»: «Им дано все, что не дано нам»[279].

Властвующая элита состоит из людей, занимающих такие позиции, которые дают им возможность возвыситься над средой обыкновенных людей и принимать решения, имеющие крупнейшие последствия. Принимают ли они эти решения или нет — это менее важно, чем самый факт владения такими ключевыми позициями; их уклонение от известных действий и решений само по себе является действием, зачастую влекущим за собой более важные последствия, чем решения, которые они принимают. Это обусловлено тем, что они командуют важнейшими иерархическими институтами и организациями современного общества. Они руководят крупными корпорациями, они управляют механизмом государственной власти и претендуют на ее прерогативы. Они направляют деятельность военного ведомства. Они занимают в социальной системе стратегические командные пункты, в которых ныне сосредоточены действенные средства, обеспечивающие власть, богатство и известность, которыми они пользуются.

Властвующая элита не состоит из людей, правящих в одиночку. Их наиболее важные идеи и решения — это зачастую идеи и решения, подсказанные советниками и консультантами, трибунами и творцами общественного мнения. Ступенькой ниже властвующей элиты располагаются на общественной лестнице профессиональные политики из средних звеньев власти, принадлежащие к кругам конгресса и другим влиятельным группам, а также к богачам старой и новой формации, проживающим в крупных и мелких городах и в сельской периферии. С ними переплетаются в самых причудливых формах (которые мы покажем) те профессиональные знаменитости, которые постоянно живут рекламой и вместе с тем всегда жаждут (пока они остаются знаменитостями) еще более широкой рекламы. Эти знаменитости не стоят, правда, во главе какой-либо господствующей иерархии, но они зачастую наделены способностью отвлекать внимание публики или давать выход влечению масс к захватывающим переживаниям или же более прямым путем завоевывать расположение тех, кто стоит непосредственно у власти. Более или менее независимые в своих ролях толкователей основ общественной морали, специалистов по делам государственного управления, представителей бога на земле, людей, формирующих чувства и настроения народных масс, эти знаменитости и консультанты непосредственно причастны к той сцене, на которой элита показывает публике творимую ею историческую драму. Но творится эта драма в иерархических верхах главенствующих социальных институтов.

Правда о природе элиты, о ее могуществе не является неким секретом, который власть имущие знают, но таят про себя. Эти люди имеют самые различные представления о своей роли в происходящих событиях и принимаемых решениях. Нередко они не имеют на этот счет твердого мнения, а еще чаще к их оценкам своего собственного могущества примешиваются их опасения и надежды. Каковы бы ни были подлинные размеры их власти, они обычно точнее представляют себе сопротивление, оказываемое другими в процессе ее использования, чем ее природу и размеры. Вдобавок к этому большинство власть имущих американцев основательно овладели официальной фразеологией, которой прикрываются политические отношения, — и в некоторых случаях овладели настолько основательно, что пользуются ею и в своем кругу и сами, таким образом, начинают верить в нее. Личные представления самих действующих лиц — это лишь один из нескольких источников, которые необходимо изучить для понимания социальной роли американских высших кругов. А между тем многие из тех, кто отрицает существование элиты или, во всяком случае, ее общественную значимость, опираются в своих доводах на представления власть имущих людей о себе или по крайней мере на их публичные высказывания.

Существует, однако, и другая точка зрения. Те, кто чувствует, хотя бы и смутно, что в Америке имеется теперь сплоченная и могущественная группа, оказывающая огромное влияние на жизнь страны, часто обосновывают это ощущение ссылкой на исторические тенденции нашего времени. Они, например, чувствовали на себе исключительное значение военных факторов, и из этого они непосредственно делают вывод, что генералы, адмиралы и те государственные деятели, которые находятся под их влиянием, должны, очевидно, обладать безмерным могуществом. Они слышат, что конгресс снова передоверил кучке людей право принимать решения, заведомо связанные с вопросами войны и мира. Они знают, что атомная бомба была сброшена на Японию именем Соединенных Штатов Америки, хотя никто и никогда не советовался с ними по этому вопросу. Они чувствуют, что живут в эпоху крупных решений, но знают, что сами они их не принимают. Вот почему, рассматривая исторические особенности современной жизни, они приходят к выводу, что в центре ее должна, видимо, находиться могущественная элита, принимающая решения или воздерживающаяся от них.

Люди, у которых крупные исторические события вызывают подобные ощущения, предполагают, что элита существует и что ее власть велика. Но, с другой стороны, те, кто внимательно прислушивается к отзывам людей, несомненно причастных к высокой политике, часто не верят в существование элиты, наделенной решающей властью.

Обе эти точки зрения следует принимать во внимание, но ни та ни другая не выражает всей истины. Ключ к пониманию могущества американской элиты надо искать не только в изучении поверхностных аспектов исторических событий и не только в личных оценках, сообщенных нам людьми, от которых явно зависят политические решения. За отдельными людьми такого пошиба и за историческими событиями кроется то, что связывает их воедино: важнейшие институты современного общества. Эти иерархические институты — государство, корпорации, армия — образуют собой орудия власти; как орудия власти, они сейчас имеют такое значение, какого они никогда еще не имели на протяжении всей истории человечества; на вершинах этих иерархий находятся командные пункты современного общества, выявление которых дает нам социологический ключ к пониманию роли американских высших кругов.

В современной Америке основная движущая сила развития страны сосредоточена в экономических, политических и военных институтах. Все другие социальные институты оказались на задворках современной истории и вынуждены в соответствующих случаях подчиняться первым трем. Нет такой семьи, которая могла бы оказывать такое же прямое влияние на государственные дела, как любая крупная корпорация; никакая церковь не в состоянии оказывать ныне такого же прямого влияния на жизненный путь молодых американцев, как военное ведомство; ни одно высшее учебное заведение не в состоянии столь решительно влиять на важные события, как Национальный совет безопасности. Религиозные, просветительные и семейные институты не представляют собой самостоятельных центров национального могущества; напротив, особенности этих децентрализованных сфер жизни все в большей мере формируются «большой тройкой», внутри которой совершаются ныне события, влекущие за собой решительные и немедленные последствия.

Семья, церковь и школа приспосабливаются к современной жизни; правительство, армия и корпорации формируют ее. И в процессе формирования современной жизни они превращают эти более слабые институты в орудия осуществления своих целей. Церковь поставляет армии своих священников, где их используют для усиления эффективности пропаганды морального «права» убивать. Школа отбирает и обучает людей для работы в корпорациях и для выполнения специальных функций в армии. Институт «большой семьи» исчез, конечно, давно: его разрушила промышленная революция; а в наши дни отцов и сыновей разлучают с семьями (в принудительном порядке, если нужно) каждый раз, когда армия призывает их в свои ряды. И вместе с тем ореол, окружающий все эти второстепенные институты, используется для того, чтобы узаконить власть и решения «большой тройки».

Судьба современного человека зависит не только от семьи, в которой он родился или в которую вошел посредством брака, но все больше и больше и от корпорации, где в самые лучшие свои годы он расходует свои лучшие силы; не только от школы, где он воспитывается ребенком и юношей, но и от государства, которое не оставляет его в покое на протяжении всей его жизни; не только от церкви, где он порой слушает слово божие, но и от армии, где его муштруют.

Если централизованное государство не было бы уверено в том, что частная и государственная школа будут насаждать патриотические чувства, то его руководители незамедлительно постарались бы изменить децентрализованную систему народного образования. Если бы процент банкротств среди пятисот крупнейших американских корпораций был так же высок, как общий процент разводов среди 37 млн. американских супружеских пар, то это привело бы к экономической катастрофе международного масштаба. Если бы военнослужащие отдавали армии не больше времени и сил, чем верующие отдают церкви, к которой они принадлежат, то наступил бы военный кризис.

Внутри каждого из трех главенствующих социальных институтов мы замечаем, что типичная для него структурная единица ныне разрослась, управление ею приобрело авторитарный характер и, если иметь в виду диапазон влияния выносимых ею решений, — стала централизованной.

Эти особенности современного развития главенствующих институтов обусловлены баснословно мощной техникой, ибо они, как социальные институты, объединили эту технику и управляют ею так же, как она в свою очередь формирует их особенности и определяет темпы их развития.

Сфера экономики, состоявшая когда-то из великого множества малых и самостоятельных производственных единиц, подпала под власть 200—300 гигантских корпораций, связанных между собой как в административном, так и в политическом отношении. Они-то и держат в своих руках ключи ко всем важным решениям, связанным с экономикой.

Система государственного управления, некогда децентрализованная совокупность нескольких десятков слабо связанных между собою штатов, стала централизованным исполнительным аппаратом; она вобрала в себя множество ранее раздробленных функций и проникает ныне во все поры общественного строя.

Военное ведомство, некогда хилое учреждение, окруженное атмосферой недоверия (поддерживавшейся милицией отдельных штатов), превратилось в крупнейший и самый дорогостоящий правительственный орган. Несмотря на видимость добродушия, проявляемого им в пропагандистских выступлениях перед широкой публикой, оно приобрело теперь всю жестокость и грубость разбухшего бюрократического аппарата.

В каждой из этих главенствующих областей современной жизни орудия власти, находящиеся в распоряжении правящей группы, стали неизмеримо более мощными. Ее командные позиции усилились. Внутри каждой из этих сфер была разработана и туго завинчена современная авторитарная система управления.

По мере того как все эти три сферы расширяются и централизуются, последствия их деятельности приобретают все больший размах и их взаимные связи все возрастают. Решения горстки крупных корпораций определяют не только экономическую, но и военную и политическую обстановку во всем мире. Решения военного ведомства связаны с политической жизнью и самым чувствительным образом сказываются на ней, равно как и на самом объеме экономической деятельности. Решения, принимаемые в политической сфере, определяют экономическую деятельность и военные программы. Прошло то время, когда, с одной стороны, существовала сфера экономики, а с другой — сфера политики, включавшая в себя военное ведомство, деятельность которого не влияла на политическую и деловую жизнь. Теперь существует пронизанная политикой экономика, связанная тысячью нитей с военными институтами и их решениями. Если государство вмешивается в ту область, в которой господствуют корпорации, то и последние в свою очередь вмешиваются в вопросы управления государством. С точки зрения объективных тенденций развития именно в этом треугольнике власти лежат истоки образования блокированной системы социального господства, которая составляет важнейшую историческую особенность нашего времени.

Факт взаимопереплетения трех основных сфер общественной жизни ясно обнаруживается при любой критической ситуации в развитии современного капиталистического общества: экономическом крахе, войне, буме. Во всех этих случаях правящие круги убеждаются в тесной взаимосвязанности основных социальных институтов. В XIX в., когда масштабы всех институтов были значительно меньше, их свободная интеграция достигалась в сфере саморегулирующейся экономики в результате свободной игры рыночных сил, а в саморегулируемой системе государственного управления — в результате голосования и политического торга. Тогда предполагалось, что из нарушения равновесия и всякого рода трений, вызванных ограниченными решениями (а в ту пору любые решения могли иметь только ограниченные последствия), само собой возникнет со временем новое равновесие. В наши дни такое предположение исключается, и люди, стоящие во главе каждой из трех главенствующих иерархий, не исходят в своей деятельности из такого предположения.

Дело в том, что последствия решений, принятых или непринятых в каждой из этих областей, столь велики и обширны, что они распространяются и на другие области, и потому существует стремление к координированным директивным решениям или к согласованному воздержанию от директивных решений. Это не всегда было так. Когда в народном хозяйстве преобладали многочисленные мелкие предприниматели, то, например, банкротство даже многих из них все-таки могло иметь чисто местное значение; политические и военные органы в эту область не вмешивались. Но теперь, при существующих политических расчетах и военных обязательствах, могут ли они допустить, чтобы важнейшие частнокапиталистические корпорации, занимающие ключевые позиции в экономической системе, рухнули во время экономического кризиса? Политические и военные органы все больше и больше вмешиваются в экономические дела, и, в меру того как они это делают, важнейшие решения, принимаемые в каждой из трех иерархий, контролируются представителями двух других. Таким образом, экономические, военные и политические институты оказываются теснейшим образом связанными друг с другом.

В каждом из этих необычайно разросшихся и централизованных институтов пришли к руководству те высшие круги, которые образуют собой экономическую, политическую и военную элиты. В верхах экономики вместе с богачами из мира корпораций подвизаются руководящие администраторы крупнейших корпораций; в верхах политической системы — официальные руководители государства; в верхах военного ведомства — элита, состоящая из политических деятелей, облаченных в военные мундиры, сосредоточенная в Объединенном совете начальников штабов, в его непосредственном окружении и в среде высшего генералитета.

Так как каждая из этих областей сомкнулась с остальными, так как последствия принимаемых в них решений имеют тенденцию стать всеобъемлющими, то руководящие деятели каждой из трех областей — военная знать, главари корпораций, официальные руководители государства — сплачиваются воедино, образуя тем самым властвующую элиту Соединенных Штатов.

Американские высшие круги, то есть те, кто находится на указанных командных постах, и их ближайшее окружение, часто рассматриваются с точки зрения того, чем они владеют; а владеют они большей, чем другие люди, долей наиболее высоко расцениваемых благ и источников наслаждений. В представлении людей, рассматривающих дело с этой точки зрения, властвующая элита попросту состоит из лиц, имеющих максимум того, что вообще можно иметь, а сюда обычно относят деньги, власть, престиж, а также образ жизни, определяемый обладанием этими благами[280]. Но люди, составляющие элиту, — это не просто те, кто имеет больше всех; они не имели бы «больше всех», если бы они не занимали свои особые позиции в важнейших социальных институтах, ибо эти институты являются непременными основами власти, богатства, престижа и в то же время главным орудием осуществления власти, приобретения и сохранения богатства, реализации самых высоких притязаний на престиж.

Под могущественными людьми мы, конечно, подразумеваем тех, кто имеет возможность осуществлять свою волю даже в том случае, когда другие сопротивляются ей. Никто, следовательно, не может быть по-настоящему могущественным, если он не имеет доступа к управлению важнейшими социальными институтами, ибо власть подлинно могущественных людей заключается прежде всего в том, что они распоряжаются этими общественными орудиями власти. Ими распоряжаются высокопоставленные политические деятели, крупнейшие сановники; ими распоряжаются адмиралы и генералы; ими распоряжаются главные акционеры и руководители крупнейших корпораций. Правда, не вся власть коренится в таких институтах и не вся она осуществляется через их посредство, но только в них и через них власть может быть более или менее длительной и значительной.

Богатство тоже приобретается и удерживается в этих институтах и через их посредство. Пирамида богатства не может быть правильно понята, если считать, что она складывается только из огромных личных состояний; могущество семейств, обладающих огромными наследственными капиталами, усиливается в настоящее время, как мы увидим, современными корпорациями: каждое из этих семейств было тесно связано и сейчас тесно связано с какой-нибудь архибогатой корпорацией, — и эта неизменная юридическая связь с корпорацией нередко дополняется и прямым участием в управлении ею.

Главный источник богатства — это современная корпорация; но на нынешнем этапе развития капитализма государственный аппарат тоже открывает и закрывает множество путей к богатству. Не только размер, но и источник дохода, не только возможности приобретения потребительских товаров, но и возможности распоряжения производительным капиталом определяются позициями, занимаемыми данным лицом в сфере политики и экономики. Если наш интерес к крупнейшим богачам не сводится только к вопросу об их расточительном или скаредном потреблении, то мы обязаны изучить их взаимоотношения с современными формами корпоративной собственности, а также с государством, так как именно этими взаимоотношениями определяется ныне возможность сохранения крупной собственности и получения высокого дохода.

Высокий престиж окружает ведущие звенья социальных институтов, и этот престиж все повышается. Совершенно очевидно, что престиж зависит, и часто врешающей степени, от доступа к механизму рекламы, использование которого является ныне важнейшим и нормальным признаком, присущим деятельности всех крупных институтов современной Америки. И к тому же одна из особенностей трех главных иерархий — властвующих в мире корпораций, в государственном аппарате, в военном ведомстве — состоит в том, что в наше время все чаще и чаще совершается переход людей из одной в другую. В результате происходит своего рода «накопление» престижа. Притязания на престиж могут сначала основываться, скажем, на высоком положении данного лица в военной сфере, затем — в возросшем размере — на его деятельности в просветительном учреждении, управляемом заправилами корпораций, и реализоваться, наконец, в области политики, где в лице, например, генерала Эйзенхауэра и тех, кого он представляет, власть и престиж сливаются, достигнув наконец предельно высокого накала. Подобно богатству и власти, престиж обладает кумулятивным свойством: чем больше престижа вы имеете, тем больше вы можете его приобрести. Эти ценности могут также размениваться одна на другую: богатому легче, чем бедному, обрести власть; тем, кто занимает высокое положение в обществе, легче заполучить в свое распоряжение средства, ведущие к богатству, чем тем, кто не имеет этого преимущества.

Если мы возьмем сотню наиболее могущественных американцев, сотню самых богатых, сотню самых знаменитых и лишим их позиций, которые они занимают в главенствующих социальных институтах, отнимем у них людские и денежные ресурсы, которыми они распоряжаются, средства массовой рекламы, которые ныне работают преимущественно на них, то они сразу окажутся безвластными, безвестными и бедными. Власть не коренится в природе власть имущего, богатство не заложено в личности богача, известность не есть внутреннее свойство, присущее определенному лицу. Чтобы быть знаменитым, богатым, власть имущим — для этого требуется доступ к главенствующим институтам, ибо командные позиции, которые люди в них занимают, определяют в значительной мере их шансы на получение и удержание этих высоко ценимых жизненных благ.

Возможна и такая трактовка людей из высших кругов, при которой они предстают как члены высшей социальной прослойки, как ряд групп, члены которых знают друг друга, встречаются в обществе, связаны деловыми отношениями и потому считаются друг с другом при вынесении известных решений. Согласно этой концепции, элита сама ощущает себя и воспринимается другими как центральное ядро, образовавшееся внутри «высших социальных классов»[281]. Она составляет более или менее компактное социальное и психологическое целое; люди, принадлежащие к элите, сознают себя членами определенного класса общества. Одни допускаются в их круг, другие не допускаются; грань, отделяющая элиту от прочих людей, сводится скорее к качественным, чем к чисто количественным различиям. Элита в большей или меньшей степени сознает себя как социальный класс, и члены ее ведут себя по отношению к своим иначе, чем по отношению к членам других классов. Они благожелательно относятся друг к другу, понимают друг друга, заключают между собой браки, стремятся к тому, чтобы действовать и думать если не совместно, то по крайней мере одинаково.

Мы не хотим пока предрешать вопрос о том, являются ли действительно люди из элиты, занимающие командные посты в описанных нами главенствующих институтах, членами подобного общественно признанного класса, или вопрос о том, происходит ли значительная часть членов властвующей элиты из такого четко выраженного особого класса. Этот вопрос еще предстоит исследовать. Но для того, чтобы яснее очертить предмет исследования, надо остановиться на одной особенности, ясно выступающей в биографиях и мемуарах людей богатых, власть имущих и именитых: лица, принадлежащие к высшим кругам, в какой бы области они ни подвизались, являются членами взаимопереплетающихся «партий» и связанных между собой самым различным образом «клик». Среди тех, кто «сидит на одной и той же террасе», существует нечто вроде взаимного притяжения, — хотя часто бывает так, что это становится ясно им самим и другим только в такие моменты, когда они чувствуют необходимость отмежеваться от других, только в тех случаях, когда в процессе совместной обороны они добираются до сознания того, что их объединяет, и тем самым теснее смыкают свои ряды против «чужаков».

Представление о существовании такой правящей прослойки связано с предположением, что большинство ее членов отличается общностью социального происхождения, что на протяжении всей их жизни они поддерживают неофициальные связи друг с другом и что существует известная взаимозаменяемость людей на командных ролях в иерархиях, распоряжающихся богатством, властью, славой. Следует, безусловно, сразу же отметить, что если такая элитная прослойка действительно существует, то по своей социальной внешности и форме она в силу весьма важных исторических причин резко отличается от тех аристократических родов, которые некогда управляли различными европейскими странами.

То обстоятельство, что американское общество не прошло через феодализм, оказало решающее влияние на характер американской элиты, так же как и на историю американского общества в целом. Ибо это означает, что в США не было дворянства или аристократии, возникших еще в докапиталистическую эпоху, которые находились бы в серьезной оппозиции к крупной буржуазии. Оно означает, что американская крупная буржуазия монополизировала не только богатство, но и власть и престиж. Оно означает, что никакая группа дворянских семей не занимала здесь командных позиций и не монополизировала те блага, которые обычно высоко ценятся, и что здесь, безусловно, не нашлось такой прослойки, которая бы это совершила открыто на основе унаследованных прав. Оно означает, что здесь не было ни высших сановников церкви, ни придворной знати, ни лендлордов в доблестных доспехах, окопавшихся в своих замках, ни лиц, имеющих монопольное право на занятие высоких постов в армии, — не было тех элементов, которые сопротивлялись бы разбогатевшей буржуазии и препятствовали бы ее социальному возвышению во имя своих прирожденных прав и прерогатив.

Но это обстоятельство не означает, что в Соединенных Штатах не существует высших слоев. То, что они произошли из «среднего класса», не имевшего признанных атрибутов аристократического превосходства, вовсе не означает, что они так и остались средним классом, когда огромный рост их богатства дал им возможность самим добиться социального превосходства. Их происхождение и их историческая молодость могли сделать высшие слои в Америке менее заметными, чем в других странах. Но в Америке фактически существуют в наши дни такие разряды и масштабы богатства и власти, о каких люди из средних и низших слоев населения знают очень мало и даже не могут себе представить. Существуют семьи, полностью огражденные своим богатством от каких бы то ни было экономических неурядиц и потрясений, переживаемых просто преуспевающими людьми и низшими классами. Существуют также могущественные люди, которые в совершенно келейном порядке принимают решения, чреватые огромными последствиями для низших слоев населения.

Американская элита вступила в современную историю как элита такой буржуазии, которая, в сущности, не имела исторических соперников. Ни в одной стране буржуазия ни до, ни после этого не располагала такими благоприятными возможностями и преимуществами. Не имея вооруженных соседей, она легко прибрала к рукам изолированный континент, изобиловавший естественными ресурсами и необычайно заманчивый для рабочей силы, ищущей применения. Остов политического строя и идеология для его оправдания уже существовали. Против меркантилистских ограничений буржуазия выдвинула заимствованный у Европы принцип «laissez-faire» (то есть принцип невмешательства государства в экономическую жизнь страны. — Ред.), против южных плантаторов — принцип индустриализма. Революционная война положила конец притязаниям на знатность, существовавшим в колониальную эпоху, ибо лоялисты* покинули страну и многие имения были разрушены. Джексоновский переворот**, вызвавший целую революцию в системе соотношений общественного веса различных слоев населения, положил конец притязаниям старинных семей Новой Англии на общественную исключительность, основанным на высоком происхождении. Гражданская война уничтожила власть, а, следовательно, со временем и престиж воинственных южных плантаторов, претендовавших до войны на особое уважение. Темп всего капиталистического развития исключал возможность развития и упрочения родовитой аристократии в Америке.

В Америке не существовало прочно утвердившегося правящего класса, связанного с землей и расцветшего в блеске военной славы, который мог бы сдержать стремительное историческое развитие торговли и промышленности или подчинить себе капиталистическую элиту, как это было, например, в Германии и Японии. И ни один подобный правящий класс в мире не мог сдержать поступательное движение американского правящего класса в те времена, когда ход мировой истории начал определяться насилием, опирающимся на современную индустрию. Об этом свидетельствует судьба Германии и Японии в двух мировых войнах XX в. и даже судьба самой Англии и ее образцового правящего класса, между тем как Нью-Йорк неминуемо должен был стать и стал экономической столицей западного капиталистического мира, а Вашингтон — его политической столицей.

Элита, занимающая командные посты в обществе, может трактоваться по-разному: ее можно рассматривать как совокупность лиц, обладающих властью, богатством и известностью; ее можно рассматривать как высший слой капиталистического общества. Можно определить ее также, пользуясь психологическими и моральными критериями, как некий вид избранных личностей. При таком определении дело выглядит совсем просто: элита — это люди исключительной силы воли и энергии.

Теоретик, склонный выводить социальные явления из свойств человеческой природы, может, например, подразумевать под элитой не какой-либо социальный слой или социальную категорию, а отдельных, ничем не связанных друг с другом индивидуумов, стремящихся превзойти самих себя и, стало быть, более благородных, более энергичных, сделанных из более добротного материала, чем прочие люди. Неважно при этом, бедны ли они или богаты, занимают ли высокое положение или низкое, славят ли их или презирают — они являются избранными просто в силу особенностей своей личности. Все остальные представляют собой массу, которая, согласно этой концепции, постепенно, через ряд переходов, сливается в унылую посредственность[282].

Такую концепцию, игнорирующую социальную природу элиты, пытались развить в последнее время некоторые американские писатели консервативного направления*. Но в большинстве своем моральные и психологические концепции, относящиеся к элите, гораздо менее утонченны и имеют дело не с отдельными личностями, а с прослойкой в целом. Представления об «избранных натурах» всегда, собственно, возникают в обществе, где некоторые люди владеют в большей мере, чем другие, тем, чем можно владеть. Люди, обладающие такими преимуществами, не хотят думать, что их преимущества достались им совершенно случайно. Они охотно приходят к выводу, что достойны владеть тем, чем они владеют, в силу внутренне присущих им качеств. Они считают, что они «по природе своей» являются элитой, и действительно воображают, что их богатство и привилегии являются естественным продолжением их избранной личности. В этом смысле определение элиты как группы людей, обладающих высокими нравственными качествами, есть идеологическое оружие элиты как привилегированной правящей прослойки, независимо от того, создана ли эта идеология самой элитой или создана для нее другими.

В эпохи, когда риторические фразы о всеобщем равенстве пользуются популярностью, наиболее умные и развитые люди из низших и средних классов, а также «кающиеся» люди из высших классов порою придерживаются концепции «контрэлиты». В самом деле, в западных странах существует давняя традиция воспевать бедных, эксплуатируемых и угнетенных как истинно добродетельных, мудрых и счастливых людей; там создана целая галерея подобных образов. Уходящая своими корнями в христианские традиции, эта моральная идея контрэлиты, состоящей из индивидуальностей высокого типа, обреченных на самое низкое общественное положение, может быть использована и действительно была использована низшими классами для суровой критики правящих элит и для прославления утопических образов новой элиты, которая должна прийти на смену старым.

Но представление об элите как о группе выдающихся личностей не всегда является только лишь идеологической формулой особо привилегированных классов или контридеологической формулой социально обойденных классов. Оно часто соответствует действительности: будучи хозяевами своей жизни и обладая особыми привилегиями, многие лица из высшего слоя общества действительно обретают со временем душевные качества, приближающиеся к тем, носителями которых они себя объявляют. Если мы даже откажемся от представления, будто мужчины или женщины, принадлежащие к элите, являются от рождения избранными натурами (а мы должны от такого представления отказаться), то нельзя все же упускать из виду, что весь их жизненный опыт и тренировка вырабатывают у них специфический душевный склад.

В наши дни приходится вносить поправки в представление об элите как о группе, состоящей из индивидуальностей высшего порядка, ибо люди, удостоившиеся занять командные позиции в обществе (формирующие в свою очередь их характер), окружены теперь множеством идейных вдохновителей, советников, «негров» и гримеров, которые изменяют их представления о самих себе, создают их общественное лицо и оказывают определяющее влияние на многие их решения. Не все, конечно, члены элиты в этом отношении одинаковы, но, вообще говоря, в Америке сегодняшнего дня было бы слишком наивно судить о природе любой из главных групп элиты только под углом зрения личных свойств тех ее представителей, которые находятся на авансцене. Американская элита часто представляется не столько совокупностью конкретных личностей, сколько совокупностью людей, наделенных общими душевными свойствами, которые в значительной степени выдуманы и рекламируются как идеальный тип человеческой «личности». Даже самая на первый взгляд независимая, свободно царящая, профессиональная знаменитость обычно представляет собой своего рода синтетический продукт, еженедельно перерабатываемый вышколенным персоналом, систематически придумывающим и заранее взвешивающим эффект экспромтных вставок в старые номера, которые знаменитость затем воспроизводит «по наитию».

Но справедливо и то, что до тех пор, пока элита живет и процветает как социальный класс или как группа лиц, занимающих командные позиции, она будет отбирать для себя и формировать людей определенного склада и отвергать других. То, чем становится человек, его моральный и психический облик, в значительной мере определяется воззрениями и взглядами, влиянию которых он подвергался на своем жизненном пути, и той общественной ролью, которую ему предназначают и дают возможность добиться. С точки зрения биографа специфические особенности человека, принадлежащего к высшим классам, формируются в результате общения с людьми аналогичного общественного положения в целом ряде интимных кружков, в которые он вхож и которые доступны ему на протяжении всей его жизни. В таком понимании элита представляет собой ряд высших кругов, члены которых специально подбираются, обучаются, апробируются и получают свободный и неофициальный доступ к тем, кто управляет безличными иерархическими институтами современного общества. Если существуют какие-нибудь объективные причины возникновения такой концепции элиты, которая сводит все дело к психологической общности ее членов, то они лежат в том, что наряду с осведомленностью в делах публичных, относящихся к высокой политике, люди из элиты действительно отличаются общим строем личных чувств и привязанностей. Чтобы понять элиту как общественный класс, нам надлежит изучить целый ряд мелких интимных ячеек, в которых формируется классовая общность ее членов; самой очевидной из них была в прошлом гостиная знатной, богатой семьи, а в наши дни самой важной из них является аристократическая средняя школа и столичный клуб[283].

Между различными представлениями об элите, если их надлежащим образом толковать, имеется многолинейная связь — и все они будут нами использованы при изучении пружин «успеха», достигаемого людьми в американском обществе. Мы изучим каждую из высших сфер, в которых обычно рекрутируются члены элиты, и при этом исследовании мы будем иметь дело с главными институтами, образующими остов американского общества. Мы проследим взаимосвязь между богатством, властью и престижем внутри каждого из этих институтов и в сфере их взаимных отношений. Но больше всего нас будет интересовать вопрос о мере могущества, которым обладают люди, занимающие ныне командные позиции, и роль, которую они играют в нашу историческую эпоху.

Такого рода элита может трактоваться как всесильная, и ее возможности могут мыслиться как возможности, заложенные в великом тайном заговоре. Так, вульгарный марксизм объясняет исторические события и тенденции ссылкой на «волю буржуазии», нацизм все сводит к «заговору евреев», а мелкотравчатые американские правые — к «тайной власти коммунистических шпионов». В свете подобных представлений о всемогущей элите как двигателе истории элита выступает как сила, которую невозможно всецело постигнуть. Мы имеем здесь фактически светский субститут религиозного понятия «божьей воли», заложенного в представлении о существовании своего рода всеопределяющего замысла провидения; разница заключается в том, что здесь допускается, что лица, не принадлежащие к элите, могут противодействовать ей и в конечном счете одержать над ней верх.

Противоположная точка зрения — будто элита совершенно бессильна — пользуется в настоящее время большой популярностью среди либерально настроенных исследователей. Они не только не считают элиту всемогущей, но утверждают, что она слишком разобщена и уже в силу отсутствия всякой спайки не может выступать как сила, оказывающая влияние на ход исторических событий. Если элита невидима, то не потому, что она облекает себя тайной, апотому что отдельные лица теряются в массе. Влияние тех, кто официально находится у власти, до такой степени ограничивается другими избранными элементами из влиятельных групп, или публикой, как совокупностью избирателей, или же, наконец, конституционными нормами, что мы вправе утверждать: высший класс, возможно, и существует, но правящего класса мы не имеем; отдельные власть имущие люди, возможно, имеются, но властвующей элиты нет; разные общественные слои и прослойки, возможно, имеются, но настоящей социальной верхушки не существует. В своем крайнем выражении это представление об элите как о группе, настолько ослабленной компромиссами и разрозненной, что ее значение сводится к нулю, является неким субститутом понятия безличного коллективного рока, ибо с этой точки зрения решения реальных людей, принадлежащих к высшим кругам, ничего не значат на весах истории*.

В сфере толкований международных дел и событий обычно преобладает трактовка элиты как всемогущей силы. Все события и происшествия, кажущиеся людям положительными и приятными, незамедлительно объявляются творцами общественного мнения заслугой руководителей собственной страны, все отрицательные явления, все неприятные происшествия приписываются врагам по ту сторону границы. В обоих случаях предполагается, что вершители зла или вершители добра обладают неограниченным могуществом. В применении к проблемам внутренней политики эта фразеология используется в несколько усложненной форме: когда люди говорят о силе их собственной партии или кружка, то дело, конечно, преподносится так, что они и их лидеры бессильны — всесилен только «народ». Но когда они ведут речь о соперничающей партии, тогда они приписывают ей всемогущество — народ же при этом выглядит бессильным и обманутым.

Большинство власть имущих американцев склонно, как правило, отрицать свое могущество. Ни один, мол, американец не добивается того или иного поста, чтобы править или даже влиять на управление, а только для того, чтобы служить народу. Он не становится ни бюрократом, ни даже просто чиновником, а только слугой общества. В наши дни, как я уже указывал, такая благородная поза стала стандартной для публичных выступлений всех власть имущих людей. Она стала столь прочной особенностью их стиля, что консервативные писатели с готовностью истолковывают ее как проявление тенденции к «политически аморфной ситуации».

Но «политическая ситуация» в Америке наших дней не столь аморфна, как она представляется тем, кто трактует ее как романтическую неразбериху. Мы имеем дело не столько с кратковременной и шаткой «ситуацией», сколько с прочной структурой, состоящей из многих ступеней. И те, кто находится на ее верхних ступенях, не всесильны, но и не бессильны. Чтобы понять, какой мерой власти владеет и пользуется элита, надо изучить форму и высоту всех этих ступеней власти.

Если бы право решать вопросы государственной важности было разделено на абсолютно равные доли, то властвующей элиты не существовало бы; в этом случае фактически не существовало бы никаких различий в мере власти — система распределения власти отличалась бы полной однородностью. Градаций власти не существовало бы и в другом крайнем случае: если бы право решать вопросы было полностью монополизировано небольшой группой; тогда имелась бы только эта маленькая группа заправил, а под нею — недифференцированная подчиненная масса. В современном американском обществе мы не видим ни той ни другой крайности, но иметь теоретическое представление о них тем не менее полезно: оно дает нам возможность яснее понять систему распределения власти в Соединенных Штатах и положение властвующей элиты в этой системе.

В каждом из наиболее могущественных институтов современного общества существует градация власти. Владелец придорожного фруктового ларька не обладает ни в какой сфере социальных, экономических или политических решений такой властью, какой обладает фруктовая корпорация — мультимиллионер; ни один рядовой лейтенант не обладает таким могуществом, как начальник штаба в Пентагоне; ни один шериф не облечен такой властью, как президент Соединенных Штатов. Следовательно, проблема определения властвующей элиты зависит от того, на каком уровне мы проведем разграничительную линию. Если мы проведем эту линию на слишком низком уровне, то мы включим в эту категорию элементы, вовсе не принадлежащие к элите. Проведя ее на слишком высоком уровне, мы включим в нее слишком уж узкий круг людей. В предварительном порядке, стремясь пока к минимальному пределу точности, мы проводим эту линию грубо, как бы куском угля: говоря о властвующей элите, мы имеем в виду те политические, экономические и военные круги, которые через сложную сеть взаимосмыкающихся клик принимают участие в решениях, имеющих по меньшей мере общегосударственное значение. Властвующая элита определяет события общегосударственного значения — в той мере, в какой эти события могут определяться решениями.

Утверждать, что в современном обществе существуют очевидные градации власти и возможностей принимать решения, еще не значит утверждать, что власть имущие объединены, что они вполне сознают то, что они совершают, что они сознательно сплотились в некоем заговоре. Чтобы получше разобраться в подобного рода вопросах, целесообразно будет заняться в первую очередь анализом общественных позиций власть имущих и последствий их решений, а не анализом степени сознательности их действий или чистоты их побуждений. Нам надлежит заняться тремя ключевыми обстоятельствами, ведущими к пониманию природы властвующей элиты.

I. Одно из этих обстоятельств, которое мы будем подчеркивать во всем ходе анализа каждого из высших кругов, сводится к психологическим особенностям людей из различных групп элиты, проявляющимся в их собственной среде. Так как властвующая элита состоит из людей приблизительно одинакового происхождения и воспитания, так как их карьера и образ жизни обнаруживают определенное сходство, то единство этих людей имеет под собой психологические и социальные основы; их принадлежность к примерно одинаковому социальному типу приводит к тому, что различные элитные группы легко смешиваются между собой. Этот род единства находит свое предельное, хотя и не самое важное, выражение в том факте, что общественный вес, связанный с известностью, приобретаемый одним из них, умножает общественный вес других; более существенным выражением этого единства является то, что эти люди в состоянии заменять друг друга на командных постах каждой из трех главенствующих иерархий и переходить из одной иерархии в другую.

II. Это психологическое и социальное единство, как мы можем убедиться, коренится в структуре и механизме тех главенствующих иерархий, которые в наши дни возглавляют официальные руководители государства, богачи из мира корпораций и военные заправилы. Чем крупнее масштаб этих бюрократических сфер, тем могущественнее власть отдельных элит, распоряжающихся в каждой из них. Структура этих иерархий и система их взаимоотношений в значительной степени определяют взаимоотношения их главарей. Если эти иерархические образования отличаются раздробленностью и разобщенностью функций и власти, то соответствующие элиты, их возглавляющие, тоже будут отличаться раздробленностью и разобщенностью. Если же между этими иерархиями есть множество взаимных связей и пунктов совпадения их интересов, то их элиты обнаружат стремление к тому, чтобы сплотиться в объединенную группу.

Единство элиты не является простым отражением единства возглавляемых ею институтов, но люди и институты всегда связаны между собой, и наша трактовка природы властвующей элиты побуждает нас раскрыть эту связь. В современной Америке имеются различные существенные пункты совпадения коренных интересов основных иерархий, включая такие явления, как создание частной экономикой, управляемой корпорациями, постоянного военного ведомства, функционирующего в условиях политического вакуума.

III. Однако единство элиты основывается не только на психологическом сходстве и социальном сращивании и не только на совпадении коренных интересов людей, занимающих командные позиции в основных иерархиях. Порой это единство принимает форму более явно выраженной координации действий. Но сказать, что эти три высших круга все в большей мере координируют свою деятельность, что это является одной из основ их единства и что порой (как, например, в военные времена) такая координация носит радикальный характер, — это еще не значит утверждать, что такая координация имеет всеобъемлющий или длительный характер или даже что она является чем-то вполне устойчивым. И еще меньше это значит, что такая сознательная координация является единственной или главной основой их единства или же что властвующая элита возникла в результате заранее разработанного плана. Но мы имеем право утверждать, что, по мере того как современный механизм управления основными социальными институтами открывал новые пути для людей, преследующих свои разнообразные интересы, многие из них начали понимать, что эти интересы легче реализовать в том случае, если они будут действовать сообща — официально и неофициально, — и стали поэтому действовать подобным образом.

Я не стану утверждать, что все исторические события формируются во все эпохи человеческой истории и во всех странах творческим меньшинством, правящим классом, всемогущей элитой. Такая формула обычно оказывается при ближайшем рассмотрении простой тавтологией[284]; и даже в тех случаях, когда она не оказывается простой тавтологией, она настолько абстрактна, что нисколько не облегчает попытку разобраться в современной истории. Самое осторожное определение властвующей элиты как группы людей, принимающей все решения, влекущие за собой наиболее важные последствия, не предполагает, что члены этой элиты всегда и непременно являются творцами истории; но это определение не предполагает также, что они никогда не являются таковыми. Не следует смешивать представление об элите, которое мы стремимся развить, с какой-то теорией, говорящей о ее роли, а именно с теорией, гласящей, что она творит историю нашего времени. Так, например, трактовать элиту как «тех, кто правит Америкой», — значит скорее выдвинуть гипотезу о роли и могуществе этой элиты, чем дать определение ее природы. Степень могущества членов элиты, как бы мы ее ни определили, в разные исторические эпохи различна. Если мы догматически попытаемся включить эти различия в наше родовое определение, то мы неоправданно ограничим познавательную ценность искомого понятия. Если мы будем настаивать на определении элиты как класса, деятельность которого строго координирована и который в течение длительного времени пользуется абсолютной властью, мы выпустим из поля нашего зрения многое из того, что могло бы открыть нам более скромное определение. Короче говоря, наше определение властвующей элиты не может по самой природе дела включать в себя теорию, трактующую о степени и характере власти, которой где бы то ни было обладают правящие группы. Тем менее допустимо вводить в наш анализ ту или иную философию истории.

На протяжении большей части истории человечества исторические изменения не замечались людьми, которых они касались, и даже теми, кто творил их. Древний Египет, например, и Месопотамия просуществовали на протяжении жизни четырехсот поколений без значительных изменений в их общественном строе. Этот период в шесть с половиной раз превышает длительность всей христианской эры, охватывающей жизнь всего лишь примерно 60 поколений; он в 80 раз больше периода существования Соединенных Штатов, охватывающего жизнь всего только 5 поколений. Но в наше время темпы изменений так стремительны, а средства наблюдения за ними настолько доступны, что взаимодействие событий и решений часто оказывается в исторической перспективе вполне зримым, стоит только смотреть внимательно, пользуясь надлежащим наблюдательным пунктом.

Когда хорошо осведомленные журналисты говорят нам, что «не люди, а события определяют крупные решения», они лишь повторяют тех, кто рассматривает историю как воплощение Судьбы, Случая, Рока или как действия Невидимой Руки. Ибо «событие» — это всего лишь современное слово, придуманное для обозначения этих старых понятий, которые все вместе отрывают людей от исторического процесса, так как все они ведут нас к выводу, что история творится за спиной людей. Движение исторических событий никем не управляется: здесь имеются действия, но нет деяний; история — это область, в которой господствует слепой случай и никем не загаданное событие[285].

В наши дни ход событий в большей степени зависит от известного ряда человеческих решений, чем от какого-либо неизбежного рока. Если говорить о «роке» с точки зрения социологии, то содержание этого понятия сводится попросту к следующему: когда имеется бесчисленное множество решений и каждое из них само по себе маловажно, все они в совокупности приводят к результату, к которому никто сознательно не стремился, — к историческим событиям, которые кажутся воплощением рока. Но не все эпохи в равной степени подвластны року. Когда круг людей, принимающих решения, суживается, когда средства осуществления их решений централизуются, а последствия их решений становятся колоссальными, тогда ход крупных событий часто находится в зависимости от решений определенных кругов. Это не значит непременно, что один и тот же круг людей подготовляет события одно за другим и что история в целом есть всего лишь плод их заговора. Признание могущества элиты не означает непременно отрицания того, что история может также формироваться множеством мелких решений, ни одно из которых не является частью продуманного плана. Оно не означает отрицания того, что в текущую политику и в ход живых событий могут вторгаться мелкие соглашения, компромиссы и взаимные уступки. Наша концепция властвующей элиты ничего не говорит о процессе вынесения решений как таковом; она лишь является попыткой обозначить те социальные сферы, внутри которых совершается этот процесс, каков бы ни был его характер; попыткой показать, какие именно круги оказываются вовлеченными в этот процесс.

Степень прозорливости и власти над ходом событий, которыми обладают круги, участвующие в вынесении важных решений, тоже может быть различна. Наше представление о властвующей элите не содержит в себе отрицания того, что суждения и подсчеты элемента риска, лежащие в основе принятых решений, зачастую бывают ошибочны, а последствия бывают порой — и даже часто — не те, какие ожидались. Люди, принимающие решения, часто оказываются в плену у собственного невежества, часто бывают ослеплены собственными ошибками.

Все это так — и тем не менее одно остается бесспорным: в наши дни возникают критические моменты, и в такие моменты возможность решать или уклониться от решения принадлежит узким кругам. В том и в другом случае они выступают как властвующая элита. В такие моменты были приняты решения сбросить атомные бомбы на Японию, начать войну в Корее; таким моментом был период колебаний относительно линии поведения в вопросе о судьбе Куэмоя (Цзиньмыньдао. — Ред.) и Мэтсу (Мацзудао. — Ред.), а также период колебаний, предшествовавший падению Диен-Биен-Фу; таким же «моментом» была и цепь маневров, вовлекших Соединенные Штаты во вторую мировую войну. Разве история нашего времени не состоит главным образом из таких моментов? И разве не это подразумевается, когда говорят, что мы живем в эпоху великих решений и полностью централизованной власти?

Большинство из нас не пытается осмыслить нашу эпоху, исходя из принципа вечного повторения существующего, как это делали древние греки, или исходя из христианской идеи грядущего спасения, или, наконец, исходя из идеи непрерывного прогресса. Мы, правда, не задумываемся над подобными материями, но вместе с Буркхардтом мы, вероятно, считаем, что наша жизнь — это всего лишь цепь событий, что абсолютная непрерывность является единственной закономерностью, которую можно обнаружить в истории. История — это всего лишь смена одного события другим. История лишена смысла, потому что она не является осуществлением какого-то определенного плана. Верно, конечно, что нашему ощущению непрерывности и описанному здесь восприятию современной истории мешают кризисы. Но в наших размышлениях о кризисах мы редко выходим за рамки единичного кризиса — непосредственно переживаемого или ожидаемого в ближайшее время. Мы не верим ни в рок, ни в провидение и молчаливо исходим из предположения, что «мы» как нация можем оказывать решающее влияние на будущее и что вместе с тем «мы» как индивидуумы почему-то не в состоянии этого делать.

Какой бы смысл ни имела история, смысл этот неизбежно сообщается ей «нами», нашими действиями. Однако истина заключается в том, что, хотя история касается всех нас, не все мы обладаем равными возможностями творить историю. Утверждать, что возможности у всех одинаковы, было бы с социологической точки зрения бессмысленно, а с политической точки зрения это означало бы проповедь безответственности. Бессмысленно потому, что возможности любой группы лиц или любого индивидуума зависят прежде всего от того, распоряжаются ли они техническими и организационными орудиями власти; не все мы имеем одинаковый доступ к существующим ныне орудиям власти или одинаковое влияние на их использование. Утверждать, что все «мы» являемся творцами истории, — значит проповедовать идею политической безответственности, потому что это делает бессмысленной всякую попытку возложить ответственность за важные решения на людей, имеющих доступ к орудиям власти.

Даже при самом поверхностном изучении истории западного общества мы убеждаемся, что власть людей, от которых зависят важнейшие решения, ограничена прежде всего уровнем техники, наличными орудиями власти и насилия и организационными формами, существующими в данном обществе. Мы убеждаемся также в этой связи, что через всю историю Запада тянется почти прямая восходящая линия: средства подавления, эксплуатации, насилия и разрушения, так же как и средства производства и восстановления, все время постепенно возрастали и все больше и больше централизовались.

По мере того как основные орудия власти и средства сообщения, связывающие их в единое целое, неуклонно становились все более мощными, люди, которые в наше время распоряжаются ими, становились хозяевами еще непревзойденной в истории человечества силы. И процесс усиления власти этих людей еще не достиг наивысшего развития. Мы не можем больше возлагать надежды или утешаться тем соображением, что история повествует нам о смене периодов взлета и падения правящих групп прежних времен. В этом смысле Гегель прав: история учит нас тому, что мы ничему не можем у нее научиться.

Вопрос о мере могущества элиты должен решаться применительно к каждой эпохе и каждому общественному строю. Цели человеческие суть чаще всего лишь надежды, но средства — это реальные вещи, могущие попасть под контроль известных людей. Вот почему все средства осуществления власти имеют тенденции превратиться в самостоятельную цель для элиты, владеющей ими. И поэтому мы имеем право определять властвующую элиту под углом зрения орудий власти, то есть как группу, занимающую командные посты. Основные вопросы, касающиеся американской элиты — ее состава, единства, степени ее могущества, — необходимо рассматривать с учетом ужасных орудий власти, которыми она располагает.

Но установить, что обладание высшими постами в организациях современного общества позволяет ныне принимать более важные решения, чем раньше, еще не значит установить, что элита, занимающая эти посты, творит историю. Мы можем допустить, что разросшиеся и объединившиеся институты — экономические, военные и политические — построены так, что дают возможность принимать внушительные решения и все же считать, что они, как это было раньше, «вертятся сами», что лица, их возглавляющие, ограничены в своих решениях «необходимостью», под которой подразумевается, надо полагать, их узаконенная роль в этих институтах и роль последних в общественном строе в целом.

Сама ли элита определяет свою роль или же могущество элиты определяется теми функциями, которые предоставлены ей в возглавляемых ею институтах? Общий ответ (а всякий общий ответ не может быть исчерпывающим) должен быть таков, что зависимость элиты от предоставленных ей функций в разные времена и при разной структуре общества глубоко различна; ни в природе элиты, ни в природе истории мы не находим материала для определенного ответа. Верно и то, что если большинство людей берут на себя те роли, которые им позволяют брать, и разыгрывают их так, как от них ожидают в силу их положения, то для элиты как раз подобный образ действий не обязателен, и она часто поступает иначе. Она может изменить структуру институтов, в которых она действует, свое положение в них или формы выполнения присвоенных ей функций.

Никто не предлагал и не разрешал Наполеону разогнать 18 брюмера парламент, а затем превратить свою консульскую власть в императорскую[286]. Никто не предлагал и не разрешал Адольфу Гитлеру провозгласить себя в день смерти президента Гинденбурга «фюрером и канцлером», упразднить и узурпировать соответствующие должности, соединив президентство с канцлерством. Никто не предлагал и не разрешал Франклину Д. Рузвельту принять ряд решений, которые привели к вступлению Соединенных Штатов во вторую мировую войну. Не «историческая необходимость», а человек, по имени Трумэн, принял вместе с несколькими другими лицами решение сбросить бомбу на Хиросиму. Не историческая необходимость, а только дискуссия в узком кругу людей привела к провалу предложения адмирала Редфорда бомбардировать вьетнамские войска у Диен-Биен-Фу. Отнюдь не связанные структурой тех или иных институтов, современные элиты могут легко сломать одну структуру и создать другую, в которой они затем будут играть совершенно иные роли. Подобное разрушение старых и создание новых структур основных институтов со всеми их орудиями власти и есть как раз то, что именуется «великим руководством», когда развитие событий кажется благоприятным, и «великой тиранией», когда их развитие кажется неблагоприятным.

Для некоторых членов элиты роли обычно заранее определены, но другие сами иногда определяют свои роли. В наше время они определяют не только ту роль, которую играют сами, но и роли миллионов других людей. Создание новых державных ролей и их державное исполнение происходит главным образом тогда, когда социальные структуры подвергаются эпохальным изменениям. Не подлежит сомнению, что превращение Соединенных Штатов в одну из двух «великих держав» наряду с появлением новых средств уничтожения и новых методов административного и идеологического господства дали возможность США в середине XX в. взять на себя именно такую ведущую эпохальную роль.

Мы не находим в истории ничего такого, что говорило бы, что властвующая элита не в состоянии творить подобные вещи. Разумеется, воля таких людей всегда имеет границы, но никогда ранее границы эти не были так широки, ибо никогда ранее орудия власти не были столь громадны. Именно это делает наше положение таким опасным; именно это придает еще большее значение познанию характера и границ власти американской элиты. Изучение вопроса о природе и могуществе элиты — это единственная реальная и серьезная возможность вновь поднять вопрос об ответственном правительстве.

Люди, отказавшиеся от критического отношения к новейшим дифирамбам, воспеваемым в честь Америки, охотно присоединяются к мнению, что элита бессильна. Если бы они были проникнуты чувством политической ответственности, они обязаны были бы в соответствии со своей точкой зрения заявить тем, кто, надо полагать, официально руководит американской политикой[287]:

«В один из ближайших дней вам может показаться, что вы имеете повод для того, чтобы бросить бомбу или еще больше обострить отношения с союзниками или с русскими, которые тоже могли бы бросить ее. Но не будьте настолько наивны и не думайте, что у вас действительно есть выбор. У вас нет ни выбора, ни возможности избежать событий. Весь комплекс обстоятельств, в котором вы являетесь лишь маленькой гирькой на весах, есть результат игры экономических и социальных сил, исход которой неотвратим. Пребывайте поэтому, подобно толстовскому генералу, в роли наблюдателей и предоставьте событиям идти своим чередом. Если бы вы и предприняли какие-нибудь действия, то их результаты не совпали бы с вашими намерениями, — если бы даже у вас и были какие-нибудь намерения.

Но, если события будут развиваться благоприятно, делайте вид, что это результат ваших решений. Вам поверят, ибо в таких случаях принято думать, что люди имели возможность свободного выбора и были в силах осуществить выбранный вариант и что они, разумеется, ответственны за происходящее.

Если же дела пойдут плохо, говорите, что у вас не было реальной возможности выбора и что вас, разумеется, нельзя ни в чем винить: они, другие, имели возможность выбрать, на них и лежит вся ответственность. Вы можете отделаться таким объяснением, хотя бы вы и располагали половиной вооруженных сил мира и бог весть каким количеством бомб и бомбардировщиков. Ибо вы ведь, в сущности, являетесь лишь бессильным орудием исторического рока вашего времени; и моральная ответственность есть ведь только иллюзия — хотя, правда, она может быть очень полезна, если ловко оперировать этим иллюзорным понятием в пропагандистских выступлениях».

Единственный вывод, заложенный во всех таких фаталистических концепциях, таков: если миром правит судьба или провидение, то никакая властвующая элита не может, строго говоря, рассматриваться как источник исторических решений, а идея, и тем более требование, ответственного руководства, — это праздная и безответственная идея. Ибо совершенно ясно, что бессильная элита, эта безвольная игрушка истории, не может считаться ответственной за исторические события. Если современная элита не обладает властью, то нет оснований считать ее ответственной; как и все люди, находящиеся в затруднительном положении, члены элиты заслуживают нашего сочувствия. Американским народом управляет всевластная судьба; народ, а вместе с ним и его элита находятся во власти фатальных обстоятельств, которыми они не в состоянии управлять. Если это так, то всем нам остается сделать то, что многие уже сделали: полностью отказаться от политического мышления и действия и зажить комфортабельной частной жизнью.

Если же, наоборот, мы считаем, что война и мир, кризис и процветание уже не зависят в наше время от «судьбы» и «рока» и что именно теперь, больше чем когда-либо, они поддаются контролю, то возникает вопрос: кто в состоянии их контролировать? Ответ должен быть таков: кто же еще, кроме тех, кто теперь распоряжается колоссально усилившимися и полностью централизованными о