Я и субъективное 6 страница

Иногда отношения между покорившим и покоренным народами принимают форму рабства, иногда, как, например, в Индии, — форму кастовой системы. Но в любом случае господствующий и подчиненный народы становятся со временем неотъемлемыми частями одного общества. Рабство и каста — всего лишь формы аккомодации, в которых находит временное решение расовая проблема. С евреями дело обстояло иначе. Они никогда не были подчиненным народом, по крайней мере в Европе. Они никогда не низводились до положения низшей касты. В своих гетто, в которых они вначале сами решили, а затем вынуждены были жить, они сохраняли свои племенные традиции и культурную, если уж не политическую, независимость. Еврей, покидавший гетто, не просто бежал; он дезертировал, становясь проклятым объектом, отступником. Связь еврея из гетто с более широким сообществом, в котором он жил, была и отчасти остается до сих пор скорее симбиотической, чем социальной.

Однако когда стены средневекового гетто рухнули и еврею было позволено участвовать в культурной жизни народов, среди которых он жил, возник новый тип личности, а именно культурный гибрид — человек, живущий и заинтересованно участвующий в культурной жизни и традициях двух разных народов, не желающий полностью порвать, даже если бы ему это было позволено, со своим прошлым и своими традициями и не вполне принимаемый, в силу расовых предрассудков, в то новое общество, в котором он теперь пытался найти себе место. Он был человеком на границе двух культур и двух обществ, которые никогда не взаимопроникали и не смешивались полностью. Эмансипированный еврей исторически и типически был и остается маргинальным человеком, первым космополитом и гражданином мира. Он по преимуществу является тем «чужаком», которого Зиммель, сам будучи евреем, проницательно и со знанием дела описал в своей «Soziologie». Большинство качеств еврея, если не все, — незаурядное мастерство в торговле, острое интеллектуальное любопытство, искушенность, идеализм и отсутствие исторического чувства — суть характеристики городского человека, человека, который всюду путешествует, живет преимущественно в отеле, короче говоря, космополита. Автобиографии еврейских иммигрантов, обильно публиковавшиеся в последние годы в Америке, являют нам разные версии одной и той же истории: истории маргинального человека, который, выйдя из гетто, в котором он жил в Европе, пытается найти себе место в более свободной, сложной и космополитичной жизни американского города. Из этих автобиографий можно узнать, как реально протекает в индивидуальном иммигранте процесс ассимиляции. В более чутких душах его последствия столь же глубоки и волнующи, как некоторые из религиозных обращений, классическое описание которых дано Уильямом Джемсом в «Многообразии религиозного опыта». В этих автобиографиях конфликт культур, развертывающийся в душе иммигранта, явлен как конфликт «разделенного Я»: Я старого и Я нового. Часто удовлетворительного разрешения этого конфликта не достигается, и он находит завершение в глубоком разочаровании, которое описывается, например, в автобиографии Левисона «Вверх по течению». Беспокойные метания Левисона между теплой безопасностью гетто, которое он покинул, и холодной свободой внешнего мира, в котором он пока еще не чувствует себя как дома, типичны. Столетие назад в схожей роли оказался Генрих Гейне, раздираемый теми же конфликтующими лояльностями и борющийся за то, чтобы быть одновременно немцем и евреем. Как отмечает новейший его биограф, тайна и трагедия жизни Гейне состояла в том, что случай обрек его жить в двух мирах, ни к одному из которых он никогда не принадлежал полностью. Именно это наполнило горечью его интеллектуальную жизнь и наложило на его сочинения ту печать духовного конфликта и нестабильности, которая свидетельствует, по словам Брауна, о «духовном страдании». Его душе недоставало цельности, основанной на внутренней уверенности: «Руки его были слабы, [продолжим цитату] ибо разум его был расколот; руки его дрожали, ибо в смятении пребывала его душа».

Схожее чувство моральной раздвоенности и конфликта присуще, вероятно, каждому иммигранту в период перехода, когда старые привычки отбрасываются, а новые еще не сформировались. Это неизбежно период внутренней неустроенности и интенсивного самоосознания.

Несомненно, почти у всех нас в жизни бывают периоды перехода и кризиса, сопоставимые с теми, которые переживает иммигрант, покинув дом в поисках удачи в чужой стране. Но в случае маргинального человека период кризиса сравнительно постоянен. Поэтому он тяготеет к превращению в особый личностный тип. Обычно маргинальный человек — это человек смешанных кровей, как, например, мулат в США или евразиец в Азии; но это, видимо, лишь потому, что такой человек живет в двух мирах, в каждом из которых он более или менее чужой. Прозелит в Азии или Африке проявляет многие, если не большинство черт маргинального человека: ту же духовную неутойчивость, обостренное самосознание, беспокойство и malaise.

Именно в душе маргинального человека моральное смятение, обусловленное новыми культурными контактами, проявляется в наиболее явных формах. И именно в душе маргинального человека, в которой совершается изменение и сплавление культур, нам легче всего изучать процессы цивилизации и прогресса.

Роберт Э. Парк. Культурный конфликт и маргинальный человек[41]

Уильям Грэм Самнер в, вероятно, чаще всего цитируемом месте своей книги «Народные обычаи» говорит нам, что примитивное общество надлежит понимать как скопление небольших территориально рассеянных этноцентрических групп. В таком обществе каждая группа мыслит о себе в первом лице и считает себя «центром всего». Это «мы-группа». Другие — аутсайдеры. Они часть окружающего ландшафта.

Размер такой группы определяется «условиями борьбы за существование, внутренняя же ее организация соответствует ее размеру, но кроме того обусловливается ее отношениями со всеми другими. Именно поэтому порядок и дисциплина в каждой “мы-группе”, или “внутренней группе”, зависят от потребностей войны и мира с “они-группами”, или “внешними группами”». Таким образом, общество, по крайней мере примитивное, оказывается «группой групп», в которой нормальными отношениями между каждой группой и любой другой являются «отношения войны и грабежа, если только они не модифицированы какими-нибудь соглашениями». В таких обстоятельствах «отношения товарищества и мира в мы-группе и отношения враждебности и войны с они-группами соотносятся друг с другом». Лояльности, связывающие воедино членов маленького мира — мира семьи, клана и племени, — прямо пропорциональны силе тех чувств страха и ненависти, с которыми они смотрят на своих врагов и соперников в окружающем их более широком межплеменном и международном мире.

В ходе долгого исторического процесса, из которого возник современный мир, эта картина примитивного общества постепенно изменилась. Теперь, когда аэроплан почти уничтожил расстояния, некогда разделявшие нации и народы, а радио превратило мир в одну огромную перешептывающуюся галерку, на месте маленького мира, мира интимных личных привязанностей, в котором людей связывали традиция, обычай и естественная почтительность к старшим, вырос великий мир — межплеменной, межрасовый и межнациональный, мир бизнеса и политики.

Тем не менее общие паттерны примитивного общества все еще сохраняются, и человеческая природа в целом остается такой же, какой была всегда. До сих пор именно в семье и под влиянием племени, секты или локального сообщества, как утверждал Кули, индивид приобретает привычки, чувства, установки и прочие личностные черты, которые характеризуют его как человека.

С другой стороны, именно рынок, где люди из дальних мест собираются вместе поспорить и поторговаться, был и остается местом, где люди впервые приучаются к тонкостям коммерции и обмена, познавая необходимость холодного расчета, в том числе в человеческих отношениях, и индивидуальную свободу действовать на основе интересов, а не чувств. Фактически, именно с экспансией рынка расцвела интеллектуальная жизнь, а локальные племенные культуры постепенно встроились в тот более широкий и более рациональный социальный порядок, который мы именуем цивилизацией.

Так, широкая экспансия Европы привела за последние четыре столетия к таким разрушительным изменениям, каких еще никогда не видела мировая история. Европейцы проникли во все закоулки мира; ни одному уголку земного шара не удалось избежать дестабилизирующих, пусть даже и живительных, контактов с европейской коммерцией и культурой. Перемещения и миграции, сопутствовавшие этой экспансии, всюду вызывали взаимопроникновение народов и смешение культур. Помимо прочего, в определенное время и в определенных условиях сложился особый личностный тип, если и не совсем новый, то во всяком случае специфически характерный для современного мира. Это тот тип, который некоторые из нас, включая автора этой книги [Стоунквиста], назвали «маргинальным человеком».

Маргинальный человек, как он здесь понимается, — это человек, которого судьба обрекла жить в двух обществах и в двух не просто разных, а антагонистичных культурах. Так, индивид, у которого мать еврейка, а отец гой, фатально обречен расти под влиянием двух традиций. В данном случае можно говорить, что его разум — плавильный тигель, где плавятся и целиком или частично сплавляются две разные и невосприимчивые друг к другу культуры. Индивидов, вовлеченных в этот конфликт культур, встречаешь в самых невероятных местах.

Читатели «Последнего пуританина» Джорджа Сантаяны не могут не заметить — даже если бы подзаголовок, «Воспоминание в форме романа», это не рекламировал, — что история, которая в нем рассказывается, хотя и не является автобиографией, все же в каком-то тонком и символическом смысле автобиографична. Очевидно, что два главных персонажа, Оливер и Марио, служат символами двух культур, которые автор соединил в своем лице, а почти мистическая дружба, которая вопреки разнице темпераментов и традиций их объединяет, указывает на то, сколь тесно были связаны традиции, ими представляемые, в сознании автора.

В эпилоге автор называет роман «притчей», а Марио, с которым он представляет себя обсуждающим смысл этой притчи, добавляет, что «тут содержится, пожалуй, лучшая философия, чем в других твоих книгах».

Возможно, наилучшая философия — это та, которая, как у Платона, находит свое наиболее полное и счастливое выражение в притчах. Во всяком случае, философия того или иного человека всегда есть аспект, если не неотъемлемая часть, его личности, и в философии Сантаяны отражается воздействие на разум, сознающий конфликт в своих естественных лояльностях, попытки достичь внутренней гармонии и согласованности — гармонии и согласованности, принципиально необходимой для той «жизни разума», которую он столь убедительно демонстрировал в своих книгах.

Сантаяна родился в Испании, у родителей-испанцев, но судьба распорядилась так, чтобы он получил образование и прожил большую часть жизни в Америке и Англии. Из его описания жизни в Бостоне видно, что там со своей матерью, как и в Испании со своим отцом, он чувствовал себя более или менее чужим, живя с постоянным осознанием иной традиции и тесных, неразрушимых связей с другим, отличным от того, в котором он жил, миром. В сущности, как в Испании, так и в Америке его жизнь, по-видимому, была жизнью типичного «чужака», каким его описал Зиммель в своей «Социологии», — иными словами, человека, живущего в тесной ассоциации с окружающим миром, но никогда не отождествляющегося с ним настолько полно, чтобы быть неспособным глядеть на него с некоторой критической отстраненностью. В случае Сантаяны эта отстраненность стала, по выражению Эдмана, интимным, но «сочувственным пониманием» своего мира.

В статье, представленной на симпозиум по современной американской философии, Сантаяна[42] описал «смешанные ассоциации», под воздействием которых рождались его «мнения», подчиненные давлению его «сложных привязанностей». Он говорит: «Мою философию можно рассматривать как синтез этих различных традиций, или как попытку увидеть их с того уровня, на котором их разнородные вердикты можно верно понять».

Чуть дальше он добавляет по поводу самого себя: «В Испании я чувствовал себя иностранцем даже еще острее, чем в Америке, хотя и по более тривиальной причине… Английский язык стал для меня единственным возможным инструментом общения, и я намеренно отказывался от всего, что могло меня смутить в этом средстве. Английский язык, как и вся англосаксонская традиция литературы и философии, всегда был для меня скорее средством, чем объектом познания, и любого рода учение казалось мне средством, а не целью… Таким образом, отказываясь от всего прочего в пользу английских букв, я, можно сказать, без всякого умысла был виноват в маленькой стратегической хитрости, словно у меня было намерение правдоподобно сказать по-английски как можно больше неанглийских вещей»[43].

«Последний пуританин», будь это «косвенная автобиография» автора, как полагает Эдман, или философия в форме притчи, как внушает нам сам Сантаяна, в любом случае является для исследователя человеческой природы человеческим документом, в котором ясно отражаются конфликт и сплавление культур, как они действительно происходят при некоторых обстоятельствах и в некоторых сознаниях.

Фундаментальной идеей, на которую опирается это исследование так называемого маргинального человека, является, я бы сказал, убеждение в том, что личность индивида, хотя и базируется на инстинктах, темпераменте и эндокринном балансе, обретает свою окончательную форму под влиянием представления индивида о себе. Представление, которое каждый индивид неизбежно сам о себе составляет, определяется ролью, которую судьба уготовила ему играть в некотором обществе, а также мнением и установкой, которые формируют относительно него в этом обществе другие люди; короче говоря, оно зависит от его социального статуса. Представление индивида о себе есть в этом смысле не индивидуальный, а социальный продукт.

Маргинальный человек — это личностный тип, возникающий там и тогда, где и когда из конфликта рас и культур рождаются новые общества, народы и культуры. Та же судьба, которая обрекла его жить одновременно в двух мирах, принуждает его принять в отношении миров, в которых он живет, роль космополита и чужака. На фоне своей культурной среды он неизбежно становится индивидом с более широким кругозором, более острым интеллектом, более отстраненной и рациональной точкой зрения. Маргинальный человек — это всегда человек сравнительно более цивилизованный. Он занимает положение, исторически характерное для еврея в Диаспоре. Еврей, особенно вышедший из провинциализма гетто, всегда и везде был наиболее цивилизованным из человеческих созданий.

Из всего сказанного можно заключить, что маргинальный человек — случайный продукт процесса аккультурации, неизбежно возникающий, когда народы разных культур и разных рас сходятся, чтобы вести общую жизнь. Как я предположил, он есть следствие экономического, политического и культурного империализма, или побочный результат того процесса, посредством которого, как говорил Шпенглер, на месте древних и более простых культур вырастает цивилизация[44].

В конечном счете и в основе своей книга «Маргинальный человек» посвящена не столько типу личности, как можно было бы судить по названию, сколько социальному процессу — процессу аккультурации. Отличие здесь в том, что в последнем случае автор решает исследовать процесс не столько с точки зрения человека, сколько с точки зрения общества, частью которого он является; [в то время как в первом случае исследование проводилось бы]* не столько с точки зрения обычая и культуры, сколько с точки зрения привычки и личности.

Эрнст Бёрджесс. Рост города. Введение в исследовательский проект[45]

Выдающимся фактом современного общества является рост больших городов. Нигде необычайные изменения, вызванные в нашей социальной жизни машинной промышленностью, не проявили себя так очевидно, как в городах. В США переход от сельской к городской цивилизации, хотя и начался позже, чем в Европе, происходил если не быстрее и всеохватнее, то уж, во всяком случае, более логично в своих наиболее характерных формах.

Все сугубо городские проявления современной жизни — небоскреб, подземка, универмаг, ежедневная газета и социальная работа, — вещи типично американские. Менее бросающиеся в глаза изменения в нашей социальной жизни, те, которые в более грубых их проявлениях именуются «социальными проблемами» — проблемами, которые нас тревожат и выводят из себя, такими, как развод, делинквентность, социальные волнения, — проявляются острее всего в наших крупнейших американских городах. Глубокие «разрушительные» силы, вызвавшие эти изменения, измеряются ростом и экспансией городов. Об этом нам говорит сравнительная статистика Вебер, Бюхера и других ученых.

Эти статистические исследования, хотя имеют дело главным образом с последствиями городского роста, предельно рельефно обнажили отличительные черты городских популяций, в противовес сельским. Преобладание женщин над мужчинами в городах, в отличие от сельской местности, больший процент молодежи и людей среднего возраста, более высокая доля уроженцев других стран, растущая профессиональная неоднородность возрастают с ростом города и кардинально меняют его социальную структуру. Эти различия в составе населения служат показателями всех изменений, происходящих в социальной организации сообщества. На самом деле, эти изменения являются частью роста города и указывают на природу этих процессов роста.

Единственным аспектом роста, который адекватно описали Бюхер и Вебер, был довольно-таки очевидный процесс агрегации городского населения. Почти столь же очевидный процесс — процесс экспансии — был исследован с иной, весьма практической точки зрения группой специалистов, занимавшихся городским планированием, зонированием и региональными обследованиями. Еще более значима по сравнению с растущей плотностью тенденция городского населения становиться избыточным, распространяться вследствие этого на более обширные территории и вовлекать эти территории в более широкую общественную жизнь. В этой статье, следовательно, речь пойдет сначала об экспансии города, а затем о менее известных процессах городского метаболизма и мобильности, тесно связанных с экспансией.