Студопедия

Главная страница Случайная страница

Разделы сайта

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Просветители, масоны и радикалы






К последней трети «семнадцатого» столетия русское общество уже обладало высоким уровнем умственных интересов, духовных и материальных потребностей, идейных и нравственных запросов. В своем «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) Н. И. Новиков приводит данные о 220 писателях — духовных и светских. Начинается и набирает силу процесс диверсификации, «цветущей сложности» культуры — и ее эмансипации от государства. Условно говоря, Екатерине и ее ближайшему окружению противостоят несколько групп, или «проектов».

Во-первых, это либерально-дворянская оппозиция в лице Н. И. Панина, его секретаря Дениса Фонвизина, близкой к ним Е. Р. Дашковой. Эта группа ориентировалась на наследника Павла Петровича и даже попыталась в 1773–1774 гг., когда он достиг совершеннолетия, отстранить Екатерину от власти и передать ему трон, ограничив его власть умеренной конституцией. О заговоре с целью воцарения Павла рассказал в своих воспоминаниях декабрист Михаил Александрович Фонвизин, племянник знаменитого писателя и герой войны 1812 года.

«Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 году или в 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н. И. Панин, брат его, фельдмаршал П. И. Панин, княгиня Е. Р. Дашкова, князь Н. В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без права Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного государственного закона, ограничивающего самодержавие… При графе Панине были доверенными секретарями Д И Фонвизин, редактор конституционного акта, и Бакунин (Петр Васильевич), оба участника в заговоре. Бакунин из честолюбивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы Г. Орлову все обстоятельства заговора и всех участников — стало быть, это сделалось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гневно упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговорщиков».

(Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Иркутск, 1982. Т. 2. С. 123).

По словам Фонвизина, Панин предлагал «основать политическую свободу сначала для одного дворянства, в учреждении Верховного сената, которого часть несменяемых членов назначалась бы от короны, а большинство состояли бы из избранных дворянством из своего сословия лиц… Под ним в иерархической постепенности были бы дворянские собрания, губернские или областные и уездные, которым предоставлялось право совещаться в общественных интересах и местных нуждах, представлять об них Сенату и предлагать ему новые законы».

«Выбор как сенаторов, так и всех чиновников местных администраций производился бы в этих же собраниях. Сенат был бы облечен полною законодательною властью, а императорам оставалась бы власть исполнительная, с правом утверждать Сенатом обсужденные и принятые законы и обнародовать их. В конституции упоминалось и о необходимости постепенного освобождения крепостных крестьян и дворовых людей». В этом проекте видны как идущие из прошлого идеи о выборном дворянском представительном органе, так и новые, уводящие в будущее, к проектам М. М. Сперанского, Н. И. Новосильцева, Н. М. Муравьева, принципы разделения властей, парламентаризма (правда, только дворянского), законодательной инициативы «снизу», наконец, отмены крепостного права.

Судя по дошедшим до нас сведениям, императрица упредила заговорщиков и затея провалилась, но, как установил М. М. Сафонов, и за несколько дней до своей смерти в 1783 г. Панин убеждал Павла преобразовать государственный строй России на конституционных началах.

Проект Панина и Фонвизина всплыл вновь в 1801 г. в заговоре теперь уже против Павла (правившего совсем не по заветам Панина) — для ограничения самодержавия будущего Александра I. Не получилось и на этот раз.

Следующим был проект масонско-просветительский, новиковский. Для Новикова и созданной им из братьев — «вольных каменщиков» и с помощью их капиталов «Типографической компании» главным в масонстве были два направления деятельности. Во-первых, духовно-нравственное исправление собственной личности на стезях христианского вероучения (Новиков, его учитель И. Г. Шварц, соратники С. И. Гамалея, И. В. Лопухин, И. П. Тургенев, Г. М. Походяшин были людьми глубоко веровавшими и напряженно искавшими «Царства Божьего и правды его»). Правда, масоны были христианами гностического толка, искали некоего тайного знания, чем крайне настораживали многих, в том числе просвещенного и либерального митрополита московского Платона (Левшина). Как вспоминал Лопухин, «он очень в разговорах восставал против нашего общества; однакож расставались мы всегда приятелями». Именно под влиянием бесед с Платоном Лопухин написал краткий «Нравоучительный катехизис истинных франк масонов» — очевидно, первый мирянский катехизис в России.

Во-вторых, «практическое християнство» — грандиозный по своим масштабам просветительско-филантропический проект, в рамках которого за десять лет (1779–1789) аренды типографии Московского университета (Ключевский называл их «новиковским десятилетием в русской культуре») была издана почти тысяча наименований книг (треть всех вышедших в стране), первые в России женские, детские, философские, агрономические журналы, учебники и т. п. Новиковцы открыли при Московском университете первую в стране педагогическую семинарию для подготовки преподавателей гимназий и пансионов, первое студенческое общество («Собрание университетских питомцев»), переводческую семинарию, ученики которой обучались на средства, собранные масонами, больницу и аптеку (бедным лекарства раздавались бесплатно).

Позднее Пушкин писал, что «Новиков был первый, кто сеял лучи просвещения в нашем отечестве». Не только просвещения, но и благотворительности. Когда в 1786–1787 гг. жестокие морозы и засуха стали причиной неурожая и голода, поразивших центральные губернии России, правительство, занятое потемкинскими прожектами в Крыму и подготовкой к новой войне с Турцией, не предприняло никаких мер, чтобы помочь голодающим. Собственно, для этого не было и необходимых средств — по словам графа Лудольфа, сопровождавшего Екатерину в путешествии по «полуденным краям», «для разорения России надобно не особенно много таких путешествий и таких расходов».

Именно Новиков и его соратники собирали средства для покупки зерна голодающим, раздавали крестьянам хлеб и семена для посева.

По приблизительным подсчетам, они спасли от голода крестьян «более чем из ста селений казенных и дворянских». Самую большую помощь оказал Новикову его друг и почитатель Г. М. Походящий, сын богатого владельца уральских заводов, который передал для голодающих пятьдесят тысяч рублей. Это, кстати, было не первое и не последнее пожертвование на нужды просвещения и благотворительности Походяшина, который в конце жизни умер в нищете, имея над головой портрет Н. И. Новикова, которого глубоко уважал. Между тем раздача хлеба в том числе и казенным, т. е. государственным крестьянам, была расценена Екатериной как вызов власти, хотя эта самая власть и не справлялась со своими обязанностями.

Размах независимой от правительства просветительско-благотворительной работы насторожил Екатерину, вызвав в итоге не только разгром новиковского кружка и заключение самого Новикова в Шлиссельбург, но и начало в 1786 г. долго откладывавшейся школьной реформы — с тем чтобы перехватить инициативу у масонов. Новикову и его соратникам официально были предъявлены обвинения чисто политические (связи с берлинскими «вольными каменщиками», вступление наследника Павла Петровича в масонство). Между тем еще наставник Новикова Шварц утверждал, что «всякое масонство, имеющее политические виды, есть масонство ложное», и деятельность «Типографической компании» и Дружеского ученого общества преследовала цели духовно-просветительские и филантропические. Именно эта активность, вкупе с поездками эмиссара новиковского кружка архитектора В. И. Баженова из Москвы в Гатчину к Павлу Петровичу (с разного рода христианской и масонской литературой) и стали причиной гонений.

Кроме того, очевидно, рационалистке Екатерине были (с чисто психологической точки зрения) чужды и непонятны религиозные поиски масонов, их напряженная внутренняя работа по совершенствованию «дикого камня» души человека и превращению его в «камень краеугольный». Сама императрица, неукоснительно соблюдая все внешние формы православного благочестия, внутренне была к нему вполне индифферентна. По сообщению П. И. Бартенева, «всенощную Екатерина слушала на хорах, где у нее был столик, за который она садилась и раскладывала иногда гранпасьянс. Стоявшие внизу молельщики не могли этого видеть».

Наконец, складывается и радикальное направление, представленное, правда, по большому счету одним Радищевым (по отдельным вопросам близки к нему были Я. Б. Княжнин, Ф. А. Кречетов). «Ультралибералу» Радищеву (по выражению Ключевского) здорово не повезло в науке — созданный В. И. Лениным образ «первого русского революционера-республиканца» надолго заслонил собой очень честного, чувствительного и мужественного писателя (кстати, управляющего петербургской таможней и единственного там чиновника, не бравшего взяток).

В знаменитом, но не до конца понятом и изученном «Путешествии из Петербурга в Москву» (1790) с невиданной доселе остротой и смелостью поставлены самые насущные вопросы российской действительности — о пределах власти монарха и правах граждан на сопротивление его злоупотреблениям, о губительных последствиях всеобщего крепостного права и «рабского покоя», о коррупции и несправедливости судебно-правовой системы, драконовской цензуре и т. д.

Императрица, очень внимательно, хоть и с нараставшей яростью прочитавшая книгу, оставила много эмоциональных замечаний на ее полях. Напуганная французской революцией, она увидела в труде Радищева «рассеивание заразы французской: отвращение от начальства». Действительно, российское самодержавно-крепостническое государство не вызывало восторга у сочинителя. Еще в 1773 г. в примечании к трактату Мабли Радищев перевел термин «dеsроte» словом «самодержавие» и пояснил — «самодержавие есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние». Ода «Вольность» (1781–1783) содержит обличение монархии и предупреждение о грядущей народной революции. Это отметила Екатерина, назвав оду «совершенно и явно бунтовскою, где царям грозится плахою, а Кромвелев пример приведен с похвалою». Горькая ирония и отголоски собственного неудачного опыта слышны и в замечании императрицы на полях главы «Хотилов» — «уговаривает освободить мужиков, да хто послушает».

Приговор ее был суров — «бунтовщик хуже Пугачева», «надежду полагает на бунт от мужиков». Между тем в «Путешествии» Радищева все не так однозначно.

В книге соседствуют и дополняют друг друга три взгляда на будущее России. Первый из этих прогнозов, вошедший во все учебники, — это путь крестьянской революции. Этот путь привлекает Радищева быстрым восстановлением попранных «естественных прав» человека, но неизбежной при этом «пагубы зверства» он страшится. Ему неприятен Пугачев — «грубый самозванец» и его сторонники, которые в бунте «искали паче веселия мщения, нежели пользы сотрясения уз». Не то чтобы он сомневался в этой пользе, нет, он, скорее, верит в нее, но видит и другие пути, другие исходы.

Второй вариант развития событий — это постепенная ликвидация крепостного права и восстановление крестьянства как полноправного сословия («Проект в будущем» в главе «Хотилов»). Основной его идеей было освобождение крестьян с землей за выкуп, в сочетании с освобождением дворовых и созданием судебной системы. Правда, осуществление этого плана относится в далекое будущее, но ведь там же («я зрю сквозь целое столетие») находится у Радищева и народное восстание. Это альтернативы, и какая из них осуществится, автору не ясно.

Зато ясен и по-своему вечен третий, самый пессимистический и длительный путь — постоянный квазиисторический круговорот, вечное возвращение на исходные позиции («в мире сем все преходит на прежнюю степень»). На этой идущей еще с античных времен идее построена смелая ода «Вольность», в которой описывается смена деспотических и демократических режимов и делается вывод, что «таков есть закон природы: из мучительства рождается вольность, из вольности — рабство». Чтобы разрубить этот клубок, требуется вмешательство Творца — только ему под силу избежать многочисленных ловушек как тирании, так и демократии, «блестящий день родить из туч».

Книга Радищева — как бы зачин ко всей нашей великой литературе XIX и XX вв. с ее темой униженных и оскорбленных. Первые слова «Путешествия» — «я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человечества уязвленна стала» — эпиграф и к Гоголю, и к Достоевскому, и к «Доктору Живаго» и «Факультету ненужных вещей». Судьба писателя тоже характерна — именно он открыл русской литературе дорогу в ссылку.

Таким образом, «век златой» для интеллигенции закончился уходом наиболее деятельной ее части в оппозицию правительству и императрице, которая, кстати, в «Наказе» осуждала преследования за убеждения. Как писал из Сибири декабрист М. С. Лунин, «от людей отделаться можно, от их идей нельзя». Кстати, это относится ко всем ним — и к Радищеву, Новикову, Фонвизину, и к Екатерине. Мы до сих пор добиваемся политической свободы, законов, прав личности.

И мы опять хотим сильного государства, порядка и «твердой руки». «В одну телегу впрячь неможно…»

Эти противоречия и пути выхода из них были очевидны иностранным наблюдателям, которые в своих книгах нередко не только ставили диагноз, но и «прописывали» лечение. Так, например, один из собеседников Екатерины II, весьма информированный английский ученый и писатель Уильям Кокс, подводя итоги русским главам своей книги, констатировал: «Благодаря преувеличенным рассказам, читанным и слышимым мной о великих успехах цивилизации в Российской империи, я ожидал несравненно большего просвещения в нравах, чем нашел на деле, и, признаюсь, был поражен состоянием варварства, в которое до сих пор погружена основная масса народа. Общее усовершенствование немыслимо, пока существует крепостное право; какие-либо существенные перемены в нравах и обычаях народа невозможны без полной безопасности личности и имущества» (1784).

Диагноз, кстати, во второй своей части не устарел и до сегодняшнего дня. А ведь если бы Екатерина не разгромила новиковский кружок, поверив наветам, будто заговорщики замышляют новый переворот в пользу Павла Петровича, не уничтожила крупное общественное предприятие, дала ему развиться, втянуть в свою орбиту все более широкие слои — не пришлось бы любимому внуку императрицы Александру I с горечью констатировать, что ему «некем взять» (т. е. провести) необходимые для России реформы…

Подробнее на эту тему:

Зорин А. Л. Кормя двуглавого орла… Русская литература и государственная идеология в последней трети XVIII — первой трети XIX века. М., 2001.

Потто В. А. Два века терского казачества. Ставрополь, 1991.

Век Екатерины II. Дела балканские. М., 2000.

Екатерина II и ее окружение. М., 1990.

Краснобаев Б. И. Очерки истории русской культуры второй половины XVII–XVIII в. М., 1983.

1824 «Мыслящие восстали…»


В марте 1824 г. в Петербург приехал командир Вятского пехотного полка, 30-летний полковник Павел Пестель. Этого человека в столице хорошо знали: сын жестокого и властного генерал-губернатора Сибири, «сибирского сатрапа», как называли его современники, блестящий выпускник Пажеского корпуса, герой Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов, он уже семь лет был заговорщиком. К моменту приезда в столицу он — еще и бесспорный лидер тайного Южного общества, действовавшего на значительной части Украины и в Бессарабии.

Главной целью его визита была попытка объединения Южного общества с петербургским Северным обществом. Кстати, оба названия условны, так как были даны во время следствия и по географическому принципу теми, кто вел допросы; впрочем, сами декабристы к ним привыкли и нередко использовали в своих воспоминаниях. Для объединения предстояло прежде всего договориться с лидером северной организации — 28-летним штабс-капитаном Гвардейского генерального штаба Никитой Муравьевым. Муравьев, один из основателей российских тайных обществ, происходил из семьи известного писателя, друга Карамзина и попечителя Московского университета Михаила Муравьева, сам окончил Московский университет и тоже был героем заграничных антинаполеоновских походов. В прошлом Никита Муравьев был другом и единомышленником Пестеля, а теперь стал его политическим оппонентом.

Начались знаменитые петербургские «объединительные совещания» 1824 г. Для декабристских организаций это была важнейшая веха, развилка, от которой зависело будущее движения.

Если бы удалось объединить общества, установить дату выступления (на чем настаивал Пестель), выработать единый план «военной революции» и действий после захвата власти, то тогда резко возрастали шансы на успех восстания и начало радикальных реформ. Неудача же значительно ослабляла и без того разрозненные силы заговорщиков. Ситуацию осложняло то обстоятельство, что Северное общество изначально строилось на принципе противопоставления идеям и планам южан и их лидера, а борьба людей в заговоре была не менее, а порой и более острой, чем столкновение программ. Пестель, собираясь в Петербург, предвидел сложность стоявших перед ним задач и говорил своему соратнику Сергею Муравьеву-Апостолу (дальнему родственнику руководителя Северного общества), что «более всего ожидает сопротивления на счет принятия „Русской правды“, тем паче, что в Северном обществе существует конституция, сочиненная П. Муравьевым». «Русская правда» предусматривала установление в постреволюционной России республики, в то время как Никита Муравьев был сторонником конституционной монархии.

Однако реальный ход переговоров оказался иным, не таким, каким он виделся Пестелю до его приезда в Петербург. Сразу же выяснилось, что программные расхождения не столь велики, они касались скорее формы, нежели существа дела. И преодолеть их было вполне возможно. Тем более, что «Конституция» Никиты Муравьева, в отличие от «Русской правды», не была официально утвержденной программой Северного общества.

Давний заговорщик и один из директоров Северного общества князь Евгений Оболенский был согласен с республиканскими идеями «Русской правды», другой директор, Трубецкой, «то был согласен на республику, то опять оспаривал ее», и даже споры с Никитой Муравьевым не выявили принципиальной разницы во взглядах. Муравьев, по словам Пестеля, отзывался «с сильным негодованием» о членах императорской фамилии и утверждал, «что монархические формы» даны им (Муравьевым) своей конституции «ради вновь вступающих членов». Да и сам Пестель ради объединения был готов отказаться от собственной республиканской программы (по словам Трубецкого, «показал вид, что убежден нами, и что в России конституционное правление не иначе может быть, как монархическое»).

Гораздо более сложными оказались переговоры о конкретном плане действий по захвату власти и введении нового строя. План Пестеля предполагал, во-первых, цареубийство, причем в исполнении своеобразного «отряда обреченных» («избранные на сие должны находиться вне общества, которое после удачи своей пожертвует ими и объявит, что оно мстит за императорскую фамилию»). Во-вторых, предусматривалось введение диктаторского Временного верховного правления (только из заговорщиков) с неограниченной властью, которое, «приняв присягу от Синода, Сената и всей России, раздав министерства, армии, корпуса и прочие начальства членам общества, мало-помалу… будет постепенно вводить новое образование». Сам Пестель видел себя одним из диктаторов, а бывшее тайное общество — своего рода кузницей кадров и «номенклатурой» новой России — «никто, не поступив предварительно в оное, не должен быть облечен никакою военною или гражданскою властью». Таким образом, из тайного общества получалась фактически политическая партия, которая захватывает власть в стране и удерживает ее с помощью военной силы до тех пор, пока революционные преобразования не станут необратимыми.

Планы Муравьева были совершенно иными. Во-первых, распространить «между всякого состояния людей „Конституцию“», произвести «возмущение в войске» и обнародовать текст конституции. Во-вторых, по мере военных успехов, «во всех занятых губерниях и областях приступить к собранию избирателей, выбору тысяцких, судей, местных правлений, учреждению областных палат, а в случае великих успехов — и Народного веча». Именно оно должно было договориться с царем, решить вопрос о форме правления и принять или отвергнуть муравьевский конституционный проект. Это был план гораздо более демократический, но и гораздо более трудный в исполнении.

В отличие от пестелевской военной диктатуры он предусматривал на переходный период своеобразную национальную ассамблею, решения в которой принимались бы большинством голосов. Однако такой план был уравнением со многими неизвестными — например, неясно было, кто, как и на основании каких принципов будет проводить местные выборы, что будет в случае отказа принять конституцию с императором и его семьей (автор предполагал при таком раскладе установление республики и высылку августейшей фамилии за границу, но непонятно, что надо было бы делать в случае отказа семьи «высылаться»). Не принимался в расчет и фактор времени, которое понадобилось бы на местные выборы и достижение «великих успехов», а затем и на избрание Народного веча. Трудно поверить, что работавшие долгие годы в Генеральном штабе Муравьев и Трубецкой могли так по-любительски планировать будущее «дело». Скорее всего, их план был составлен наспех, к приезду Пестеля и с целью продемонстрировать ему независимость столичных заговорщиков, наличие у них собственной программы.

Видимо, это понял и Пестель, соглашавшийся буквально на все как стратегические, так и тактические предложения северян, но настаивавший на слиянии двух обществ и беспрекословном повиновении всех членов единому руководству. В результате на совещании, состоявшемся на квартире Рылеева, было принято решение о соединении обществ. Казалось, заветная цель была достигнута. Однако через несколько дней это решение было отменено.

Роковую роль здесь сыграла приватная встреча Пестеля с Рылеевым, в ходе которой лидер южан неосторожно выразил восхищение Наполеоном: «Вот истинно великий человек! По моему мнению: если уж иметь над собою деспота, то иметь Наполеона. Как он возвысил Францию! Сколько создал новых фортун!» Рылеев с его подчеркнутой любовью к «общественному благу» заподозрил в собеседнике мотивы личной корысти и, вероятно, первым из заговорщиков сравнил его с французским узурпатором. Он рассказал о своей беседе другим северянам, и те в результате заговорили о Пестеле как о честолюбце, возмечтавшем воспользоваться плодами произведенной в столице революции. В итоге этого дележа шкуры неубитого медведя северные лидеры отказались иметь дело с Пестелем, а Никита Муравьев, не присутствовавший при принятии «объединительного» решения, потребовал его отмены и добился своего.

В итоге объединение обществ было отложено до 1826 г., а репутация Пестеля — бесповоротно испорчена.

Как справедливо отметила биограф Пестеля О. И. Киянская, враждебное отношение северных лидеров вызвала, прежде всего, сама личность Пестеля. Кондратий Рылеев на следствии утверждал, что «Пестель человек опасный для России и для видов общества». «Корифей» заговора, гвардейский полковник и опытный штабист князь Сергей Трубецкой вспоминал, что он «имел все право ужаснуться сего человека», а Никита Муравьев назвал идеи Пестеля «варварскими» и «противными нравственности». Все они единодушно подозревали полковника в «личных видах», честолюбии и властолюбии.

«Никита Муравьев представлял его мне как человека опасного и себялюбивого, по я не мог в том увериться, не исследовав сего сам лично… Я говорил… о предложении его ввести республиканское правление. Мне нужно было узнать, каким средством он сего хотел достигнуть, и я успел узнать тогда ж, что он обрекал смерти всю высочайшую фамилию, и для того именно нужно ему было содействие здешних членов… Сам он садился в Директорию. Я ему представлял узкое, каковой подобные убивства нанести должны, что убийцы будут гнусны народу, что людям, никакого имени не имеющим и неизвестным, невозможно сесть в Верховное правление… но уже тогда он увидел, что я его подозреваю в личных видах, когда я ему стал доказывать, что он вместо законного самодержавного правления поставляет самовольный деспотизм директоров, которым отдает всю высочайшую власть в руки на неопределенное время».

(Трубецкой С. П. Записка-показание об истории тайных обществ //Восстание декабристов. Документы и материалы. Т. I. М.-Л., 1925. С. 90–91).

Версию о пестелевском бонапартизме приняли не только его оппоненты из Северного общества и — впоследствии — его следователи и судьи. Версию эту мы можем видеть даже в воспоминаниях добрейшего протоиерея Петра Мысловского, окормлявшего декабристов во время следствия и присутствовавшего при казни. По его словам, полковник «увертками, телодвижением, ростом, даже лицом очень походил на Наполеона. И сие-то самое сходство с великим человеком, всеми знавшими Пестеля единогласно утвержденное, было причиною всех его сумасбродств и самих преступлений. Ему погрезилось, так сказать, наяву, что он легко может сделаться в России тем же самым, чем был во Франции Наполеон». Внешнее сходство, сыгравшее немалую психологическую роль в судьбе Пестеля, подтверждают и прижизненные портреты, и пушкинские наброски.

В итоге личные амбиции и борьба характеров сорвали переход всего заговора на более высокую ступень зрелости и уменьшили его шансы на успех 14 декабря 1825 г. Замысел, имевший долгую и значительную историю, так и не сумел окончательно организоваться для политической победы. Это, между прочим, не помешало ему победить в иной плоскости — моральной и нравственной, создав (не без помощи Александра Герцена) знаменитую декабристскую легенду, мощно и долговременно повлиявшую на русское общественное сознание и культуру (от стихов Пушкина и Тютчева до песен Галича и фильма Мотыля «Звезда пленительного счастья»).

«Произшествия 1812, 13, 14 и 15 годов»

История декабризма начинается с роста общественной и особенно молодежной активности в 1810–1811 гг., когда возникают первые объединения — офицерские кружки и артели, тайные общества. Перед Отечественной войной 1812 г. это были, например, сообщество офицеров Кавалергардского полка, «Юношеское собратство» (или «Чока») и «Рыцарство». Для них помимо чисто дружеских и образовательных стремлений, как показала в своем исследовании В. М. Бокова, были характерны смутные, слабо оформленные идеи гражданского служения, патриотической жертвы на благо отечества (причем «жертва» явно превалировала над «благом»), поиски сферы приложения сил.

Колоссальный толчок процессу кристаллизации тайных обществ дала «гроза двенадцатого года» и особенно заграничные походы русской армии 1813–1814 гг. Как считают многие исследователи, 1812 г. стал первым совместным действием русской нации, рождавшейся на полях сражений, и привел к пробуждению национального сознания в самых разных его формах — от политических до литературных. Многие из будущих заговорщиков прошли Европу от Москвы до Парижа, участвовали в важнейших событиях, менявших судьбы народов, и, очевидно, первыми из всех поколений русских людей могли почувствовать себя подлинными действующими лицами всемирной истории. Знакомство с общественным и политическим строем европейских стран (некоторые были лично знакомы и беседовали с французскими либералами — Бенжаменом Констаном и др.), чтение и обсуждение прочитанного сформировали у этой военной молодежи совершенно особое мировоззрение и круг интересов. «Все, что они видели, и все, что они вычитывали из иноземных книг, они прилагали к своему отечеству, сравнивали его порядки и предания с заграничными» (В. О. Ключевский). Сравнение ' нередко оказывалось не в пользу России, и тут в действие вступал очень характерный именно для этого поколения деятельный дух, который точно выразил Николай Тургенев, — «нельзя же не делать ничего оттого, что нельзя сделать всего!»

На вопрос следователей о том, что внушило ему революционный образ мыслей, Павел Пестель ответил: «Произшествия 1812, 13, 14, и 15 годов… показали столько престолов низверженных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных… столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии произшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого государства, даже Англии и Турции, сих двух противуположностей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух Переобразования заставляет, так сказать, везде умы клокотать (fait bouillir les esprites)».

(Восстание декабристов. М.-Л., 1927. Т. 4. С. 105).

О том же говорили и другие заговорщики, называя в качестве причин своего мировоззрения то «вольнодумческие и либеральные мысли как господствующее тогда мнение» (С. Г. Волконский), то «трехлетнюю войну, освободившую Европу от ига Наполеонова; последствие оной, введение представительного правления в некоторые государства; сочинения политические…, читаемые с жадностью молодежью; дух времени, наконец, обративший умы к наблюдению законов внутреннего устройства государств…» (С. И. Муравьев-Апостол).

«Клокотание умов» подогревалось и печальной картиной российских порядков, основательно подзабытых за военные годы. На родине «рабство бесправного большинства русских, жестокое обращение начальников с подчиненными, всякого рода злоупотребления власти, повсюду царствующий произвол — все это возмущало и приводило в негодование образованных русских и их патриотическое чувство» (М. А. Фонвизин). Естественно, «возвратясь в Петербург, могли ли наши либералы удовольствоваться пошлою полковою жизнию и скучными мелочными занятиями и подробностями строевой жизни, которые от них требовали строгие начальники, угождая тем врожденной склонности Александра и братьев его к фрунтомании?». Позднее историки назовут такие настроения тяжелым кризисом невостребованности, осознанием ограниченности своих возможностей в строго сословном, крайне зависимом от верховной власти обществе. Ответом стало возникновение новых тайных обществ.






© 2023 :: MyLektsii.ru :: Мои Лекции
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав.
Копирование текстов разрешено только с указанием индексируемой ссылки на источник.