Глава 13 Ночь в Версале

Де ла Рейни смотрел на два обращенных к нему лица: они были такими разными, но выражение страдания на них было совершенно одинаковым. Без сомнения, Шарлотта и мадемуазель Леони выехали затемно, если оказались у него так рано, и, конечно, провели бессонную ночь.

– И зачем вам только понадобилось это путешествие? Неужели вы не догадывались, что я непременно приеду к вам?

– У вас столько забот, – вздохнула мадемуазель Леони, – мы подумали, что разумнее приехать нам самим. И потом, когда мадам де Монтеспан известила нас о катастрофе, мы были раздавлены. После стольких надежд! Невыносимо! Удар был слишком жесток. В первый раз на моих глазах Шарлотта лишилась сознания, мы не спали всю ночь, мы не могли не приехать.

Де ла Рейни заметил, что мадемуазель Леони дрожит, несмотря на теплый плащ, Шарлотту тоже била дрожь. На нее, бледную, с черными кругами под глазами, было жалко смотреть. Сообразив, что у него в кабинете страшный холод, главный полицейский позвонил, распорядился принести дров и развести огонь в старинном средневековом камине, где угли едва тлели. Еще он попросил принести молоко, шоколад или любой другой горячий напиток.

– Что вы хотите узнать? – спросил он, снова подойдя к двум дамам.

– Что же произошло на самом деле? А главное...

– Демона больше нет? – гневно осведомилась Шарлотта.

– Жив, но был на волосок от гибели. Что, к несчастью, я думаю, мало поможет Альбану. Если бы министра не вырвали у нашего молодца из рук, он бы с ним расправился. Вот уже три дня, как Альбан, по моему мнению, совершенно невменяем. Мадам де Монтеспан приехала поговорить со мной, и мой юный друг, на свою беду, услышал наш разговор. Он узнал, какую участь уготовил вам де Лувуа. И тут же стремглав помчался в Сен-Жермен, куда поспешили и мы с маркизой. Несмотря на резвость лошадей мадам де Монтеспан, Альбан приехал раньше. Впрочем, все это вы знаете сами. После того как он ускакал из Сен-Жермена, я его не видел. Не знаю даже, чем он занимался все это время. А сегодня мой помощник Франсуа Дегре сообщил мне, что Альбан пытался убить министра и выслеживал его с раннего утра. Альбан следовал за Лувуа до Арсенала и, убедившись, что тот в одиночестве, стал дожидаться, когда он оттуда выйдет, намереваясь выяснить, куда именно увезли вас, мадам де Сен-Форжа. Собственно, ничего другого он поначалу, я думаю, не замышлял. Но... Кончилось тем, что он с яростью набросился на министра, завязалась драка, за которой с большим любопытством наблюдали слуги. Вы знаете, что министра у нас не любят, на его руках слишком много крови. Альбан без труда взял над ним верх. Не знаю, узнал ли он то, что хотел, ненависть оказалась сильнее. Он схватил де Лувуа за горло и стал душить в уверенности, что его смерть возвратит вам свободу и безопасность. Если бы не обход патруля, он бы его точно задушил. Альбана арестовали. Де Лувуа довольно долго не мог говорить.

– Куда его отвезли? – спросила мадемуазель Леони. – Сюда? Он в Шатле?

– В камере над собственным кабинетом? – усмехнулся де ла Рейни. – Нет, конечно. Он в Бастилии. По-другому и быть не могло, учитывая ранг его жертвы. Но там с ним хорошо обходятся.

– Вы видели его? – поинтересовалась Шарлотта.

– Нет еще, но скоро туда поеду. – И, увидев ее умоляющий взгляд, тут же жестко ответил: – Нет, мадам! Вы не можете ехать со мной. Может быть, когда процесс закончится и вынесут приговор...

– Приговор? – едва слышно переспросила мадемуазель Леони. – Каким, вы полагаете, может быть приговор?

Главный полицейский отвел глаза.

– Я вижу только одно решение. Это случай исключительной важности.

– Смертная казнь?

– Где же справедливость? – возмутилась Шарлотта. – Ведь демон по-прежнему жив!

– Суд не принимает во внимание подобных тонкостей, касающихся исключительно вас, Шарлотта. Делаланд посягнул на жизнь человека, занимающего во Франции второе после короля место. И этот факт будет для судей главным. А что бы вы предпочли? Галеры? Уверен, что Альбан бы этого не захотел. Он прекрасно знает, что полицейскому не выжить среди преступников.

– Теперь на галерах не преступники, а протестанты, – сумрачно сообщила Леони.

– Но вы же с Альбаном родственники, – не отступала Шарлотта. – Вы лучше всех знаете, что он не заслуживает подобной участи! Вы человек влиятельный, вас уважают! Неужели вы ничем не сможете ему помочь?

– Нет, не смогу. Именно потому, что он мой родственник. Я могу надеяться лишь на то, что избавлю его от процедуры, которая обычно предшествует смертной казни. Полагаю, он оценит возможность подняться на эшафот собственными ногами.

– И вы так спокойно говорите об этом? – чуть ли не закричала мадемуазель Леони. – Вы его совсем не любите?

Увидев взгляд главного полицейского, она смутилась и замолчала.

– Даже если бы он был моим сыном, я не смог бы любить его больше...

– Так помогите ему! Устройте ему побег! – живо заговорила Шарлотта. – Я отдам все свое состояние, лишь бы только его спасти! Вы же знаете!

– Вы – конечно... Я тоже. Будь я частным лицом. Но я отвечаю за безопасность нашего королевства. Эту должность создали специально для меня, я не покупал ее, а получил из рук короля как знак его доверия. И до сих пор король ни разу не пожалел о своем решении. Я принес присягу и не могу стать клятвопреступником.

– Зато можете позволить ему умереть, даже пальцем не пошевелив, если его обрекут на смерть? Я правильно поняла?

– Да, если я по-прежнему буду занимать пост главного полицейского. Но я могу сложить с себя свои обязанности и развязать себе руки. Правда, в этом случае мои возможности будут просто ничтожны...

Положение было безвыходным, напряжение возрастало. А мадемуазель Леони терпеть не могла безнадежных случаев. Она кашлянула и заговорила:

– А что, если мы не будем ловить журавля в небе, а обратим внимание на синицу, которую держим в руке? Во-первых, Альбана пока еще не судили и приговор ему не вынесен. Во-вторых, пока нет приговора, мы не знаем, каким именно он будет. Но мы точно знаем, что господин де Лувуа не пользуется большой симпатией в нашей стране. Можно даже выразиться гораздо резче. Он заслужил немалую ненависть, а отмена Нантского эдикта еще более усилила ее...

– Вы что, хотите сказать, что Альбана могут помиловать? Но я же вполне определенно высказался о том, что я думаю по этому поводу.

– Думать – одно, а в жизни все получается по-другому. Пока человек жив, его не оставляет надежда. В-третьих, нет ли возможности уговорить жертву, которая заслуживает не только смертной казни, но и адских мук, забрать свою жалобу? Ведь процесс в немалой степени может повредить и господину де Лувуа. Захочет ли он выставлять на всеобщее обозрение причины такой яростной ненависти Альбана? Шарлотта ведь не станет скрывать правды. Или я ошибаюсь?

– Если понадобится, я расскажу обо всем хоть перед всем светом! Для меня уже ничего не имеет значения.

– Я знаю, что выгляжу в ваших глазах защитником дьявола, – горько вздохнул де ла Рейни, – но представьте себе, что ваша правда может никому не понадобиться. Дом, где мы нашли Шарлотту, принадлежал вовсе не господину де Лувуа, а шевалье де Лоррену. Похищение может сойти за... невинную шутку. И к тому же у де Лувуа достаточно власти, чтобы потребовать суда при закрытых дверях.

– Вы действительно невыносимы!

– Еще раз повторяю: сейчас я служу адвокатом дьявола. Но не отказываюсь рассмотреть все возможности, которые могут хоть как-то облегчить участь Альбана. Например, уговорить де Лувуа забрать жалобу. Хорошо. Кто может к нему поехать с подобной просьбой? Уж конечно не графиня де Сен-Форжа!

Шарлотта отвела ладони от залитого слезами лица, подняла голову и решительно заявила:

– Ради того, чтобы Альбан остался в живых и на свободе, я могу поехать даже к Лувуа!

– Не надо нам подобных добродетелей, – неодобрительно заметила мадемуазель Леони. – Оставьте их драматургам, пользе дела они никогда не служили. Лувуа пообещает все, что угодно, лишь бы заполучить вас, а потом забудет все обещания. Чтобы удовлетворить свою страсть, он ни перед чем не остановится.

– А если я потребую, чтобы он при свидетелях написал отказ от жалобы?

– При свидетелях? – усмехнулась умудренная жизненным опытом мадемуазель. – Вы принимаете его за идиота? Он не потерпит никаких свидетелей, да и вы, чтобы изъявить ему свою покорность, должны будете явиться обнаженной и с веревкой на шее, как гражданка Кале! ^[38] К тому же, насколько я понимаю, он пока еще не встает с постели. Хотя от подобных людей всякого можно ожидать. Но прежде, чем мы с вами опять удалимся от предмета разговора, позвольте мне назвать последний пункт. В-четвертых, Его величество король! Вспомнить о нем, мне кажется, весьма уместно. Он ведь по-прежнему обладает правом помилования, я не ошиблась?

– Нет, вы не ошиблись, – кивнул головой де ла Рейни. – И в другое время, я думаю, он бы им воспользовался.

– В другое время?

– Да, если бы была жива королева. Потому что Ее величество, возмущенная бесчинствами Лувуа, сама попросила бы короля о милости. Тем более если бы ее об этом попросила молодая дама, которую она любила.

– Но нам нечего ждать от той, которая ее заменила, – с тоскливым отчаянием заключила Шарлотта. – Для этой дамы я постоянный источник неприятностей. И значит, моим единственным утешением остается молитва. Господин де ла Рейни, вы, кажется, говорили, что собираетесь навестить вашего родственника? Не согласились бы вы исполнить мою просьбу?

– Вашу просьбу? Исполню все, что вы только пожелаете.

– Передайте ему, что я люблю его и... умоляю меня простить.

– За что? – возмутилась мадемуазель Леони.

– За то зло, которое я ему причинила, сама того не желая... За то, что встретилась ему на пути. Не будь меня, он был бы сейчас счастлив. Занимался бы любимой работой. Он... Я в самом деле приношу несчастья!

Шарлотта вдруг вскочила и выбежала за дверь, оставив господина де ла Рейни и мадемуазель Леони в полной растерянности.

– Шарлотта! – позвала ее кузина. – Вернитесь! Я ведь не могу за вами бежать!

Но Шарлотта не откликнулась. Де ла Рейни выскочил на лестницу, где слышался стук каблучков молодой женщины. Он оглушительно рявкнул:

– Задержите ее!

Откликнулось ему лишь эхо. Он заторопился вниз, но Шарлотте было двадцать, и она была легче газели, чего нельзя было сказать о господине главном полицейском. Когда он оказался под сводом Шатле и стал оглядываться по сторонам, Шарлотты и след простыл.

– Молодая дама со светлыми волосами в черном плаще! – крикнул он часовому, который, узнав господина главного, вытянулся перед ним.

– Пробежала вот здесь. К Гревской площади! – сообщил часовой.

– Кого вы ищите? – задал вопрос внезапно появившийся Дегре.

– Графиню де Сен-Форжа. Она вдруг вскочила и побежала и...

– Позвольте мне! Я догоню ее, – пообещал Дегре и со всех ног бросился в сторону Гревской площади.

У Дегре были длинные ноги, бегал он очень быстро, и, несмотря на большое количество народа на улице Ваннери, выходившей на площадь как раз напротив городской ратуши, он успел заметить мелькание светлых волос над отброшенным назад черным капюшоном, а потом опять потерял беглянку из вида. Огромная повозка с бочками, выехав со склада, перегородила всю улицу. Дегре, как мог, постарался освободить проход и наконец оказался на Гревской площади...

И понял, что там готовятся к казни. Люди в те времена очень любили развлечения подобного рода, вся площадь была забита народом, и Шарлотты он больше не видел.

Дегре понадеялся, что, поднявшись на цыпочки, он возвысится над толпой и сможет рассмотреть окружающую его территорию получше, но в этот миг как раз появилась телега с осужденным, и почти все люди на площади тоже встали на цыпочки. Тогда он решил пробиваться сквозь толпу дальше, но народ стоял так тесно, что сдвинуться с места оказалось невозможным, и Дегре снова пришлось искать Шарлотту взглядом. К счастью, ожидалось заурядное повешение, и можно было надеяться, что народ скоро разойдется...

Шарлотта между тем была совсем недалеко от Дегре. Когда она очутилась на площади и увидела эшафот, где палач со своим помощником проверяли, прочна ли веревка и хорошо ли она скользит, ужас овладел ею и совсем затуманил рассудок. Она нисколько не сомневалась, что на площади готовят казнь Альбана, и с криком упала на колени, сложив руки для молитвы. Она не думала о том, что ее могут затоптать, хотя люди прибывали со всех сторон и рвались вперед, не желая упустить ни одной детали из ожидаемого «увлекательного» зрелища. Толстая тетка споткнулась о Шарлотту и непременно упала бы, не будь тут так тесно.

– Нашла место, где молиться! – заорала она. – Да я могла бы хромой остаться!

Она сгребла Шарлотту в охапку и поставила на ноги.

– Прошу прощения, – пробормотала Шарлотта, не сводя глаз с приближавшегося кортежа. Осужденный был человеком лет тридцати, широкоплечим, темноволосым, высокого роста. Он мало походил на Альбана, но глаза Шарлотты застилала пелена слез, и что сквозь нее она могла увидеть? Однако обиженная осталась недовольна подобным извинением.

– И это все, что вы можете мне сказать? А-а, поняла! Твоего дружка сейчас вздернут! Может, и ты из той же банды? Девицы грабителей всегда разнаряжены, как куколки! Хочешь, чтобы и тебя вместе с ним повесили? Милости просим, я могу тебе помочь! – с издевкой орала она.

– Заткнись, мамаша, – одернул ее сосед, по виду грузчик. – Не видишь, что ли, она тебя не слышит. А и впрямь куколка, и одета что надо, – просипел он, с удовольствием ощупывая плащ Шарлотты, надеясь найти в ее кармане кошелек, на что та не обратила ни малейшего внимания.

Осужденный уже находился под виселицей, и монах протягивал ему распятие, которое тот хотел поцеловать. Он стоял спиной к Шарлотте, и она, бедняжка, по-прежнему верила, что последний миг наступил для ее возлюбленного.

Площадь замерла в ожидании, и в гулкой тишине вдруг раздался жалобный крик:

– Нет! Нет! Пощадите его! Пощадите!

В ответ послышался недовольный ропот. Перед лицом смерти следовало хранить молчание. Шарлотте, без сомнения, крепко бы досталось, если бы она продолжила кричать, но Дегре быстро сообразил, где она находится. Теперь уж он не деликатничал. Работая локтями, он быстро проторил себе дорогу, дал кулаком в нос грузчику, продолжавшему свои поиски, и тот повалился на толстуху, потом схватил Шарлотту за руку и потащил за собой. Она спешила за ним машинально, уже ничего не чувствуя и не понимая. Дегре вытащил ее из толпы и повел в кабаре «Образ Божьей Матери», что на углу набережной. Там он усадил ее на лавку и попросил принести горячего вина с корицей. Шарлотта сидела напротив Дегре, но не видела его. Только отпив глоток обжигающего напитка, она очнулась.

– Зачем вы меня искали? – жалобно спросила она.

– А зачем вы убежали?

– Я.. Не знаю... Я... хотела умереть.

– Хотели, чтобы вас повесили вместе с вором-курокрадом?

– Нет... Я бежала к Сене... Потом увидела, что вот-вот казнят человека...

Дегре услышал только слово «Сена» и повторил его:

– К Сене? Вы что, и в самом деле решили покончить с собой? Но по какой причине? Из-за Альбана?

– Да. День, когда он меня встретил, был самым черным в его жизни. Он жил счастливо, я принесла ему несчастье.

– Не вам об этом судить. Он вас любит. И вы его тоже? Это уже немало! А если хотите покончить с собой, то дождитесь хотя бы его смерти.

– После того, что он совершил, ждать осталось недолго.

– Но пока-то он жив. Мы – люди из полиции и наш начальник – тоже можем замолвить за него словечко!

– Господин де ла Рейни не станет этого делать. Как глава полиции, он не будет заступаться за своего родственника, он не имеет на это права. Он должен выполнять свой долг до конца.

– Он вам так сказал?

– Да, и очень решительно.

– Ну так забудьте о его словах. А пока позвольте мне отвести вас в Шатле, где вас ждут. Потом поезжайте домой и постарайтесь отдохнуть. Новости вам сообщат.

– Вы обещаете?

Франсуа Дегре улыбнулся уголком рта, как порой улыбался Альбан, встал из-за стола, взял молодую женщину под руку и торжественно сказал:

– Клянусь! Мы не оставим его погибать, не совершив невозможного для его спасения.

Господи! Какое счастье было услышать такую клятву! Камень упал с души Шарлотты, она послушно пошла с полицейским к зданию старинной тюрьмы, но не стала подниматься в кабинет господина де ла Рейни. Дегре усадил ее в карету и послал солдата предупредить мадемуазель Леони о том, что Шарлотта нашлась. Она тут же спустилась вниз, села в карету рядом с девушкой, взяла ее за руку и сказала:

– Вы напугали меня, но в случившемся виновата я: я не должна была позволять вам ехать со мной.

– Я рада, что поехала... Даже если я в отчаянии. Но я верила всей душой, что господин де ла Рейни будет готов на все, лишь бы спасти Альбана...

– Он просто обозначил вам права и обязанности главного полицейского Франции. И что он мог вам сказать, находясь при исполнении служебных обязанностей?

– Я думаю, что и вы ожидали от него чего-то другого. Когда мы ехали сюда, вы тревожились так же, как и я.

– Да, конечно, я и сейчас волнуюсь, не зная, какой приговор вынесут бедному мальчику.

– Вы же слышали: жив Лувуа или мертв, исход один. Веревка, с помощью которой расправляются с отпетыми головорезами. Он не дворянин и не имеет права быть подвергнутым казни через отсечение головы. А что бы с ним сделали, если бы он посягнул на жизнь короля?

– Разорвали бы на части при помощи четверки лошадей, но не сразу. До этого его бы подвергли чудовищным пыткам, как Равальяка, убийцу Генриха IV. Но хватит о казнях! Мы возвращаемся в Сен-Жермен, и вы немедленно ложитесь в постель.

– Ни за что! Что я буду там делать?

– Спать. Сейчас сон – самое необходимое для вас.

– Но я не могла уснуть всю ночь!

– Конечно, вам нужно помочь, и наш дорогой доктор Бувье найдет подходящее средство. Согласны?

– Ни за что!

Мадемуазель Леони уселась поудобнее, откинула голову на подушки и прикрыла глаза.

– Тогда я вам не скажу, что собирается предпринять господин де ла Рейни.

– А он все-таки собирается что-то предпринять?

– А как же иначе? Разве он не сказал вам, что любит Альбана, как родного сына? Ну? Обещаете мне, что два дня будете отдыхать?

– Вы тиранка! Но я обещаю...

– Тогда слушайте: он поедет в Версаль и попросит аудиенции у короля...

– О господи! Благодарю тебя! Мадемуазель Леони предусмотрела все, кроме одного: именно этим утром доктор Бувье отправился вместе со всей своей семьей в Нидерланды. Два века врачи из рода Бувье лечили жителей королевского города, и никто из них не захотел расстаться с верой своих отцов.

Шарлотте пришлось удовольствоваться теплым молоком и отваром из липы с ромашкой. А дом тем временем сотрясался от проклятий ее кузины.

Мадемуазель Леони отличалась широкими взглядами и всегда считала, что главное – поступать по-христиански. Бог и молитва были для нее на первом месте, а уж как ему молятся – по-латыни или по-французски, – занимало ее гораздо меньше. Разумеется, она не оставалась равнодушной к различиям в обрядах и тонкостям вероисповедания, но ведь в стране Декарта и эдикта доброго короля Генриха IV, который, будто целительный бальзам, вылечил кровоточащие раны религиозных войн, можно было мирно обсуждать все вопросы. В стране, где царил порядок и где протестанты трудились на равных с католиками. Но вот их снова стронули с места, хуже того, их отправляли на галеры! И если бы только на галеры! А то и на казнь! Подумать только, сейчас, когда хорошего врача днем с огнем не найдешь, лучшего из докторов согнали с насиженного места! Что оставалось делать? Только плакать!

* * *

Де ла Рейни приехал в Версаль, и ему сказали, что король находится в оранжерее, где сейчас ведутся большие работы. Услышав это, он обрадовался: король, скорее всего, был в хорошем настроении, и, кто знает, может, его старания дадут добрые всходы? Он действительно нашел Людовика в оранжерее, которую намеревались увеличить вдвое. Зажав под мышкой трость, король что-то говорил и изображал обеими руками в воздухе геометрические фигуры, а окружающие благоговейно слушали его, будто оракула.

Случайно король заметил вошедшего де ла Рейни. Он тут же прекратил свою лекцию, опустил трость на землю, махнул рукой в знак завершения беседы и направился к главному полицейскому. По бесстрастному лицу короля невозможно было догадаться, сердит он или нет. Де ла Рейни поручил себя господу богу.

– А-а, господин де ла Рейни! Пришли полюбоваться нашими трудами? Апельсиновые деревья так выросли, что приходится строить для них новое помещение, и украсить его нужно гораздо лучше. Но полагаю, – добавил король, глядя на вымученную улыбку главного полицейского, – что вы приехали говорить не об апельсиновых деревьях.

– Так оно и есть, сир, за что я покорнейше прошу простить меня. Я чаще порчу ваше настроение, чем улучшаю его.

– Посмотрим, какие новости вы привезли на этот раз. Мы находимся в прекраснейшем расположении духа и хотели бы сохранить его как можно дольше. Так о чем пойдет речь?

– О моем молодом кузене Альбане Делаланде, который напал на господина де Лувуа, когда тот выходил из Арсенала два дня тому назад.

– Невеселое дело. Странная выходка, которую трудно объяснить и понять. Этот человек сошел с ума?

– Нет, сир, он был в ярости. Молодой человек был вне себя от отчаяния.

– Давайте отойдем в сторону. Мне не хочется, чтобы наш разговор услышали. Если я вас правильно понял, молодой человек действительно хотел убить моего министра, и вы не можете не признать, что это случай серьезный. Де Лувуа едва не отдал богу душу.

– Благодарение богу, господин министр остался жив.

– Но намерение убить существовало, что с этим поделать? Это уже само по себе преступление.

– Но я не хотел бы, чтобы это преступление показалось вам непростительным. Его величество король настолько выше простых смертных, что ему невозможно понять, как может действовать несчастный молодой человек, страстно влюбленный в благородную даму и узнавший, что другой сделал ее жертвой своей похоти, поправ все права чести... и не имея никаких оправданий...

Людовик остановился и посмотрел своему главному полицейскому прямо в глаза.

– Только не говорите мне, что речь снова пойдет о мадам де Сен-Форжа.

– Увы, именно о ней. Делаланд нашел ее в ту ночь, когда она сбежала из монастыря, и привез в дом мадам де Брекур. С тех пор он ее любит.

– Он ее любовник?

– О, сир! Ваше величество прекрасно понимает, какая пропасть отделяет знатную даму от молодого человека, служащего в полиции. И то, что теперь она стала вдовой, совершенно не изменило положения вещей.

– Он ваш кузен! Это уже немало!

– Король бесконечно добр, но Делаланд не видит в этом родстве большого преимущества. Он едва осмеливался коснуться ее платья, и то, что другой, полагая себя всемогущим, посмел осквернить ее честь, привело его в бешенство. Едва он только узнал, что она вновь похищена, чаша переполнилась, и он, забыв все титулы, кинулся мстить за ее позор и за собственное отчаяние. Разве... это невозможно понять? – спросил де ла Рейни с внезапной робостью.

– А что, если бы виновником насилия стал я?

– Сир! У короля благородное сердце, он не чудовище, ослепленное собственным всемогуществом. Такого и представить себе невозможно.

– Да, разумеется. Я полагаю, его еще не осудили?

– Нет еще, но не замедлят это сделать. И, боюсь, приговор будет самый суровый...

– Смертная казнь, без сомнения.

– Король вынес приговор... Но король может и помиловать. Судьи не обойдут вниманием Его поручительство...

Де ла Рейни поостерегся напомнить королю – это было бы крайней бестактностью! – что когда-то Его величество смягчил приговор, вынесенный суперинтендантом Фуке. Людовик двинулся по дорожке, опустив в задумчивости голову. Некоторое время собеседники шли молча, поглядывая на позолоченные ящики и блестящие листья апельсиновых деревьев. Когда король наконец остановился, его лицо было столь суровым, что сердце де ла Рейни сжалось.

– На этот раз я не могу помиловать.

– Но ведь господин министр жив!

– Да, конечно. Но он был на волосок от гибели. Его смерти желали всерьез. Поймите меня, де ла Рейни, я проявил бы милосердие, но сейчас это невозможно. Де Лувуа ненавидит добрая половина королевства. Помиловать вашего кузена значит молчаливо поощрить его врагов, которые не замедлят этим воспользоваться и повторят покушение. Де Лувуа несет на плечах груз всего содеянного им в нашем королевстве... Я не могу нести этот груз и делать всю ту грязную работу, которую делает он. Он мне нужен, и нужен живой. Значит, нужно дать всем острастку.

– Сир! – взмолился де ла Рейни со слезами на глазах. – Отмените, по крайней мере, смертную казнь. Мальчик так верно и преданно служил Вашему величеству... И он мне так дорог!

– Я верю... Мы согласны избавить его от позорной веревки. Мы возведем его во дворянство, и он будет казнен, как благородный дворянин, его шеи коснется меч. В конце концов, он ведь зовется де ла Ланд, не так ли?

Что тут можно было сказать? Только изъявить благодарность, что и сделал де ла Рейни убитым голосом. Он готов был уже удалиться, но король вдруг задержал его:

– Еще одно слово! Пусть ваша юная приятельница не разыгрывает из себя расиновской героини и не приносит себя в жертву своему мучителю. Она обречет себя на адские муки и не получит взамен ничего... Кроме обещания, которое будет тут же забыто.

– Но если Ваше величество придерживается такого мнения относительно господина министра, то почему король так защищает его, обеспечивая ему полную безопасность? Де Лувуа только что надругался над жизнями трех добрых католиков, и весь двор будет за это ему аплодировать?

– Нет. Интересы государства вынуждают меня поддержать сейчас его должность, титул и полномочия, но в свой час он почувствует всю тяжесть моего гнева. Уже сейчас ему будет запрещено предпринимать какие-либо попытки приблизиться к мадам де Сен-Форжа и даже подходить к ней ближе чем на пять туазов! ^[39]

– Последнее похищение было делом рук шевалье де Лоррена, а не господина де Лувуа. И если жертва будет отправлена в какое-нибудь захолустье, никакие запреты короля не остановят министра, – откровенно высказал свое мнение де ла Рейни, терять которому было уже нечего.

– Вы предпочитаете, чтобы ради ее безопасности я отправил мадам де Сен-Форжа в изгнание? Например, в Испанию к моей племяннице?

– Французы не обладают в Испании иммунитетом... Мадам де Сен-Форжа рискует не доехать до Мадрида...

Людовик нетерпеливо махнул рукой.

– Ваша логика убийственна, господин де ла Рейни. Я сообщил вам, что собираюсь сделать, но если она предпочитает монастырь...

Господин де ла Рейни подумал, что монастырь не защитил мадемуазель де Ленонкур от посягательств ее поклонника, но оставил эти мысли при себе. Ему ничего не оставалось, как довольствоваться предложениями короля. Он поблагодарил Его величество, поклонился и направился к карете, с трудом удерживая наворачивавшиеся на глаза слезы.

Неделю спустя Альбана Делаланда приговорили к смертной казни через лишение головы, избавив его также от допроса с пристрастием, который обычно предшествовал вынесению подобного приговора. Альбан выслушал приговор с полным спокойствием. Он прекрасно знал, что посягнул на недосягаемое и что надеяться ему не на что. Де ла Рейни сообщил Альбану, что попытка похищения не удалась, Шарлотта избежала плена и король пообещал оградить ее в дальнейшем от подобных попыток. С души Альбана свалился камень. Если обожаемая им Шарлотта отныне в безопасности, он согласен был умереть. Смерть его не пугала, он все равно никогда бы не был вместе с любимой... Счастливая встреча ждала их разве что в загробном мире...

– Когда меня казнят? – поинтересовался он у де ла Рейни, который мог навещать его в любое время.

– День еще не назначен.

– Думаю, долго ждать не придется. Но мне бы хотелось... увидеть ее перед тем, как я... уйду.

– Я постараюсь получить разрешение, – пообещал его начальник, всеми силами стараясь сдержать слезы, которые помимо его воли выступали у него на глазах.

* * *

У Шарлотты не оказалось времени на то, чтобы предаваться горю. Только она получила известие о приговоре и с рыданием приникла к груди мадемуазель Леони, находившейся в таком же отчаянии, как к ним бурей влетела мадам де Монтеспан.

– Одевайтесь! Я увожу вас!

– Куда, господи боже мой?! – взмолилась мадемуазель Леони. – Неужели нам нельзя остаться дома и спокойно поплакать?

– У меня в доме оплакивают только тех, кто уже умер. У нас в запасе последняя карта, и мы должны ее разыграть.

– Какая? – простонала Шарлотта. – Господин де ла Рейни уже сделал все, что было возможно.

– Все, что было возможно для него, но у женщин другие возможности. Наденьте только плащ. В моих покоях вас оденут как подобает.

– Надеюсь, вы не собираетесь везти меня в Версаль? Это последнее место, где я хотела бы сейчас очутиться. Выдержать тяжесть недобрых взглядов, презрение! Нет! У меня нет на это сил!

– Вам и не придется их выносить! Я проведу вас прямо к королю. Вы увидитесь с ним наедине. Ментенонша уехала в свой маркизат и вернется только завтра. Путь свободен, и нужно им воспользоваться. Поспешите! Мы теряем время!

По дороге обе дамы молчали. Над ними будто бы витала тень обреченного: казнь должна была состояться через два или три дня. Обе прекрасно понимали, что сегодняшнее свидание – это самый последний шанс. Шарлотта не столько надеялась, сколько чувствовала гнетущую тяжесть на сердце, а обычно равнодушная к судьбе других маркиза не могла не отдавать себе отчета, насколько рискованную карту и для себя, и для своей юной спутницы она сейчас разыгрывает. Но присущая ей отвага, страсть к игре и неожиданное для нее сострадание к трагической судьбе молодых людей заставляли ее идти до конца. Дорога показалась им бесконечной, хотя лошади мчались резвым галопом, но вот они наконец в Версале. Дамы прошли по черной лестнице в бывшие банные комнаты, ставшие покоями мадам де Монтеспан. На дворцовой башне пробило одиннадцать часов. Мадам де Тианж, поджидавшая их, уже начала беспокоиться. Атенаис осведомилась, что происходит в королевских покоях.

– Церемония отхода ко сну только началась. У нас достаточно времени, чтобы подготовить мадам де Сен-Форжа.

– Особых приготовлений не потребуется, нужно будет только заняться прической.

Шарлотту усадили за туалетный столик, освещенный целым букетом свечей, и она, взглянув на себя в зеркало, не узнала своего отражения. Неужели эта мертвенно-бледная маска – она? Только глаза еще жили на скованном болью лице, а черный бархат платья подчеркивал, что сама она превратилась в белый мрамор. Кроме горя, Шарлотту леденил ужас: никогда еще так остро она не ощущала, как тесно связана ее жизнь с жизнью Альбана. И как хрупки, как уязвимы их жизни... Что она скажет королю? Сможет ли она вообще заговорить в его присутствии?

– Мне страшно, – прошептала она, в то время как Като подкалывала шпильками ее волосы, а потом слегка подрумянивала щеки.

– Если не подрумянить, так вы с вашими-то пепельными волосами совсем будете похожи на призрак, – проговорила Като.

– На призрак Лавальер, но каков будет прием? Нужно тронуть сердце, а не пробудить кошмары...

Като любовалась своими трудами, когда в зеркале появилось отражение голубого пажа с подсвечником в руке.

– Господин Бонтан послал меня сказать госпоже маркизе, что вот-вот...

– Мы идем, – отозвалась мадам де Монтеспан, не преминув взглянуть на себя в зеркало. – Пойдемте, дорогая!

Шарлотта встала и последовала за ней.

Когда она служила в свите королевы и выполняла разные ее поручения, она хорошо изучила служебные помещения дворца, повторявшие парадные покои, но сейчас с изумлением открыла для себя существование коридоров и тайных переходов, таящихся в толстых дворцовых стенах.

– Так мы незаметно и беспрепятственно окажемся прямо в покоях короля, – шепнула мадам де Монтеспан обеспокоенной Шарлотте.

– Король не рассердится?

– Нет... Ну разве что немного. Я привыкла...

И они молча продолжали скользить по лабиринту, освещая на краткий миг тьму, таящуюся в углах.

В королевской опочивальне продолжалась неизменно повторяющаяся из вечера в вечер церемония отхода ко сну. После того как с Людовика сняли шляпу, перчатки, взяли трость и перевязь со шпагой, он удалился в альков на молитву, а потом сообщил своему духовнику, в какой час завтра утром он будет слушать мессу. Затем король выбрал герцога, которому в этот вечер выпадает честь держать возле него свечу, и снял с себя синюю ленту, два креста и кружевное жабо. Сел на стул, и двое слуг стали снимать с него подвязки, а двое других – башмаки, чулки и штаны, в то время как два пажа принесли домашние туфли. Из рук дофина король получил свою ночную сорочку, согретую у камина. Потом он встал и взял реликвии, ночную кофту и халат и пожелал спокойной ночи придворным, а они попрощались с ним низкими поклонами. Затем камердинер объявил:

– Проходите, господа!

Что означало: покиньте спальню. И придворные один за другим вышли за дверь. А король в это время объявлял пароль капитанам ночной стражи и главному конюшему. Теперь в опочивальне оставались только принцы и сеньоры, которые утром присутствовали при малом вставании короля.

Король снова садится, но на этот раз на складной стул, и ему расчесывают волосы и убирают их на ночь, а дофин подает ему ночной колпак, два носовых платка без кружев и полотенце. Король объявляет, что его должны разбудить в половине девятого утра, и выбирает, какой костюм наденет завтра. Теперь опочивальню покидают все придворные, и остается только доктор Фагон. После смерти королевы он перешел на службу к королю. Несколько врачебных советов, и доктор тоже уходит. Вот теперь король остается один.

Людовик направился было в кабинет, чтобы, как обычно, немного почитать, но тут вдруг дверца в стене отворилась, и появилась госпожа де Монтеспан, плавно присевшая в реверансе.

– Вы, мадам? Однако какая смелость! Я что-то не припомню, чтобы я вас приглашал.

– Не приглашали, сир, и я нижайше прошу прощения за свою дерзость, – произнесла она с несвойственной ей глубокой почтительностью. – Да соизволит король заметить, что я никогда бы не осмелилась вновь воспользоваться этой столь знакомой мне дорогой, если бы не крайняя необходимость.

– Что за необходимость?

– Спасение человеческой жизни, сир, и надежда, что справедливость восторжествует.

– Объяснитесь.

– С соизволения короля я оставлю перед ним ту, чье великое горе дает ей право молить Его величество.

Мадам де Монтеспан отошла в сторону, пропустив вперед Шарлотту, а та, вместо того чтобы сделать реверанс, упала перед королем на колени. Но в каждом ее движении была такая неподдельная грация, что сумрачное лицо государя немного разгладилось.

– Сир, – заговорила Шарлотта глухим от сдерживаемых рыданий голосом, – я молю вас о снисхождении. Молю Ваше величество о помощи, чтобы к позору, который жжет меня, не добавились еще и угрызения совести из-за того, что, сама того не желая, я стала причиной смерти не только моего супруга, но еще и человека, чья вина состоит только в том, что он полюбил меня и не мог стерпеть поругания, которым меня подвергли...

Она простерлась перед королем, будто перед алтарем, и не видела, как удалилась госпожа де Монтеспан, а король Людовик снял свой ночной колпак. Людовик тоже побледнел. Волосы Шарлотты хлынули волной и упали на ноги королю. Он невольно вздрогнул. Лица Шарлотты он не видел. Но видел шелковистые волны серебристо-пепельного цвета, напомнившие ему о другой. Он наклонился, чтобы коснуться этих пепельных волос, и рука его дрожала.

– Луиза, – прошептал он так тихо, что имя это слышно было только ему.

Шарлотта, время от времени всхлипывая, продолжала молить короля. Она просила пощадить и оставить жить того, кто погубил себя ради нее. Но король едва ее слышал, завороженный вернувшимся к нему призраком юной безоглядной любви, он не хотел расстаться с ожившим воспоминанием о двух юных существах, забывших обо всем на свете, кроме друг друга, слившихся в чудесной мелодии, прерываемой вздохами изумления. Исчез стареющий король, исчезла прекрасная, вся в слезах, просительница, воскресло время любовной весны, которой никогда не суждено было вернуться...

Шарлотта умолкла. Молчал и Людовик, и в наступившей тишине слышалось только потрескивание огня. Наклонившись еще ниже, король взял Шарлотту за плечи, помогая ей подняться.

– Девочка моя, – прошептал он, – не плачьте, даже если в мире нет ничего прекраснее ваших слез...

Он с наслаждением вдыхал свежий, давно забытый запах сирени. У госпожи де Монтеспан была отличная память, и она не забыла, какими духами должна подушить Шарлотту перед встречей с королем. Руки короля сами собой сомкнулись в объятии. Он чувствовал, как жарко, по-молодому, забилось у него сердце, и прижал милый призрак к себе, прикоснулся губами к щеке, она оказалась такой нежной... Он искал губы и нашел их... Шарлотта застыла, будто пораженная громом, и не оказывала ни малейшего сопротивления. Если такова цена за спасение жизни Альбана, она готова была заплатить ее.

Но вдруг раздался ласковый голос, который решительно произнес:

– Сир, вы не можете сделать это. Ваша душа окажется в смертельной опасности.

– Разве вы не должны были приехать завтра? – проронил Людовик и освободил Шарлотту, а она, отступив на несколько шагов, почувствовала горький осадок разочарования. Ментенон! Опять она! Ненависть этой женщины преследовала ее неотступно, и сейчас она у нее украла последнюю возможность спасти Альбана!

Мадам де Ментенон сделала небольшой реверанс, вовсе не собираясь отступать перед недовольством короля.

– Да, я собиралась, сир. Но в глубине своего сердца почувствовала, что мой король готов пожертвовать спасением своей души!

Людовик возразил с поддельной самоуверенностью всех мужей, захваченных врасплох на месте преступления:

– Вам повсюду чудится грех! Перестаньте, наконец, мадам, следить за мной, как за шкодливым мальчишкой! Да, я обнял мадам де Сен-Форжа, желая ободрить ее и утешить.

– Утешить? Объятия походили скорее на... прелюдию. Если поздней ночью король, одетый только в халат, целует женщину в двух шагах от кровати, я по опыту знаю, что следует за таким поцелуем!

– И что из этого? Вы не моя гувернантка, мадам! А я пока еще не дряхлый старик! И мне случается вспомнить об этом... на мое счастье, – добавил он, лаская Шарлотту нежным взглядом. А Шарлотта между тем находилась в страшном замешательстве и не знала, как ей поступить.

Зато тайная супруга короля оставалась незыблемой как скала. Еще более почтительным, ласковым и медоточивым тоном она продолжала:

– Сир! – не голос, а настоящий бархат. – Если я заговорила о грозящей вам опасности, то это не слова, брошенные на ветер, а серьезное предостережение. Король вправе оказать милость любой придворной даме, но только не мадам де Сен-Форжа. Вернее, мадемуазель де Фонтенак.

– Покончим с намеками на неведомые нам тайны! Говорите прямо, по какой причине!

– Потому, сир... что она ваша дочь!

Гнетущее молчание воцарилось в роскошной опочивальне. Глаза Людовика от изумления округлились, а Шарлотта, закрыв лицо руками, вновь упала на колени, почувствовав, что привычный для нее мир пошатнулся и развалился на куски.

Король несколько опомнился от потрясения, но голос его звучал глухо, когда он спросил:

– Что за глупые предположения?

– Ее мать смиренно призналась мне во всем, и я после ее исповеди обратила особое внимание на юную мадемуазель. Дочь мадам де Фонтенак родилась после той единственной ночи, которую она удостоилась провести с вами. Вот почему с тех пор, как эта молодая девушка стала служить в свите герцогини Орлеанской, я делала все возможное, чтобы она была как можно дальше от Его величества короля. Я хотела любой ценой избежать того, что могло случиться сегодня...

– Было бы куда проще открыть мне эту истину с самого начала!

– Это значило бы открыть эту истину и ей. Можете себе представить, как бы она вознеслась и возгордилась!

– Никогда! – возмутилась Шарлотта. Она встала с колен, но тут же вновь присела на пол, чувствуя, что лишается сил. – Я бесконечно любила господина де Фонтенака, он был лучшим из отцов. И наша глубокая взаимная привязанность не могла быть случайной... А зная свою мать, как знала ее я, я думаю... Я думаю, что она солгала, желая привлечь к себе внимание дамы, играющей немалую роль при дворе, где мою мать не принимали. Она... она была способна на все!

– Как вы можете так говорить? – оскорбилась мадам де Ментенон. – О своей матери, которой нет уже в живых! Имейте же к ней почтение!

– Она не пощадила моего отца! Простите меня, сир, – продолжала Шарлотта, поднявшись на ноги, – я должна была бы почувствовать себя вознесенной на небеса от возможной чести принадлежать к королевскому роду, но я остаюсь преданной тому, кого без колебаний продолжаю называть своим отцом. Порукой, что он мой настоящий отец, его безоглядная и щедрая любовь.

– Значит, своего короля вы не любите? – спросил король с такой неподдельной печалью, что Шарлотта невольно растрогалась.

– Я почитаю моего государя всеми силами своей души, и я его самая послушная подданная, но я не могу не слушать свое сердце. А оно говорит мне, что мадам де Фонтенак солгала.

– Перед лицом господа не лгут! – грозно проговорила мадам де Ментенон. – Я тоже не так доверчива, как может показаться на первый взгляд, и я заставила ее повторить свое признание перед аббатом Гобленом, моим духовником, в церкви Сен-Жермена. Что вы на это скажете?

Шарлотта приготовилась возражать, но Людовик остановил ее:

– Не будем продолжать! Мы прикасаемся к тайне души, которая после всех своих откровений должна держать ответ перед господом. У нас нет возможности проникнуть в эту тайну.

– Но такая возможность тем не менее была, и должно...

– Спасибо, мадам. Я не нуждаюсь в вашей помощи, чтобы сделать подобный вывод. И теперь вынужден попросить вас, поблагодарив за столь рьяное радение о моей душе, удалиться и дать мне возможность завершить... аудиенцию, которую я давал мадам де Сен-Форжа!

Мадам де Ментенон едва не задохнулась:

– С того самого места, на котором я ее застала? Но, сир...

Людовик от гнева стал пурпурного цвета.

– Я сказал «аудиенцию», мадам! А не галантное приключение! Извольте оставить нас!

Ответить что-либо значило усилить гнев короля, который мог стать всерьез опасным. Даже для супруги. В особенности для супруги. Выпрямившееся в праведном негодовании черное платье вынуждено было склониться в низком реверансе и удалиться.

Шарлотта и король стояли друг напротив друга в молчании. Наконец король улыбнулся.

– Невероятное сходство! Если бы мне сказали, что вы дочь графини де Лавальер, я бы поверил сразу... И тогда вы бы уж точно были моей дочерью. Должно быть, где-то во тьме веков существовала связь между вашими семьями. И мне это приятно. Сядьте, – прибавил он и указал на одно из кресел, стоявших возле камина.

– Но, сир...

– Садитесь. Будьте послушны и не возражайте... Один-единственный раз. Украдем несколько мгновений у госпожи Истории и вообразим себя теми, кем, вполне возможно, не являемся. Боже мой, как вы бледны! Бонтан! – позвал король, не повысив голоса, зная, что верный слуга где-то поблизости, и действительно, Бонтан появился в ту же секунду.

– Ваше величество?

– Принесите нам горячего шоколаду. И скажите мадам де Монтеспан, что она может возвращаться к себе. Вы сами отведете к ней мадам де Сен-Форжа через несколько минут.

Они снова сидели и молчали. Людовик смотрел на Шарлотту с улыбкой, а она не знала, что сказать. Она и в самом деле заледенела, и от горячего шоколада, который им тут же принесли, ей стало лучше. Наконец король поставил на столик свою чашку.

– А теперь вернемся к тому, что вас привело ко мне сегодня вечером. Вы хотите, чтобы я подарил жизнь этому молодому полицейскому?

– О да, сир! Почему он должен умирать из-за меня...

– Вы его любите, я полагаю?

– Больше самой себя и...

– Хорошо. Он будет жить...

Глаза Шарлотты наполнились слезами.

– О, сир! Чем я могу отблагодарить Ваше величество? Ваше величество возвращает к жизни и меня... и...

– Не спешите. Я могу вам только пообещать, что его не казнят, но не более того. Он останется в тюрьме до смерти.

Радость Шарлотты чуть было не погасла, будто на свечу подул неожиданный ветерок.

– Что касается господина де Лувуа, хранителя многих государственных тайн, то мы доверим ему еще одну. Мы прикажем ему хранить тайну исповеди мадам де Фонтенак, и это навсегда обезопасит вас от его посягательств. Дерзнуть домогаться дочери короля – это дорого ему обойдется! Что вы на это скажете?

– Скажу, что бесконечно благодарна Его величеству...

Она замолчала, не отрывая глаз от пламенеющих углей камина. Вечное заточение... Она никогда не увидит Альбана. Ну разве что каким-то чудом ей удастся помочь ему бежать... Правда, из королевской тюрьмы никто и никогда не совершал побегов. Как ни крути, она все равно разбила ему жизнь и послужила причиной его несчастья. Какое же пусть слабое, но утешение может она для него найти? И вдруг ей пришла в голову неожиданная мысль.

– Могу ли я попросить соизволения выйти за него замуж? Пусть только на три короткие минуты, но я буду его женой!

– Нет.

Видя, как болезненно исказилось лицо Шарлотты, какая печать безысходности омрачила его, король объяснил:

– Смертная казнь и пожизненное заключение предполагают конфискацию имущества... осужденного, а стало быть, и имущества его жены в пользу короны. На что вы будете жить? Ожидание может быть долгим.

Шарлотта раскрыла глаза, пытаясь понять, что же такое имел в виду король. Людовик снова улыбнулся:

– Жестокая игра затянулась. Но я хотел понять, какова сила вашей любви. Когда я сказал, что он останется в тюрьме до смерти, то я имел в виду не смерть господина де ла Ланда, а смерть господина де Лувуа. Но не в том случае, если вы устраните господина де Лувуа на будущей неделе. О! Уж не собираетесь ли вы лишиться сознания?

Сама не своя от волнения, Шарлотта покачнулась в кресле и, если бы не спинка, наверняка бы упала. Король спросил ее погромче:

– Вы меня поняли?

– Да, сир, но мне стало так страшно! Хоть я и, ненавижу месье де Лувуа, но и на его жизнь я никогда бы не посмела посягнуть. Я буду ждать... Столько, сколько потребуется, тем более если теперь я буду ограждена от его посягательств...

– Я вам сказал, каким образом мы оградим вас от них. А в приговоре молодому человеку будет сказано следующее: держать в заключении, доколе на то будет воля короля.

– Сир! Вы вернули меня к жизни! Вот только...

– Что еще?

– С позволения Вашего величества я осмелюсь сказать! Я не сомневаюсь, что господин де Лувуа будет весьма разочарован, не увидев, как падает с плеч голова его врага. И он – уж я-то могу судить об этом, как никто другой, – может самостоятельно распорядиться судьбой узника королевской тюрьмы. Я, к примеру, слышала, что в Венсенском замке есть камера, о которой говорят, что она «действеннее мышьяка». Так вот, я боюсь...

– Что де Лувуа потихоньку избавится от узника? Вы правы, от человека с такими неистовыми страстями можно ожидать всякого, – согласился Людовик, внезапно задумавшись. – Он помнит обиды и не умеет прощать. Значит, по крайней мере он должен быть уверен, что узник обречен на пожизненное заключение, не так ли? Подумаем, что еще мы должны предусмотреть. Нельзя упустить ни малейшей мелочи. Я передам господину де ла Рейни акт, написанный моей собственной рукой и с моей особой печатью, который освободит узника в день, который он впишет сам, когда придет время... Следующее: мы определим Бастилию как место содержания вашего возлюбленного. Мы не будем отправлять его ни в замок Иф, ни в Пьер-Ансиз, ни в Торо, ни в Пиньероль, чтобы избежать случайностей, возможных при долгой дороге. А в Бастилии ему обеспечат достойные условия. Что вы на это скажете?

– Скажу, что у нас несравненный государь и я никогда не сумею достойно отблагодарить его за эту милость!

Шарлотта вновь стояла на коленях возле кресла Людовика, и он гладил ее по щеке.

– Вы так настрадались... И разве я мог не помочь своей... дочери? Нет, не возражайте. Мне необыкновенно сладостно представлять себе, что это могло бы быть правдой... К несчастью, вы будете по-прежнему жить вдали от двора. Делая исключение только ради герцогини Елизаветы, которая вас любит и будет видеться с вами время от времени, как видится она с мадам де Беврон. Она вам, конечно же, напишет. Никакая сила в мире не сможет помешать ей взяться за перо. А теперь идите. Бонтан проводит вас в покои мадам де Монтеспан.

– Ее я тоже очень-очень люблю, Ваше величество!

– Охотно верю. Иногда она бывает удивительно доброй.

* * *

– Король!

Привратник в плаще с гербами застыл, выпрямившись, у входа в Зеркальную галерею со стороны Зала мира, откуда слышались звуки скрипок и стук каблуков королевской охраны. В галерее появился Людовик XIV.

В затканном золотом камзоле, но, против своего обыкновения, почти совсем без драгоценностей. Однако придворные невольно издали восхищенный вздох: перья на шляпе короля были скреплены великолепным золотистым бриллиантом, играющим сотней огней. Никто и никогда еще не видел такого чуда.

Прекрасно понимая, насколько эффектно было его появление – и весьма довольный этим, – Людовик с легкой улыбкой царственным шагом двинулся вперед. Герцог Орлеанский и его свита, в особенности один из них, смотрели на приближающегося короля с нескрываемым изумлением. А Людовик с изяществом отвечал на их поклоны.

– Сир, брат мой! – воскликнул наконец принц, не в силах долее сдерживать любопытство. – У вас на шляпе бриллиант сказочной красоты. Я не знал о нем!

– Представьте себе, я тоже, и в этом его особенная прелесть! А-а, господин шевалье де Лоррен, вас я не заметил! Что-то вы плохо выглядите сегодня. Не заболели случайно?

– Король бесконечно добр, заботясь о моем здоровье, но я чувствую себя прекрасно. Просто ослеплен...

– От сияния моего бриллианта? Он и в самом деле великолепен, не правда ли?

– Недавнее приобретение? – осведомился брат короля, герцог Филипп, судорожно сглотнув.

– Нет, подарок.

– Пода-а-арок? – воскликнули все хором.

– Одной дамы. И поэтому он мне особенно дорог.

– Она должна быть очень богата, – сделал предположение герцог Филипп.

– Или полна благородных чувств! Получив этот великолепный бриллиант, я был тем более счастлив, что не подозревал о его существовании. Если бы я знал о нем раньше, то, конечно, постарался бы его приобрести. Но честным путем. Мне бы не пришло в голову, например, посылать головорезов для того, чтобы перевернуть вверх дном весь дом в поисках камня, как делают некоторые. Я купил бы его и не стал скряжничать. Но вышло по-другому, мне его подарили.

– Вашему величеству очень повезло, – произнес де Лоррен, с трудом скрывая досаду.

Король устремил на шевалье пронзительный взгляд, в котором не осталось ни искорки веселья.

– Везет тому, кто это заслужил, господин де Лоррен. И для этого достаточно иногда делать добро ближним, а не причинять им горе. Но, как бы там ни было, мы не допустим, чтобы столь благородная дама претерпевала какие бы то ни было неприятности. Я полагаю, что вам это понятно.

Как любому де Гизу, шевалье было не занимать дерзкой наглости, и он тут же спросил:

– Только вот хорошо бы еще узнать, кто же эта дама.

– Вы ее не знаете?

– Нет, сир.

– Очень хорошо! Так будет лучше для всех...

И король, собираясь послушать музыку, отправился в салон, занял свое кресло и попросил сообщить ему программу концерта.

Эпилог

Прошло пять лет...

Утром 17 июля 1691 года Альбан де ла Ланд покинул Бастилию, сев в карету господина де ла Рейни, который приехал за ним без малейшего промедления, как только до него дошла новость о том, что министр де Лувуа скончался. Накануне господину де Лувуа стало плохо прямо в кабинете Его величества, и он вынужден был согласиться на то, чтобы двое слуг вынесли его на руках.

Странный приступ, однако! Хотя, разумеется, здоровье его не улучшалось, особенно в последнее время. Обилие обязанностей стало просто непомерным, и работал он, не зная отдыха и подгоняемый страхом перед немилостью, о которой стали шептаться по углам. Мадам де Ментенон осторожно готовила его отставку, потихоньку настраивая короля против министра, поскольку де Лувуа твердо и определенно был против обнародования ее брака с Людовиком. Всем было также известно о приступах лихорадки, время от времени случавшимися у министра, от которых он лечился водами, привозимыми из Форжа, но никто не ожидал, что конец его окажется настолько близок. Он казался крепким мужчиной, который проживет еще долгие годы, но вот...

Де Лувуа привезли к нему на квартиру, он занимал крыло старинного замка, где когда-то располагалась оранжерея, а в основной части замка разместилось теперь суперинтендантство. Едва только министра уложили в кровать, у него начался кровавый понос. Ему поставили пиявки, дали английских капель, отвар против апоплексического удара и целебной воды из Форжа, помогающей от всего на свете. Но в этот раз ничего не помогло, и через четверть часа министр скончался.

– Неудивительно, что тут же поползли слухи об отравлении, – заключил де ла Рейни.

Альбан слушал его вполуха. Приникнув к окну кареты, он пожирал взглядом парижские улицы, освещенные солнцем. Наслаждался криками разносчиков и городским гомоном, которого так долго не слышал и которого ему так не хватало. Жадно вдыхал запахи, отнюдь не всегда благовонные, но так пахла обретенная наконец свобода! Неприступные стены Бастилии отгораживали своих узников от любых проявлений жизни...

– Куда вы меня везете? – спросил Альбан.

– Для начала к тебе домой, чтобы ты смог как следует вымыться и избавиться от запаха тюрьмы, которым пропитался насквозь. Господин де Сенфуэна содержал твой дом в образцовом порядке. Я полагаю, тебе хочется снова почувствовать себя самим собой?

– Еще как! Мне кажется, я снова родился... Но что вы имели в виду, говоря «для начала»?

– Потому что потом последует продолжение. Я отвезу тебя в Сен-Жермен.

Обострившееся от страданий лицо Альбана озарилось несказанной радостью:

– Неужели она меня ждет?

– Дурацкий вопрос! Если бы понадобилось, она прождала бы тебя вечность. Ее сердце не из тех, что остывают и гаснут.

– Тогда везите меня к ней немедленно! Такого, каков я есть! Если она любит меня, то что ей за дело... А я? Сколько лет я ждал этой минуты!

– Ты уверен?

Путь от Бастилии до улицы Ботрей был совсем недолог. Доехали быстро. Карета остановилась перед домом.

– Нет, не останавливайтесь! Поедемте дальше! – умоляюще произнес Альбан.

– Я думаю, что лучше все-таки было бы остановиться, – отозвался де ла Рейни. – Впрочем, тебе решать...

Услышав стук лошадиных копыт во дворе своего дома, обеспокоенная Шарлотта показалась на пороге.

– Альбан! – вскрикнула она, кидаясь к нему со всех ног.

Молодой человек уже выскочил из кареты и бежал к ней навстречу. Задыхаясь от радости, они бросились в объятия друг друга. Их поцелуй был долог, поцелуй, на который они не смели надеяться и которого так ждали... Потом Альбан подхватил свое сокровище на руки и внес в дом, закрыв за собой дверь, крепко пнув ее ногой.

Господин де ла Рейни, к некоторому своему удивлению, остался во дворе в одиночестве, но тут же, улыбнувшись уголком рта, приказал своему кучеру:

– Галопом в Шатле! Мы тут больше не нужны!

Несколько дней спустя Шарлотта и Альбан повенчались. Господин Исидор последовал их благому примеру и сделал из мадемуазель Леони де Куртиль де Шавиньоль мадам Сенфуэн дю Булюа. Потомства им ожидать было трудно, но они охотно готовы были исполнить роль бабушки и дедушки...

Сен-Манде, ноябрь 2008