И тут я вновь стал колебаться.

А что если все-таки посадить подлеца?

Возьмем романную паузу.

Впервые передо мной навытяжку стоял человек, жизнь которого была полностью в моей власти. Опишем соблазн. Передо мной стоял белобрысый юноша с поросячьими ресницами вокруг голубых лживых глаз. Он был выше меня ростом, худощав, опрятен. В его жестах был артистизм, а обман вышел убедительным до дрожи. Разрыдаться от собственного вранья! Да этой низости нет цены… В этом раздумье: раздавить ли гадину? неясным шагом души я переместился из оболочки литератора в алое сердце патриция рабовладельца или даже въехал на всех парах в черную душу эсэсовца в лаковых сапогах, и вдыхал сладостный аромат чужой паники.

Первый раб в моей жизни!

Ей-ей, в этом страшном чувстве полной власти над тварью, тебе подобной, сиял блеск опьянения силой, и я впервые на собственной шкуре испытал, каким могучим, глубоким и даже сладострастным может быть упоение властью, что ей-ей это чувство будет посильней всех прочих человеческих чувств, перед ним померкнет секс, вдохновение, даже голод и боль попятятся перед головокружением власти.

Запустить ему, суке, пальцы в глаза и выдавить мозг через уши!

В какие-то считаные доли секунды наш герой, замолкнувший лейтенант, пережил то, что описывают обычно словами:

Власть развращает.

А ведь мера моей власти была не так уж велика. Я был волен снова бросить его за решетку и только, я мог устроить поломки в судьбе, кинуть его в пучину невзгод, да, но все ж таки жизнь его мне не принадлежала… что же может испытать человек, от мановения мизинца которого будет зависеть сам живот и смертная казнь несчастного смертного? А каким будет головокружительное чувство властителя, от коего зависит не одна, а тысячи жизней?

А абсолютная власть развращает абсолютно.

Голова лейтенанта кружится.

В его стране рабство отменили чуть больше ста лет назад, молодой Достоевский мог бы при желании купить слугу, а обозленные крепостные убили его отца. Рабство рабов и сладость рабовладения еще бродит в крови отечества и пьянит наши души. Рабство гнездится во всех человеческих отношениях. Формы его многолики, суть одна: злоупотребление благородством/беспомощностью жертвы, оргазм вурдалака, пьющего кровь невесты.

Кроме того, неясно думает лейтенант про Кукина, мы с тобой одной крови — мы оба сочинители. Я создаю реальность, в которой человек мог бы бродить до конца жизни, а Кукин создал фантом такой силы, что ты — сам искусный лжец, — поверил в столь правдоподобный обман.

На этом мысль литератора лейтенанта оборвалась на самом интересном месте, но сегодня я волен (вспоминая себя спустя тридцать лет) продолжить тогдашнее размышление о власти сочинительства над жизнью…

Вспомним для начала слова Оскара Уайльда: