Что дальше?

Я физически не смог вернуться в квартиру с адской гарпией похоти. Накинув свой китель на поникшие плечи героя, старшина заботливо уводит меня в дом холостяка капитана Бакрадзе, где шла офицерская пьянка и где никто не заметил моего смятения.

Одним словом, томасманновскому Леверкюну из “Доктора Фауста” не хватило всего лишь в друзья такого вот верного советского старшины, отличника боевой и политической подготовки, фанатика службы, как литовец Стонас с глазами совы… И вот итог немецкого текста: лилии люэса украсили музыку гениального ницшеанца рождением трагедии из духа погибели.

Семь смертных грехов и четыре последние вещи

Хертогенбос.

Оторвав головку дикого мака, Босх растирает в ладони пахучую плоть дурмана и видит сквозь дымок запаха видения Иоанна на острове Патмос, дышит грозовым небом апокалипсиса над тушей вавилонской блудницы, зрит горизонт с очертаниями Рима, колесницы медных коней на крышах дворцов, башни победных колонн Траяна и Марка Аврелия, триумфальные арки Севера и Тита, обвитые дымом горящего Иерусалима, лицезрит кровосток Колизея.

Красота Великой блудницы порочна, как труп раскрашенной утопленницы на дне мелкой реки.

Но как нежна тень ракиты над размалеванной рожей похабницы.

Как подрагивает увеличительная линза воды над жерновами грудей, которые торчат из воды, как два колена, увенчанных раками, впившимися в мертвое тело.

Бишкиль.

Внезапная ссора со старшиной Стонасом.

Уступив мне в первые дни службы свою комнату, старшина объяснил, что у них принят порядок убирать квартиру раз в неделю с полным мытьем полов, но ни разу ни он, ни я не коснулись тряпки — все делали дежурные солдаты, которые, разумеется, убирали не только нашу квартиру, а все офицерское общежитие холостяков.

Как ни стыдно в этом признаться, к этим машинальным унижениям чужого достоинства привыкаешь быстро, как к опиуму, — подумаешь, солдат убирает мусор за офицером! — и трусливо бежишь памятью стыда к Достоевскому, который писал “В записках из Мертвого дома”, что его, барина, заключенные заслоняли от работы, и пока христиане разгружали баржу, Достоевский скучно сидел на бревнах… впрочем, это весьма слабое утешение для меня, не потомственного дворянина и барича, а, наоборот, сына трудового народа.

При этом Стонас все ж таки с каким-то маниакальным упрямством служаки чертил график дежурства и ставил галочки. И однажды вдруг стал ворчать, что я не дежурил в субботу, а солдат из штаба никто не прислал. Что в квартире — грязь и бардак. Старшина был пьян, и постепенно его ворчание перешло во вспышку ярости, и он выбросил мои вещи из бывшей своей в проходную комнату. В том числе он швырнул на пол и вот эти тетрадки, из которых я спустя тридцать лет сеансом гипноза извлекаю утонувшее время. Лейтенант побелел. Замечу, что еще в школе я слыл бешеным и никто из второгодников-верзил меня никогда не трогал, не пинал, не щипал — я запросто мог вонзить ученическую ручку если не в глаз, то в щеку чернильным пером и проткнуть кожу до языка.