Сегодня этот триптих — под названием “Муки Святой Юлии” — красуется во Дворце дожей в Венеции.

Муки всегда были главным лакомством его кисти, а достоинством — глаз, размером с грозовую тучу, плывущую над закатным миром.

Бишкиль.

Мне кажется, что душа и тело художника после смерти раскололись вдребезги, как зеркало тролля, и осколки Босха стрелами перелетели из позднего средневековья через бездонную смерть к старшине Стонасу.

Этот черт-сверхсрочник допекает меня с неутомимым крестьянским старанием истопника в бане.

По утрам, когда мы пьем чай на кухне прежде чем шагать в часть, Стонас с тайным умыслом вертит в руке мой карандаш, случайно попавший под руку, и показывает, как легко превратить карандаш в орудие пытки — достаточно продеть его через пальцы гнуса (зеков) — вот так, товарищ лейтенант, и стиснуть в кулаке.

Или сумрачно кивает на кухонную дверь — стоит только защемить пальцы в щели, как можно делать с гнусом все что хочешь.

Практически все под его взглядом превращается в инструмент пытки — утюг (раскалить на животе), изоляционная лента (залепить гнусу рот и поиграть пальчиками в ноздрях), кипятильник (вставить в рот и врубить ток), даже пачка невинных бумажных салфеток (набить комом в рот и поджечь)… Я описал лишь то, что валялось на подоконнике той кухонки в Бишкиле.

А если взять и — рраз! — открыть ящик кухонного стола.

Электролампочка, бельевая веревка, вилка, ножи, штопор, перечница и несть им числа!

В пытку можно превратить даже скорлупу от куриных яиц (думаю я по инерции натиска), если посадить на них чью-то голую задницу.

Вечером смех старшины мрачнеет.

А для мрака нужна аудитория.

У Стонаса мания рассказывать, как хлорка корчит проклятых зеков на гауптвахте, как через каждые три часа охрана подкрашивает белые полосы в камере новой порцией свежей отравы, как солдат вырубается уже через час после “уборки”, как охрана приводит гнусов в чувство, поливая мочой из мочилок, — так пионеры тушат костер на поляне.

Он рассказывает это за общим столом офицерского общежития под хохот друзей-холостяков, таких же сверхсрочников из старшин, не делая из пыток никакого секрета и только лишь тайно целясь галькой беса в меня.

Ведь я единственный, кому положено, — хоть как-то, но все же, — блюсти закон.

Но лейтенант-умник, хотя и не ржет вместе со всеми, явно отмалчивается и пишет что-то вечерами в тонких тетрадках.

Весь штаб отлично осведомлен о том, что на губе Стонас травит солдат переменного состава исполинскими дозами хлорки. Но только я по штату обязан вмешаться.

Дождавшись приезда в часть особиста дисбата и своего опекуна по линии КГБ капитана Самсоньева, завожу разговор о хлорке.