КОНСТАНТИНОВ. В три часа пополудни Константинов спустился в зал, где собрались все участники предстоящей операции

В три часа пополудни Константинов спустился в зал, где собрались все участники предстоящей операции. Посредине, на большом столе, Гмыря установил макет Парка Победы.

– Товарищи, – сказал Константинов, – операция, которую мы проводим, необычна. От успеха сегодняшней операции зависит не только судьба честного советского человека Зотова, попавшего в беду, но и – в какой‑ то мере – будущее дружественного государства. Я хочу, чтобы вы постоянно имели это в виду.

Поднялся Гмыря.

– Прошу к макету, товарищи. Нам представляется, что американский разведчик поедет со стороны Ленинского проспекта, из дома посольства, мимо университета; перед выездом на Можайское шоссе он свернет направо, на узенькую дорогу, которая ведет через парк; возле места, где будет сооружен памятник, притормозит, на долю минуты остановится и выбросит – а может быть, положит, это вообще было бы идеально – тайник, контейнер, выполненный в виде ветки. Брать мы его будем на улике. Поэтому должна соблюдаться величайшая осторожность, рациями мы пользоваться не будем, весьма вероятно, что вторая, страхующая машина посольства, оборудована аппаратурой электронного прослушивания. Через час мы начнем блокировать район. Дистанция между вами должна быть не более чем двадцать метров, ночью в парке темно, фонари установлены только вдоль дороги, поэтому внимание и еще раз внимание.

– Дело заключается в том, – заметил Константинов, – что точное место обмена тайниками мы не установили, товарищи. Существуют две версии, каждая имеет свою логику: эту самую «ветку» удобно бросить при повороте на узкое шоссе, там машину ЦРУ какое‑ то мгновение не будет видно, лощина; можно притормозить и возле обелиска – вполне мотивированная задержка: человек любуется видом на московские новостройки. Поэтому‑ то мы и должны блокировать такой громадный район, чтобы не было случайностей, поэтому‑ то полковник Гмыря и призывает вас к максимальной осторожности. Какие будут вопросы?

– Товарищ генерал, сегодняшняя ночь – единственный наш шанс? – спросила младший лейтенант Жохова.

Константинов полез за сигаретой, ответил тяжело:

– Да, насколько нам известно, последний.

В шесть часов на связь вышел Коновалов:

– Товарищ Иванов, из посольства вышли пять машин, Лунса среди них нет, идут по Садовому в направлении Крымского моста.

– Кто из ЦРУ?

– Джекобс и Карпович.

– Как себя ведут?

– Спокойно... Нет, Джекобс резко перестроился в левый ряд, видимо, хочет снимать пароль с «Волги».

– Карпович его страхует?

– Нет, спокойно идет в третьем ряду... По сторонам не смотрит... Джекобс снял пароль, резко ушел в правый ряд, делает круг, спускается на набережную, выехал на набережную... Проехал мимо дома Дубова... Смотрит на место его обычной парковки...

– А может быть, пароль «Паркплатц» – парковка у дома? – задумчиво спросил Константинов Гмырю и Проскурина, сидевших рядом. – Почему он проехал мимо дома, а?

– Поднимается по переулку наверх, – докладывал между тем Коновалов. – Остановился возле посольства... Не запирая машину, вбежал во двор... Вышел... В руке пачка журналов... Сел в машину... Выехал на кольцо... Едет во втором ряду. Резко берет в крайний левый ряд, проверяется.

– Видит вас?

– Не знаю.

– Плохо, – сказал Константинов.

– Снова ушел во второй ряд, взял направление к Крымскому.

– Кто сообщает? Вторая?

– Нет, сообщают из первой, он еще в поле видения.

– Хорошо, продолжайте.

– Есть.

В шесть сорок пять Джекобс запарковал машину около дома, где живут сотрудники посольства, и поднялся к себе.

В семь часов Константинов выехал в Парк Победы.

В час ночи сотрудников Коновалова сняли; лил дождь; промокли все до нитки. ЦРУ на встречу не вышло. Провал.

СЛАВИН

«Здравствуй, родной!

Я придумала философскую формулу, и она прекрасна: лицемерие качается, как занавес, укрепленный между колосниками, а посредине торжествующий мещанин! Сосед Валерий Николаевич, встретив меня вчера у лифта, спросил: «Тяжело молодой красивой женщине ощущать постоянное одиночество, или свобода любви гарантирует ее от этого чувства?» Я хотела ему сказать, что он старый пошляк, но ты учишь меня сдержанности, и я ответила ему вполне парламентски.

Вот.

Как же мне тебя не хватает, Виталя! Не потому, что я слабая барышня и нуждаюсь в покровительстве мужчины с бицепсами, не потому, что я сделана из твоего ребра и горжусь тем, что ты мой господин; мир, при всех его щедротах, довольно‑ таки слаб на таланты, а то, что ты талантлив, совершенно для меня очевидно.

Да, кстати, Ильины купили невероятного щенка, один месяц, но – представь! – дома не писает, скулит под дверью, похож на медведя, невероятно ласков. Что, если я куплю такого же к твоему приезду? Ты ведь вернешься рано или поздно, надеюсь?!

Так вот, по поводу талантливости. Знаешь, что я поняла? Я поняла вот что: женщину влечет к таланту его индивидуальность. А всякая индивидуальность вне закона, и соприкасаться с тем, что необычно, очень для женщины интересно, о чем красноречиво говорит факт прелюбодеяния Евы, и если мне станут доказывать, что Адам ее к этому понудил, я стану громко смеяться. Кстати, куда поедем отдыхать? У писателей открылся дом в Пицунде, бары работают до двенадцати, что само по себе невероятно, ибо отдыхающий обязан уже в одиннадцать спать крепким сном, готовя себя к завтрашней передаче «С добрым утром»; номера роскошны; с лоджиями. Как тебе? Я бы с радостью просветила кого‑ нибудь из Литфонда до самой сердцевины, но у них своя прекрасная поликлиника, следовательно, я не «дефиситна», думай ты. Или поедем к рыбакам? Но тогда я не смогу надеть длинную юбку, а я ее сшила из холста, и она тебе очень бы нравилась.

Приезжай скорее. Завтра пойду к гадалке. Тут одна слепая замечательно гадает и лечит заговором волчанку.

Вот.

А вообще‑ то, по‑ моему, сердце человека не в силах оказать влияние на ум; сердце – добрее. Я стала злой. Привычка может выработаться; привычно закуривать, привычно скрывать зевоту, привычно выслушивать глупости, привычно успокаивать Лилю; нельзя только приучить себя к тому, чтобы привычно ждать.

А некоторые могут. А я с детства не могла – постоянное, проклятое нетерпение. Наверное, ты меня с трудом переносишь, да? Как хорошо любить женщину, спокойную, как телка, и такую же поседливую. А что? Если существуют непоседы, как назвать их противоположность?

Ты вообще‑ то понимаешь, отчего я канючу все время? Я ведь отвлекаю тебя от твоего дела, хочу, чтобы ты на меня позлился, тогда тебе будет лучше думаться. Надо бы сформулировать и защитить кандидатскую «Теория отвлечения от деловых забот раздражителем любви». Меня тогда бабы растерзают.

О новостях. Звонили Конст. Ив. и Лида. Оба слишком весело говорили, какой ты молодец, и что вот‑ вот вернешься, и что командировка эта, в отличие от других, носит прямо‑ таки прогулочный характер, из чего я вывела – утешают. И сказала об этом. Конст. Ив. посмеялся и ответил, что в общем‑ то я права, но каких‑ либо серьезных оснований для беспокойства нету.

Звонила Надя Степанова. Хоть они и поврозь, но она все‑ таки спрашивает про Диму. Со мной говорит сухо: я ведь не жена, а подруга, а их, подруг этих, надо опасаться – дурной пример заразителен.

Я ей сказала, что ты в отъезде, а потому про Диму ничего не знаю, только в газетах читаю его корреспонденции. Письмо от Димы посылаю тебе в этом же конверте, очень хотелось распечатать, но если женщина хоть раз посмотрит письмо, адресованное мужчине, или залезет к нему в записную книжку, значит, любовь кончилась – началась матата, надо разводиться. Странно, разводятся, только если любят, когда любовь кончилась, начинают цепляться, развода не дают, скандалят и ходят жаловаться в общественные организации.

У нас страшная погода: то холод, то жара, поступают больные с гипертоническими кризами. Помнишь, Холодов советовал сердечникам в месяцы неспокойного солнца жить в подвалах? Может, он прав, а?

Родной, я видела вчера, когда возвращалась из клиники, как на сквере дрались голуби. Я никогда не думала, что эти птицы умеют драться. Пикассо, символ мира и так далее. Но потом я поняла, что они дрались из‑ за любви. А можно ли драку такого рода считать дракой?

Пожалуйста, если сможешь, купи мне книгу Айерса о травматологии у детей среднего возраста. Очень много к нам привозят с переломами. Особенно девочек. Вываливаются из окон. Хозяюшки моют стекла, когда мамы или бабушки нет дома, сначала – по их логике это верно – открывают нижний шпингалет – легко дотянуться, а потом, когда внизу помыли, открывают верхний и вываливаются. Раньше, когда я была маленькой, в больницы родителей не пускали, а теперь мы разрешаем мамам и бабушкам сидеть весь день. Добреем. Хотя с санитарками у нас очень плохо. Идут в уборщицы, работают в двух местах, сто восемьдесят на руки, иначе и говорить не хотят. Я, стошестидесятирублевый рентгенолог, смотрю на них снизу вверх.

Вот.

Я очень хотела к твоему возвращению заказать дубовую раму в твой кабинет, такую, которая тебе нравится, но поняла, что планета наша для веселья мало оборудована, сто раз прав Маяковский. Мне сказали, что заказ будет выполнен через год, в лучшем случае. Ну и черт с ними, правда? Только б ты скорее вернулся, и мы бы с тобой были вместе хотя бы ту субботу и воскресенье, когда ты прилетишь. А еще лучше – вечером в пятницу.

Я тебя целую, любовь моя.

Ирина».

«Виталя, привет!

Мне передали твою весточку. Начал кое‑ что раскручивать про Глэбба. Жду сообщений из Бонна. Там вообще‑ то очень интересная конструкция выстраивается. Ты – молодец, что натолкнул меня на эту тему. Оказывается – но это пока еще в стадии уточнения, – Зепп Шанц является акционером тех компаний, которые были связаны с Нагонией. Потому‑ то он и способствует отправке к Огано головорезов из штурмовых отрядов.

У меня есть приятель, Курт Гешке, очень толковый парень, сотрудничал в «Шпигеле», друг Вальрафа, его эта тема интересует. В свое время я отдал ему мои материалы по людям Мао в Западном Берлине, так что он наверняка поможет мне с Зеппом Шанцем. Пока что, как пишет Курт, ясно одно лишь: головорезы Зеппа летят в Луисбург не на «Люфтганзе», а тайно перебрасываются американскими транспортными самолетами, что есть – по каким‑ то там положениям Пентагона – делом запрещенным; боятся демаскировки и все такое прочее. Курт караулит, он это умеет делать, чтобы потом бабахнуть во весь голос – тогда потянется цепочка: кто разрешил их перебрасывать? А если Пентагон хитрит и все это делается по его указанию, чтобы маскироваться? Курт считает, что скандал будет сокрушительный, он там, кстати, ходит вокруг резидента ЦРУ, что‑ то на него копает, вроде бы тот на чем‑ то горел, но про это дело говорит мало. Вообще, молодец парень: я послал ему телекс, так он ответил мне через пять часов, но телеграммой – видимо, не хотел, чтобы прочитали те, кому он не верит. А не верить ему приходится многим.

Такие‑ то дела, старик. Как там у вас в Москве? Что хорошего? У меня здесь жарко – в прямом и переносном смысле. Приходится маленько драться: посол, слава богу, умница, он понимает, что чувствования литератора отличны от чувствований человеков иных профессий (это не есть культ элитарности, просто – констатация факта). Поэтому он поддерживает мои корреспонденции, а иные возражают, считают, что я сгущаю краски. А я их не сгущаю, журналисты – народ корпоративный, мы – и те и наши – сходимся на одном: вот‑ вот начнется драка, Огано доводит истерию до некоего абсолюта, когда дальше уж делать нечего, кроме как стрелять. По ночам на улицах трещат автоматы, военные патрули ездят на машинах, иначе бы город захлестнул террор. Грисо отказался ввести комендантский час, и меня это, говоря честно, насторожило: я был в Чили накануне путча. Правда, я не могу сказать, что революция здесь не вооружается – они вооружаются, они учатся науке борьбы за революцию: сделать ее так же трудно, как защитить; Ленин, кажется, утверждал, что защитить – труднее.

Вчера один товарищ упрекнул меня: «Не слишком ли много диалогов в ваших репортажах; книга – это одно, а журналистика – совсем иное». Я объяснил ему, отчего люблю диалог: именно диалог позволяет уклоняться и приближаться к тому или иному предмету, суживать рамки вопроса, наоборот, расширять их; бросать проблему, возвращаться к ней, а главное – заставлять читателя идти за тобой; менторство в зубах навязло. Диалог позволяет поднять собеседника, ему можно отдать свои мысли, наоборот, взять на вооружение его слова, выделить их, налечь на них, это ж игра ума, разве нет?

А мне возразили: «Это не в традициях русской журналистики».

На что я сказал: «Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи потому‑ то и погиб, что был вне традиций стихосложения. Но я стреляться не намерен, хоть и не смею сравнивать себя с Маяковским».

Так, теперь вернемся к нашим баранам. Вообще, я, наверное, являю собою образец литератора, который приводит в защиту своей мысли такие доводы, которые, на первый взгляд, самой мысли противоречат. А что? Лучшее доказательство примата добра на земле – хорошее и яркое описание сил зла. Кое‑ кого это смущает, хотят одной краски, но так не получится, не поверят, народ умный пошел, если где и свершилась культурная революция – так это у нас, при всех наших благоглупостях. К чему этот пассаж? А вот к чему: меня надо дочитать до конца, чтобы составить связное впечатление; я пишу не словами, а блоками, иначе говоря, мыслями – сними шляпу, начальник, я скромный!

Эрго: Курт предложил объединить материалы о дяде Шанце, нацисте, которого мы ищем, с племянничком, которым он занимается. И бабахнуть единый материал. Более того, Курт говорит намеками, что родство этих двух сукиных детей простирается и на какого‑ то третьего за...ца. Кто такой – не открывает, значит, заключаю я, копает что‑ то очень интересное.

Завтра меня обещают подбросить на границу, в тот район, где стоят банды Огано. Знаешь, что сделал этот парень? Он заказал мишени для стрельб – портрет Грисо. И первый прошил его очередью. Любопытно, что печатали эту мишень в Штатах, клеймо обнаружили, но рисовал Джорджа Грисо китаец – они не могут писать африканца или европейца, не придав их лицам своего национального колорита. Надеюсь, ты не обвинишь меня в национализме?

Тут в пресс‑ баре я сцепился с одним британцем.

«Мы говорили вам о желтой угрозе еще в сорок пятом, а вы посылали Пекину машины, когда ваши люди жили в землянках». Я взбеленился. «Я эти вагоны грузил, – сказал я ему. – Своими руками. И шли эти вагоны через Белоруссию, которая, верно, жила в землянках. Но мы поступали правильно, потому что я не знаю, что такое «желтые», я знаю китайцев и люблю их, потому что жил у них, ел с ними из одной миски. Пройдут и Мао и Хуа (хотел сказать по‑ иному, но не понял бы британец, где ему в тонкостях русской словесной конкретики разобраться?!). А китайцы, как великая нация, останутся и будут помнить – обязаны помнить, кто помогал им, в какую годину, отрывая от себя, от своих людей самое необходимое, не смогут не вспомнить – пожалуйста, я готов и на такую формулировку: «Плох тот политик, который думает сегодняшним днем». Надобно думать вперед, политик – это строитель, и если бы, кстати, на западе в политике был хоть один строитель, а не сплошные юристы, им было бы очень легко понять наши намерения, так ведь легко вычислить, что мы строим и что хотим построить. Хотя, может, понимают, потому что пытаются разорить вооружениями. А вообще‑ то, «панмонголизм, хоть слово дико, но слух ласкает мне оно». Никто нас лучше не понял, как высочайший интеллигент Блок: «Да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными глазами». «Скифы» – куда как больший гимн русскому, чем разлюли‑ малины наших лапотников. Почему, кстати, лапотников? Я бы на месте промкооперации золото качал из лапотного промысла – нет более удобной и гигиеничной обуви, а буржуй нас обошел – вовсю лаптями торгует, несколько, правда, модернизированными. Серьезно, это не из серии «Россия – родина слонов», это – по делу.

Старче, время. Я с тобою заболтался. Ты обладаешь особым качеством: ты умеешь слушать. И я нахожусь под твоим гипнозом даже здесь, в Нагонии.

Салуд, камарада! Венсеремос!

Обними Ирину, она у тебя – настоящий товарищ. Завидую мужикам, у которых есть друзья‑ женщины. Их – мало. Посему их должно беречь, не давая притом поблажек. «Домострой» – неплохая книга, а?

Привет, старик. Обними всех наших с тобою друзей, скажи им, что я без них очень скучаю.

Дмитрий Степанов».

...Письма этого Славин, однако, не получил; он был арестован службой генерала Стау.

ГЛЭББ

Он вылетел в джунгли, на границу, в десять часов вечера, когда темень стала непроглядной. Тем не менее, подъехав к военному аэродрому, Глэбб достал из портфеля бороду и усы, легко приклеил их пастой – лицо сразу же изменилось до неузнаваемости.

Через сорок минут вертолет приземлился на берегу океана. Возле трапа стоял Огано: сахарно сверкали зубы.

– Рад видеть вас, Джон, – сказал он, пожимая своей огромной, мягкой ладонью холодную руку Глэбба. – Сколько у вас времени? Часа два, не больше?

– И того меньше, Марио.

– Пошли, нам сварили акульи плавники, поговорим за едой.

– Давно не ел акулу, – вздохнул Глэбб. – Обожаю до дрожи. Кто готовил? Мой повар? Ван?

– Повар Ван, действительно, хорош, спасибо за рекомендацию.

– Я плохих людей не рекомендую; Ван ублажал меня в Гонконге как никто.

Стол был накрыт на деревянном помосте, под пальмой; возле трех кресел горели факелы, тревожно выхватывая из тьмы фигуры охранников, вооруженных маленькими израильскими – похожими на игрушки – автоматами.

– А где Лао?

– Я здесь, – ответил Лао из тьмы, – я люблю жить в тени.

Глэбб обернулся: военный советник Лао, бывший резидент Пекина в Гонконге, шагнул из тьмы к помосту; лицо его казалось бледным; с той поры, когда он сидел «под крышей» банковской корпорации мистера Лима, похудел сильно; постарел; лоб изрезали глубокие морщины.

– Плохо себя чувствуете? – спросил Глэбб, пожимая ему руку. – Или нервничаете перед началом драки?

– Я не имею права ни на первое, ни на второе.

– По приказу или убеждены в победе?

– И так и так.

Глэбб обернулся:

– Здесь много лишних, Марио. Разговор будет слишком важным.

– Моя охрана не знает английского, они ж ни черта не понимают, здоровые, надежные звери.

– Тем не менее, Джон прав, – сказал Лао. – Я предлагаю погулять по берегу, а потом уж сядем есть акулу.

Он взял Глэбба под руку:

– Больше всего я сейчас боюсь того, что Лэнгли все‑ таки пришлет сюда нового резидента.

– За десять дней перед началом «Факела»? Надо быть идиотами, – Глэбб усмехнулся.

– Думаете, они у вас гении? Конечно, надо быть идиотами, но я очень этого боюсь.

– Может быть, мне послать телеграмму адмиралу? – спросил Огано. – Моим шифром?

Лао усмехнулся:

– Как она будет звучать?

– «У меня отладились очень хорошие контакты с мистером Глэббом, прошу...»

Лао раздраженно пожал плечами, закончил:

– «Не присылайте нового резидента!» А то, напишите еще, моим людям придется и нового чужака пристрелить. Так, что ли?

– Надо будет отдать одного или двух из вашей группы, – заметил Глэбб. – Подбросить трупы, пустить сообщение в прессу: «Во время перестрелки убиты террористы из «красной армии действия»...»

– Ни в коем случае, – возразил Лао. – Я удивляюсь вам, Джон. «Красную армию действия» связывают с нами. А Лоренса – по нашей с вами версии – убили просто левые. Русские. Или кубинцы. Мои люди занимаются мотивировкой связи убийц Лоренса с Нагонией, получается славно, надо будет пошлифовать, а потом вы запустите это в газеты. Но я просил вас прилететь, Джон, не только в связи с этими делами. Мы ваши просьбы выполняем сразу же, а вот вы нас подводите.

– В чем?

– Две недели назад вы обещали передать новую партию вертолетов. Где они?

– Думаете, так легко увязывать все детали с Пентагоном?

– Я же не ссылаюсь на увязывание с моим министерством обороны? Вы шлете радиограмму тревоги, и через час мои люди нейтрализуют Белью. Вы просите изолировать Лоренса – через два часа мы разыгрываем комбинацию, его нейтрализуют. Это уж мое дело, сношусь я с Пекином или нет, вас ведь это не интересует, не так ли? Почему же меня должны интересовать ваши отношения с Пентагоном?

– Вертолеты будут, – сказал Глэбб. – Я обещаю это твердо.

– Когда?

– Мне нужно увезти с собой прокорректированный вами план операции – с учетом замечаний, которые я вам прислал. Я потребую, чтобы вертолеты передали с флота немедленно.

– Хорошо. Спасибо. Мы очень надеемся, Джон. Теперь – второе. Вы обещали, что поставки русских в Нагонию сократятся, – они, наоборот, нарастают.

– Я думаю, если вы подготовите материалы по убийству Лоренса и это будут хорошие материалы, мы загоним русских в угол; газеты потребуют закрыть порты для их судов. Я очень жду ваших материалов.

– Вы доверяете Стау по‑ настоящему?

– Да.

– Вы ему платите? – спросил Огано.

– Мы с ним дружим, – улыбнулся Глэбб. – Я верю этому человеку.

– Кто будет заниматься тем русским, которого вы намерены подставить под Лоренса?

– Стау. А ему нужен труп. Или пара трупов. И утечка информации: русский, мистер Славин, поддерживал связь и финансировал «красную армию действия», которая злодейски убила американского коммерсанта.

Лао поморщился:

– Слишком много патетики, Джон. Начиная с Гонконга вы тяготеете к патетике. И не трогайте вы «красную армию», мы выдвинем иную версию, более интересную, я же сказал. Марио, у вас был вопрос.

– Джон, ребятам из наших штурмовых групп надо дать перед налетом на Нагонию немного наркотика. Людей надо взбодрить.

– Не следует этого делать, Марио.

– Ребята идут на верную смерть. Вряд ли кто из них уцелеет...

Лао заметил:

– Мы можем управлять процессом, Джон. Если начнут курить после завершения операции, когда Марио войдет в Нагонию, расстреляем пару десятков солдат перед строем, это действует отрезвляюще.

– Я бы не стал этого делать, – повторил Глэбб, – но, если вы оба настаиваете, я передам вашим людям завтра же грамм сорок, не больше.

– Не скупитесь, Джон, – сказал Лао. – Если вам потребуется новая партия героина, я поддержу вашу просьбу, Шанц получит хороший товар в Гонконге, я никогда вам не отказывал в этом бизнесе.

– Преувеличение – это ложь честного человека, – вздохнул Глэбб. – Вы всегда держите пальцы на адамовом яблоке, Лао. Согласен со мной, Марио?

– Ни в коем случае, – рассмеялся тот. – Я во всем поддержу Лао, мы цветные, а вы проклятые янки, не любите цветных...

Лао взял Глэбба под руку, повел к столу:

– Джон, у вас не создается впечатления, что кое‑ кто в Вашингтоне против того, чтобы помогать нам по‑ настоящему?..

– Создается. «Реальные политики», сукины дети, миротворцы, память Кеннеди не дает им покоя, Кеннеди, а особенно Рузвельта.

– Но адмирал будет тверд? Он не поддастся вашим «реалистам»?

– Нет. Думаю, нет. Только б скорее начать, Лао. Когда Марио ударит, когда его командос войдут в Нагонию, всем придется включиться по‑ настоящему, придется пригнать сюда самолеты, придется прислать десант. Только б начать.

– Как вы отнесетесь к тому, что мы выступим на три дня раньше намеченного срока?

– Я не готов к ответу... Мы ждем последнюю информацию...

– Откуда?

– От нашего верного человека.

– Как правило, информацию передают неверные люди, Джон.

– Из каждого правила надо делать исключения.

– Какого рода информацию он вам передаст?

– Мы ждем от него однозначного ответа: вмешаются русские или нет – войди Марио в Нагонию.

– Будет поздно, Джон, – ответил Огано. – Через три часа после того, как мы начнем, русские не смогут шевельнуться, им придется иметь дело с моим правительством. Прошу, друзья, устраивайтесь, акулу нужно есть, пока она не разварилась.

– Где план выступления, Марио? – спросил Глэбб. – Я имею в виду последний, скорректированный Лао.

– Здесь, – сказал Огано, тронув пальцем карман френча.

– Марио ничего не сообщил в Лэнгли своим шифром? – спросил Глэбб.

– Зачем? – Лао пожал плечами. – Мы заинтересованы в том, чтобы именно вы стали резидентом. Какой смысл нам обходить вас? Мы выстроили план, и мы следуем этому плану, Джон. Теперь последнее: вы можете помочь вашими возможностями в Москве?

Глэбб расстелил салфетку на коленях, повертел в руках фужер, посмотрел на Огано.

– Хотите виски? Или джина? – спросил тот.

– Хочу русской водки.

– Я жду ответа, Джон, – сказал Лао.

– Не дождетесь.

– Джон, мы дружим десять лет, я вытащил вас из грязи в Гонконге, я поднял вас здесь, нейтрализовав Лоренса; не мешайте себе самому идти по лестнице.

– Я отвечу вам, когда Марио войдет в Нагонию, Лао, о'кэй?

Лао покачала головой:

– Не мешайте себе делать карьеру, Джон. Мне не нужны имена и клички ваших агентов. Пока что не нужны. Но, судя по вашим шагам, весьма талантливым, сказал бы я, у вас есть кто‑ то в Москве. Я готов – в обмен за вашу информацию из Москвы – помочь в их работе. На вас. Ваша агентура надежно законспирирована? Вы убеждены в том, что им не грозит разоблачение?

Глэбб выпил водку, которую ему налил Огано, шумно выдохнул и ответил:

– Не беспокойтесь за наших людей, Лао. Они прикрыты так надежно, что им ничего не грозит – во всяком случае, в течение ближайшего полугода.

– Смотрите. Я считал своим дружеским долгом поделиться своими опасениями. Смотрите. Немцы проиграли потому, что слишком уважали себя и недооценивали противника. Не повторяйте ошибок ваших родственников, вам это будет стоить головы. Я не убежден, что вы добьетесь чего‑ либо с Зотовым, – двойственность не метод в политике, а вы ведь хотите перейти из разряда воротил в лигу политиков, Джон, вы слишком явно хотите этого...

– Дорогой Лао, я ценю вашу дружбу, право. Но вы слишком однолинейны в ваших конструкциях. Зотову надо будет отмываться, понимаете? Ему надо будет доказывать свою честность, на это уйдет много месяцев, а мы с вами прекрасно понимаем, что больше года агент продуктивно работать не сможет; на большее я не рассчитываю, во всяком случае. Мне нужно, чтобы мои верные люди в Москве были гарантированы от провала в течение года; потом – хоть потоп, потом, я думаю, Марио возьмет меня к себе советником по экономике и финансам, на большее я не претендую. Давайте скорректированный план, Марио, мне пора...

«Центральное разведывательное управление.

Отдел стратегических планирований.

Строго секретно.

28/01 – 45 – 78.

С учетом замечаний директора ЦРУ план операции «Факел» уточнен и – в окончательной фазе – выглядит следующим образом:

1. День «X» – суббота, 7.00 утра.

2. Президентский дворец будет взят не только силами бронедесанта, но и с воздуха – двадцать вертолетов послезавтра прибывают в пункт «С».

3. Джорджу Грисо будет предложено обратиться к народу с обращением о добровольной передаче власти генералу Огано.

4. В случае отказа он покончит жизнь самоубийством.

5. Похороны Джорджа Грисо возьмет на себя правительство Огано, объявив национальный траур.

6. Огано обратится за помощью не к нам, а к Пекину; более того, он в своем обращении, уточненный текст которого прилагается, осудит вторжение морской пехоты США.

И. о. резидента ЦРУ – Джон Глэбб».

«Текст обращения генерала Огано к народу Нагонии.

Дорогие соотечественники!

Примите мои сердечные поздравления с освобождением. Восстание против иноземного ига закончилось победой. Вы призвали меня, и я пришел к вам, чтобы отдать себя служению нации.

Мы оплакиваем трагическую кончину Джорджа Грисо, который оказался неподготовленным к той роли, которую ему уготовила судьба, но это не его вина, это беда всей нации, совсем недавно сбросившей цепи колониального рабства.

Я думаю, что наше национальное движение, принесшее победу, будет с восторгом принято друзьями во всем мире.

Я должен сказать, что рука братской помощи из Пекина уже протянута нам.

Я должен самым решительным образом выступить против высадки десанта морской пехоты США.

Я хочу повторить, что стану служить делу нашей национальной революции до конца!

С нами Бог и Победа!»