Русская церковь и славянофилы.

К середине 30-х годов в философских кружках углубился интерес к религиозно-нравственной тематике. Одновременно в центр идейных интересов выдвигалась историко-философская тема. Причины этому были разные: и увлечение Гегелем со свойственным его философии историзмом, и появление «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, которая открыла глаза читателям на величие допетровского прошлого России, и пережитый народом 1812 год.

Думающих людей волновал вопрос о месте России в общем потоке всемирной истории, вопрос о России и Западе. И с самого начала наиболее чуткими мыслителями было угадано, что главный водораздел между Россией и Западной Европой носит религиозный характер, что своеобразие нашей исторической судьбы связано с Православием. В зависимости от того, какая оценка давалась этой связи, в общественной мысли обозначилось два противоположных направления: западники и славянофилы. С изумительной четкостью вопрос о месте России во всемирной истории поставлен в «Философическом письме» П.Я. Чаадаева. И он дал на него самый мрачный ответ: «Мы не принадлежим ни к одному из великих семей человеческого рода … мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества», ― а коренная причина неисторичности России, утверждал он, ― кроется в её оторванности от христианского Запада, от Рима. Впоследствии Чаадаев переменил свои мнения. В «Апологии сумасшедшего», продолжая настаивать на мнимой неисторичности русского народа, он увидел в ней залог блестящего будущего России.

Чаадаев был первым религиозным западником. Его идейные последователи, не отличающиеся изощренной тонкостью Чаадаевской мысли, люди более прямолинейные, князь Гагарин, Печорин в своей духовной измене Отечеству дошли до религиозного отступничества и перехода в католичество. А безрелигиозными продолжателями Чаадаева явились идеологи русского либерализма: Грановский, Кавелин, Чичерин. С западничеством связано и увеличение незрелой студенческой молодежи 60-х годов нигилизмом.

В противоположность западникам, славянофилы в своеобразии русского исторического пути, органически связанного с православной верой, видели не слабость, а силу России. Пагубным и тупиковым они находили не русский, а как раз западноевропейский исторический путь. Отправной точкой в духовном блуждании Запада славянофилы считал великую схизму 1054 года ― отпадение Рима от Вселенской Православной Церкви.

В петровских реформах они видели роковую ошибку. Смыкаясь с западниками в критическом отношении к современности, они расходились с ними в объяснении причин негативных явлений. Либералы-западники утверждали, что России не хватает политических свобод и что ее несвобода-это продолжение исконного русского деспотизма, унаследованного Московским государством у Византии и Золотой Орды; а славянофилы убеждены были в том, что бюрократическая казенщина Николаевской эпохи порождена Петровскими реформами, которые исказили русскую православную и народную государственность, привив византийско-московскому самодержавию чуждые ему черты западноевропейского абсолютизма.

Допетровская старина, которую одни славянофилы, вроде К.С.Аксакова, видели в радужном свете, другие же расценивали гораздо более трезво, без особой идеализации, для всех них была мерилом в оценке исторического процесса понесенных после Петра утрат.

Одним из наиболее глубокомысленных авторов-славянофилов был А.С.Хомяков (1804-1860), мыслитель, необычайно разносторонний богослов, философ, историк, поэт. Он удачно был назван «рыцарем Православной Церкви». По словам Н. Бердяева: «Хомяков родился на свет Божий религиозно готовым, церковным, твердым». Сыновняя преданность Церкви этого на редкость талантливого и остроумного человека, непревзойденного полемиста и диалектика, опиралась на его молитвенный опыт. Его почитатель и друг Ю. Самарин вспоминал о том, как однажды, оставшись в гостях в имении Хомякова, он проснулся заполночь от какого-то говора в соседней комнате: «Я начал всматриваться и вслушиваться: он стоял на коленях перед походной своей иконой, руки были сложены крестом на подушке стула, голова покоилась на руках. До слуха моего доходили сдержанные рыдания. Это продолжалось до утра…».

В средоточии богословской мысли Хомякова стояла Церковь, и его главное богословское сочинение озаглавлено ― «Опыт катехизического изложение учения о Церкви». Он писал: «Ты понимаешь Писание, во сколько хранишь Предание и во сколько творишь дела, угодные мудрости и в тебе живущей. Но мудрость, живущая в тебе, как члену Церкви и дана тебе отчасти, не уничтожая совершенно твою личную ложь, ― дана же Церкви, в полноте истины и без примеси лжи. Посему не суди Церкви, но повинуйся ей, чтобы не отнялась от тебя мудрость».

Особенно дорога была Хомякову мысль о соборности Церкви. Под соборностью он понимал вовсе не «всемирность» Церкви. Соборность, в его понимании, не человеческое, а Божественное свойство Церкви. «Не лица и не множество лиц в Церкви, — говорил он, ― хранят Предание, и истину, но Дух Божий, живущий в совокупности церковной». Хомяков не уставал повторять свой главный тезис: «Церковь одна». Поэтому о западных исповеданиях он писал всегда, как об обществах, отделившихся от Единой Церкви. Коренной причиной западной схизмы Хомяков считал «недостаток любви».

При жизни Хомякова академическое богословие с подозрением относилось к его экклезиологическим воззрениям. Но на рубеже столетий его авторитет и его влияние на богословскую науку были чрезвычайно велики. Чтобы убедится в этом, достаточно ознакомится с богословскими трудами митрополита Антония (Храповицкого) и архиепископа Илариона (Троицкого), в меньшей степени это влияния сказалось и в экклезиологических построениях Патриарха Сергия (Страгородского)

Глубоким мыслителем был и другой славянофил И.В. Киреевский (1806-1856), хотя его литературное наследие невелико по объему. В отличие от Хомякова, в своем духовном становлении он проделал непрямой путь. Воспитанный в семье, связанной с масонскими кругами, в молодости он увлекался Кантом и особенно Шелленгом. В ту пору, он по собственному признанию, был «совершенно чужд христианского мировоззрения».

Но его жена оказалась благочестивой христианкой, духовной дочерью старца Новоспасского монастыря Филарета; и она познакомила мужа со своим духовником, под влиянием которого Киреевский убедился в истине Евангелия и учения святых отцов. Опираясь на пережитый им самим опыт мировоззренческих исканий, он писал: «Вырвавшийся из-под гнета рассудочных систем европейского любомудрия, русский образованный человек в глубине особенного, недоступного, для западных понятий, живого цельного умозрения святых отцов Церкви найдет самые полные ответы именно на те вопросы ума и сердца, которые всего более тревожат душу, обманутую последними результатами западного самосознания».

В последние годы главным делом жизни И.В. Киреевского стало участие в переводе и издании аскетических творений, предпринятом в Оптиной пустыни под руководством старца Макария. Свои собственные богословские и философские суждения, а тем более сочинения, он вполне подчинял суду духовника ― отца Макария. В Оптиной пустыни И.В.Киреевский и погребен (1856 г.).

В сочинениях поздних славянофилов религиозная и богословская проблематики отступают на второй план, в сравнении с вопросами историософского и национально-политического характера. Это относится и к идеям Н.Я. Данилевского о разнородных типах культуры Православного Востока и Запада, изложенным в книге «Россия и Запад», и к его политической публицистики, главной темой которой было освобождение славян от турецкого ига. За освобождение славян ратовал и И.С. Аксаков: и в статьях, и в своей общественной деятельности.

Славянский вопрос с редкой глубиной и проницательностью осуждается и в знаменитом «Дневнике Писателя» Ф.М. Достоевского, составляя, однако, лишь одну из многих тем этой книги. Достоевский сам называл себя «почвенником» и «старым славянофилом», хотя его воззрение и его творчество слишком сложны и трагичны, чтобы уложиться в рамки славянофильской идеологии. В своих сочинениях он раскрыл религиозный характер глубокого кризиса русской жизни. По словам протоиерея Г.Флоровского, «история открывалась ему как непрерывный Апокалипсис, и в ней решался вопрос о Христе. В истории вновь строится Вавилонская башня. Достоевский видел, как вновь Христос встречается с Апостолами, истина о богочеловеке с мечтой о человекобоге». Сам Достоевский писал: «Бог с диаволом борется, а поле битвы в сердцах людей».

Своеобразным мыслителем был К.Н. Леонтьев (1831-1891), писатель, публицист, дипломат. Он резко обвинял Ф.М. Достоевского в проповеди «розового» христианства. «Сочиненному» как он утверждал, христианству Достоевского Леонтьев противопоставлял монастырский быт, Афон. Но считать Леонтьева выразителем подлинного аскетического придания Православной Церкви было бы неверно. В его апологии аскетизма есть совсем не святоотеческий и едва ли христианский оттенок своеобразного эстетизма. Странно звучат его слова: «И христианская проповедь и прогресс европейский совокупленными усилиями стремятся убить эстетику жизни на земле, то есть самую жизнь. Что же делать? Христианству мы должны помогать даже и в ущерб любимой нами эстетики, из трансцендентального эгоизма из страху загробного суда!» В христианстве он искал не столько истины, сколько спасение от ада. Последние годы жизни он провел в Оптиной пустыни, и незадолго до кончины принял монашеский постриг с именем Климента (Задергольма).

Необычную философско-утопическую систему разрабатывал Н.Ф.Федоров (1828-1903). При жизни этот бессеребреник не печатался вовсе. Опубликованы его сочинения уже посмертно. В них он развивал фантастический проект воскрешения мертвых, воскрешение «предков» творческой силой самих «людей-сыновей», воскрешения, осуществляемого научно-техническими средствами. В связи с этим проектом перед Федоровым встала проблема расселения миллиардов воскресших. Решение этой проблемы он находил в освоение космоса и заселении планет. Почитателем Федорова был знаменитый ученый К.Э. Циолковский.

Сам Федоров полагал, что его проект согласуется с ортодоксальным учением Церкви. На деле же он, несомненно, разногласит с Откровением. В нем нетрудно обнаружить странную смесь доведенного до крайности оптимистического пелагианства с социальным утопизмом и сциентистским магизмом. Фантастические идеи Федорова, мало кому ведомые из его современников, оказали заметное влияние на духовные искания религиозно настроенной интеллигенции начала XX века.

(ИЗ ОТВЕТОВ) Русское общество разделилось в 1840-х в спорах о России. Возникал вопрос о месте России в общем плане всемирной истории. Историософия русской судьбы и становится основной темой пробуждающейся теперь русской философской мысли. И в этом историософическом плане встает в русском культурно-общественном сознании религиозный вопрос, очевидным становится русское историческое своеобразие.

В 1836 г. Чаадаев опубликовал свое знаменитое «Первое философическое письмо», что характерно - на французс­ком языке. Сей русский вельможа, родившийся и выросший в Рос­сии. побывавший на Западе только как победитель Наполеона, знал французский лучше русского. В этом письме он отрицал за Россией какую-либо оригинальность, какой-нибудь положитель­ный вклад в сокровищницу мировой культуры. Он видел Россию неким паразитом на теле мировой культуры, и это его глубоко оза­дачивало, так как Чаадаев был глубоко верующим христианином и считал, что Бог каждому историческому народу дал какую-то мис­сию в истории. Не видел он такой миссии только у России, что на­рушало всю его европоцентрическую культурологическую систему.

Как и все его сверстники, не имея понятия о Византии и ее куль­турном блеске именно в эпоху крещения Руси, он утверждал, что беда России в том, что она приняла христианство не от цветущего и динамичного Рима (это в Х веке, когда Рим был развалиной и Западная Европа переживала так называемые Темные века), а от увядающей и пассивной Византии. Позднее, как известно, он пере­смотрел свою культурологическую схему в эссе «Апология сумас­шедшего». Чаадаев остался при своей невежественной картине увя­дающей Византии, но выдвинул тезис, что именно России, не об­ремененной тяжелым историко-культурным багажом Европы, при­надлежит будущее и она сможет брать лучшее у Европы, не повто­ряя ее ошибок.

Своим «Первым письмом» Чаадаев взбудоражил русскую общес­твенность, бросил вызов России и ее культуре. Общество раздели­лось. Одни приняли схему Чаадаева некритически, и от них пошло так называемое западничество, другие кинулись изучать русские архивы, летописи, древнерусскую литературу, искусство и, нако­нец, духовное наследие Руси: православие, восточных Отцов Церкви. Отсюда пошло увлечение Оптиной пустынью, где как раз и за­нимались переводом и публикацией работ по святоотеческому бо­гословию. Это второе течение получило название славянофилы от своих противников, однако оно привилось и потеряло свое пер­воначальное уничижительное значение, как часто бывает в истории.

Так небольшой провинциальный монастырь и несколько просвещенных помещиков сделали вклад первостепенной важности в воз­рождение подлинного православного богословия, лишь к концу века перешедшее в официальное академическое. Тогда же произош­ло возрождение подлинного иконописания и появилось серьезное изучение всего византийского наследия - научная византология

Что касается западнического лагеря, то он быстро растерял ду­ховные корни, бывшие стимулом чаадаевского западничества. За­падники примирились с мыслью, что Россия сама по себе ничего дать не может и что все просвещение возможно только с Запада. А это была эпоха развития социалистических, материалистических и позитивистских идей на Западе, которые без всякого критичес­кого анализа перенимались нашими западниками. Так в России сначала забушевали французские утопические социалистические идеи, а затем и марксизм. Этой же эпохе принадлежат два изречения о вере русского на­рода. К. Аксаков писал, что история русского народа - это единствен­ная в мире история христианского народа. «Православие - един­ственная основа всей его жизни... история русского народа читает­ся, как жития святых». В это же десятилетие Белинский утверждал, что русский народ в своей основе атеистичен, говорит о Боге без почтения, почесы­вая себе зад, и что вера его - одно суеверие.

Расхождение западников и славянофилов связаны с различным пониманием культуры: западники понимали культуру как сознательное творчество человечества; «славянофилы» - культуру народную, которая бессознательно вырастает в народе. С этим связано новое разногласие: что признать последней реальностью в историческом процессе — «общество» («народ») или «государство». В славянофильском мироощущении привкус анархизма, неприязнь к вмешательству в ход органических процессов. За этим стоит недоверие к обособляющейся личности. Религия опознавалась как возврат к цельности. Этот религиозный постулат обобщался на историческую действительность. Из кризиса, в который Европа вовлечена в своей истории, выход - через скрепление общественных связей, восстановление цельности в жизни. Церковь - как единственная «органическая» сила среди распада всех скреп. Церковь «идеальное общество», только в Церкви разрешается натяжение личных своеволий. В социальной философии славянофилов Церковь замещена «общиной». «Государство» и «земля» - условные обозначения, разуметь следует: житейское делание и внутреннее совершенство. «Земля» - этическая категория. «Земская» жизнь противопоставляется суете мирского «государствования». «Община» - оазис «иного мира», убежище от политической суеты. Славянофильство задумано как философия всеобщей христианской судьбы. Но весь пафос славянофилов в том, чтобы выйти и даже отступить из истоpии. Движущими силами исторического процесса признаются отвлеченно натуралистические факторы свободы и необходимости, — «дух иранский» и «дух кушитский». Христианство включается в развитие «иранского начала». Всю неправду христианского Запада Хомяков приводит к «кушитскому» началу. Синтез «церковности» и «романтизма» не удался

Ив. Киреевский пришел от романтики и шеллингизма. Хомяков через подобный искус сердцем никогда не проходил. Аксаков и Самарин перешли через увлечение гегельянством.

В славянофильстве прозвучал голос именно «интеллигенции», а не голос «народа».Славянофилы тянуться прикоснуться к родному, высоко ценят его потому, что порвали жизненную связь с ним, поверили некогда универсальности европейской цивилизации и погрузились в нее. Отсюда в славянофильстве пафос возвращения и постоянная напряженность в противопоставлениях.

Западничество в среде славянофилов. Славянофильство стремилось быть религиозной философией культуры. У славянофилов с западниками серьезное несогласие о целях, путях и возможностях культуры, — но в ценности культуры никто не сомневался. И в Западе все они видели «страну святых чудес». Самым «западным» среди старших славянофилов был Иван Киреевский (1806-1856). Так выразительно было уже само название его первого журнала — «Европеец». Он подчеркивал, что начала русской образованности высшая ступень западных, а не принципиально иные, мечтал, чтобы западное просвещение доразвилось до Православного уровня.

Отец Киреевских филантроп, был убежденным масоном, занимался химией как «божественной наукой», пригласил Лопухина в крестные отцы к Ивану. Брошюру Лопухина о «внутренней Церкви» крестник получил в самые юные. Мать имела прочные масонские и пиетические связи, увлекалась французской литературой. Отчим Киреевских, А. А. Елагин, был знатоком и почитателем немецкой философии. В период юношеского шеллингизма, Ив. Киреевский оставался чужд христианского мировоззрения. К вере и в Церковь он пришел уже после женитьбы, под влиянием жены и особенно ее духовника, о. Филарета. Позже присоединяется и влияние старца Макария Оптинского. Однако, религия оставалась для него только романтическим и философским постулатом или символом. Киреевский под влиянием жены приучился читать отеческие книги, находя там то, чем он восхищался у Шеллинга. Киреевский догадывается, что России суждено стать сердцем Европы в ближайшую эпоху. В этих патетических предчувствиях все неясно. Схема построена без учета реальности Церкви. И русское своеобразие Киреевский усматривает в отрицательном признаке, поскольку она была мало знакома с классическим миром. В «классицизме» Киреевский видит начало западного рационализма, засилия «чистого, голого разума, выше себя и вне себя ничего непризнающего». Смысл западной неправды для Киреевского откроется в торжестве формального разума над верой. И весь смысл русского своеобразия увидит он именно в предании. Киреевский не придавал решительного значения природным или врожденным свойствам народа. Ценность русской истории и русского народного склада определялись для него высшим «началом» Православной истины, — цельности и разумности. Свои богословские и философские занятия он подчинил суду старца Макария Оптинского. Путь Киреевского - путь подвига.