Часть первая 8 страница

- Ну вот и все! Я приехала специально к тебе, и если вдруг с тобой

случится что-нибудь, для меня это будет страшным ударом - разве не

понятно?

- Да, - сказал он, вдумываясь в ее слова, - понятно. - И еще раз

повторил. - Да. Понятно. Стой-ка, я закрою окно.

Он ушел в темноту, постоял, повозился, позвенел чем-то, потом подошел к

ней, но не лег, а сел рядом. Она почувствовала, что он снова ушел от нее

куда-то, и ласково спросила: " Ну что ты? " - обхватила его за талию и

притянула к себе.

- Я ж тебя люблю, - сказала она грубо, по-бабьи. - Люблю, дуралей ты

этакий. Разве ты не видишь?

- Ты разговаривала с директором? - спросил он все из того же отдаления.

- Ну что ты? - спокойно удивилась она. - Конечно, нет.

- Значит, Клара тебе наговорила, - кивнул он головой. - Но все равно,

это очень странно. - Он вдруг положил ей руку на плечо. - Но раз ты уж

начала этот разговор. Расскажи все толком, что она тебе наговорила. Только

толком, толком. Стой! Ты ведь хочешь, чтоб я что-то понял, так? Ну вот и

объясни мне, что и как.

Она помолчала, подумала.

- У Корнилова уже сложилась нехорошая репутация, - сказала она не

сразу. - При всех его разговорах присутствуешь ты. Присутствуешь, и

слушаешь, и молчишь, то есть одобряешь. Ты понимаешь, что это значит?

- Ну, ну, - сказал он, когда она замолчала. - Я слушаю, что же дальше?

Корнилов много болтает, я молчу. Но какой-нибудь разговор конкретно

назывался? Фразы какие-нибудь, анекдоты, хохмочки? Конкретно, конкретно.

Тогда-то, там-то.

- Конкретно нет.

- И все это Клара тебе рассказала, когда вы ждали сегодня меня на

лавочке. Понятно. Значит, вот о чем с ней сегодня говорил директор.

- Директор? - испугалась она. - Неужели и директор что-то заметил?

Тогда это очень и очень серьезно. Вот до чего тебя довел Корнилов. Его

пьяные выходки. Гнать его надо, и все!

Он лениво усмехнулся и лег с ней рядом.

- Ладно, теперь уж все равно поздно. Давай-ка спать лучше.

- Ты послушай меня, ты первый и последний раз послушай меня. Я знаю,

что ты думаешь про меня. Этого ведь не скроешь. Могу только сказать одно -

психолог ты никудышный. Писатель из тебя не получился. Но не в этом дело.

Если бы ты имел какую-то цель, что-нибудь да хотел, чего-то добивался. Но

ведь ты ровно ничего не хочешь, ты только ходишь и треплешься, рискуешь

головой за словечко, за анекдот. Высказываешь свое недовольство в формах,

опасных для жизни. Ты, как говорят юристы, источник повышенной опасности.

Он открыл глаза.

- Это для кого же я такой?

- Ну хотя бы для тех, к кому ты обращаешься. Пойми, люди попросту

боятся. А ты покушаешься на их существование. В мире сейчас ходит великий

страх. Все всего боятся. Всем важно только одно: высидеть и переждать.

- Вот как ты заговорила, - сказал он удивленно. - А я-то думал...

- Ай, ты думал! Противно! Ничего ты обо мне не думал и не думаешь! Не

знаешь ты меня, и все! А ведешь ты себя, как хулиганистый ученик. Знаешь,

всегда находится такой заводила в классе. Встает, задает ехидные вопросы,

класс гогочет, а он сияет, вон, мол, какой я умник! Класс он, конечно,

насмешит, учителя вгонит в пот, но из школы тоже вылетит пулей: директора

таких не терпят. И им наплевать, кто прав - он или учитель, им важна

дисциплина. Пойми, не ты опасен, опасно спускать тебе все с рук. Опасно

то, что у тебя уже появились подражатели - они пойдут дальше тебя, хоть на

пальчик, да дальше, а потом и вообще. Вот почему в наше время и слово

считается делом, а разговор - деятельностью. Есть времена, когда слово -

преступление. Мы живем сейчас именно в такое время. С этим надо мириться.

- Сейчас ты заговоришь со мной о войне - не надо! - сказал он. -

Директор с этим уже надоел.

- Не бойся, не заговорю, а просто спрошу. Ты хорошо понимаешь, что ты

делаешь? Тебе что, очень дорог этот Корнилов? Все эти его пьяные выходки,

тебе они очень дороги?

" Вот баба, - подумал Зыбин, - обязательно надо будет предупредить

Корнилова", - и сказал:

- Ну при чем же тут твой Корнилов? Что ты нас сравниваешь? Корнилову

наступили на хвост, вот он и орет дурным голосом. Нет, тут другое, - он

потер себе переносицу. - Ты понимаешь, - продолжал он уже медленно и

задумчиво, подбирая слова, - ты говоришь, что я треплюсь, а я ведь молчу,

я как рыба молчу, но тут вы все правы, я чувствую, что не смогу так жить

дальше. Не смогу, и все, как-нибудь каркну во все воронье горло, и тогда

уж действительно отрывай, как говорит дед, подковки.

- Ну зачем же ты каркаешь, если понимаешь это? - спросила она

недоуменно. - Что тебе не хватает? Тебе-то кто наступил на хвост?

- Стой, послушай - я сегодня целый час дрожал и прощался с жизнью. Бог

его знает, что я пережил за то время, пока стоял и смотрел на свое окно.

Какой ужас: в нем горит свет! Значит, пришли по мою душу. Да! Ничего

другого мне и в голову не пришло! Зачем? Почему? За что? Да разве я мог

задавать себе такие вопросы? Только дурак сейчас спрашивает: за что?

Умному они и в голову не придут. Берут, и все. Это как закон природы.

Только я не могу уже больше переживать это унижение, этот проклятый страх,

что сидит у меня где-то под кожей. Чего мне не хватает? Меня самого мне не

хватает. Я как старый хрипучий граммофон. В меня заложили семь или десять

пластинок, и вот я хриплю их, как только ткнут пальцем.

- Какие еще пластинки? - спросила она сердито.

Он усмехнулся.

- А я их все могу пересчитать по пальцам. Вот, пожалуйста: " Если враг

не сдается - его уничтожают", " Под знаменем Ленина, под водительством

Сталина", " Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее", " Спасибо

товарищу Сталину за наше счастливое детство", " Лучший друг ученых, лучший

друг писателей, лучший друг физкультурников, лучший друг пожарников -

товарищ Сталин", " Самое ценное на земле - люди", " Кто не с нами, тот

против нас", " Идиотская болезнь - благодушие". Все это вместе называется

" новый советский человек" и " черты нового советского человека". Ух, черт!

- он ударил кулаком по дивану.

- Да, но чего ж ты все-таки добиваешься? - спросила она. - Мир

переделать на свой лад не можешь, принимать его таким, как он есть, - не

желаешь. Он для тебя плох. Необитаемых островов у нас нету, да тебе их и

не дадут, ну, значит?

Она развела руками.

- Значит! - ответил он твердо. - Значит! - Подошел к шкафу и достал

простыни. - Значит, моя дорогая, что уж скоро утро и надо спать. Все!

Поговорили!

Она медленно покачала головой.

- Я же тебя люблю, дурак ты этакий, - сказала она задумчиво, - мне

будет очень трудно тебя потерять, а ты этого не понимаешь.

Он лег на диван, вытянулся и закрыл глаза.

- Вот ты думаешь, что я всегда не права, - сказала она.

- Напротив, ты всегда права, - ответил он уже сонным голосом. - Всегда

и во всем. В этом и все дело.

Он спал и думал: " Тут две беды, первая, что я тебя тоже люблю, и

здорово еще люблю, а это всегда все путает. Вторая в том, что ты права.

Пошлость-то всегда права. Помнишь, я тебе прочитал Пушкина:

Хоть в узкой голове придворного глупца

Кутейкин и Христос два равные лица.

Да для любого здравомыслящего Кутейкин куда больше Христа, Христос-то

миф, а он - вот он. Он истина! И, как всякая истина, он требует человека

целиком, со всеми его потрохами и верой. Исканья кончились. Мир ждал

Христа, и вот пришел Христос-Кутейкин, и история вступила в новый этап. И

знаешь, у него действительно есть нечто сверхчеловеческое. А я вот не верю

и поэтому подлежу не презрению, а уничтожению".

Лина ничего не ответила, она только сделала какое-то неясное движение

рукой в сторону окна, и тогда он увидел того, кто сидел в кресле и,

наклонившись, внимательно слушал их обоих.

- Вы, видно, на что-то намекаете, - сказал третий, и усы его слегка

дрогнули от улыбки. - Но, друг мой, на что б вы ни намекали, помните,

исторические параллели всегда рискованны. Это же просто бессмысленно.

Зыбин поглядел на него. Он не удивился: присутствие его было совершенно

естественным. Да и не первый разговор был этот. Вот уже с месяц как он

приходил сюда почти каждой ночью. И вот что удивительно и страшно - они

каждый раз разговаривали очень хорошо, по душам, и Зыбин был исполнен

любви, нежности и почтения к этому большому, мудрому человеку. Все

недоумение, претензии и даже его гнев и насмешка оставались по ту сторону

сна - наяву, а здесь был один трепет, одно обожанье, одно чувство гордости

за то, что он так легко и свободно может говорить с самым большим

человеком эпохи и тот понимает его. Что это было? Освобождение от страха?

" Подлость во всех жилках", как сказал однажды Пушкин, когда рассказывал о

своей встрече с царем, или еще что-нибудь такое же подспудное? Этого он не

знал и боялся даже гадать об этом. Но сейчас он решил рассказать все.

- Мир захвачен мелкими людьми, - сказал он, прижав руки к груди. -

Людьми, видящими не дальше своего сапога. Они - мелочь, придурки,

петрушки, кутейкины, но мир гибнет именно из-за них. Не от силы их гибнет,

а от своей слабости.

Гость слегка развел руками, он искренне недоумевал.

- Нелогично, - сказал он. - Опять очень, очень нелогично. Кутейкины?

Петрушкины? Как же они могут что-то делать против воли народа? Откуда у

вас такое презрение к нему? Вот Угрюм-Бурчеев и тот сказал: " Сие от меня,

кажется, не зависит".

- Ах, - ответил Зыбин горестно. - Не в то время пришел ваш Бурчеев, в

истории бывают такие эпохи, когда достаточно щелкнуть пальцем, и все

закачается и заходит ходуном. А и щелкал-то всего-то карлик, какой-нибудь

Тьер. Ведь Гитлер-то карлик, и вокруг него карлики, а умирать он пошлет

настоящих людей молодежь! Цвет нации! Прекрасных парней! И это будет

смертельная схватка! Может быть даже, самая последняя.

- Отлично, - сказал гость. - Вы, значит, верите, что она будет

последняя. А что мы ее выдержим, в это вы верите?

- Я-то верю, - сказал Зыбин и даже вскочил с дивана. - Я-то в это, как

в Бога, верю. Но почему же вы не верите своему народу? Вы же сами

говорите, у него есть что защищать. Зачем же тогда аресты и тюрьмы? Ведь

это ваша любимая песня: " Как невесту Родину мы любим". Так как же связать

то и это?

Гость засмеялся. Он как-то очень добродушно, искренне засмеялся.

- Молодой человек, молодой человек, - сказал он. - Как же вы мало

знаете жизнь, а еще спорите с нами, стариками. Чтобы построить мост, надо

годы работы и несколько тысяч человек, а чтоб взорвать его, достаточно

часа и десятка человек. Вот мы и добираемся до этого десятка.

- Да, да, знаю, слышал, - поморщился Зыбин. - И не от вас только

слышал. Сен-Жюст еще сказал о своих жертвах: " Может быть, вы правы, но

опасность велика, и мы не знаем, где наносить удары. Когда слепой ищет

булавку в куче трухи, то он берет всю груду". Видите, он хоть сознавался,

что он слепой, а мы тут... Ладно. Теперь у меня вопрос о себе лично. За

что вы уничтожите меня?

- За идиотскую болезнь - благодушие, - сказал гость любезно. - За то,

что вы остаетесь над схваткой. А ведь сказано: " Кто не со мной, тот против

меня".

Зыбин засмеялся тоже.

- Ого! Вы уже стали цитировать Маяковского! Раньше за вами этого не

водилось. Неужели и он понадобился сейчас в игре?

- Я, дорогой мой, образованнее, чем вы думаете, - сказал гость. - Это

не Маяковский, а Евангелие. Зря вы испытываете меня.

- Да, да, простите, слукавил: Евангелие от Матфея, глава 12, стих 30.

- Ну вот видите, когда и кем это уже было сказано, - скупо улыбнулся

гость, - так что же вы здесь зря прохаживаетесь насчет Христа и Кутейкина?

Христы изрекают и проходят, и строить-то приходится нам, Кутейкиным. В

этом все и дело. А вы нам мешаете, вот и приходится вас...

И он нажал какую-то кнопку.

Звон был длинный и пронзительный, вошли двое, и один схватил Зыбина за

плечо.

Но он все-таки сумел сказать то самое главное, что хотел.

- Весь вопрос, - сказал он, - состоит только в том, можно так или нет?

Если нельзя, то вы поставили мир перед ямой. Будет война, голод, смерть,

разрушение. Последние люди будут выползать откуда-то и греть ладони около

развалин. Но и они не останутся в живых. Но знаете? Я благословил бы такой

конец. Что ж? Человечество слукавило, сфальшивило, заслужило свою гибель и

погибло. Все! Счет чист! Можно звать обезьян и все начинать сначала. Но

мне страшно другое: а вдруг вы правы? Мир уцелеет и процветет. Тогда,

значит, разум, совесть, добро, гуманность - все, все, что выковывалось

тысячелетиями и считалось целью существования человечества, ровно ничего

не стоит. И тогда демократия просто-напросто глупая побасенка о гадком

утенке. Никогда-никогда этот гаденыш не станет лебедем. Тогда, чтоб спасти

мир, нужно железо и огнеметы, каменные подвалы и в них люди с браунингами.

И тогда вы действительно гений, потому что, несмотря на все наши штучки,

вы не послушались нас, не дали себя обмануть гуманизмом! Вы вездесущи, как

святой дух, - в каждом френче и паре сапог я чувствую вас, вашу личность,

ваш стиль, вашу несгибаемость, ваше понимание зла и блага. С каким

презрением и, конечно, с вашими интонациями сейчас у нас произносят

" добрый". Да и не " добрый" даже, а " добренький". " Он добренький, и все".

" Он бесклассово добрый". " Он внеклассовый гуманист". " Добрый вообще,

справедливый вообще, справедливый ко всем на свете". Можно ли осудить еще

больнее, выругать хлеще? Да, опасное, опасное слово " добрый"! Недаром им

Сервантес окончил " Дон Кихота"! Вы поверили в право шагающего через все и

всех и поэтому спасли нас от просто добреньких. А я не верил вам - и

поэтому проиграл все. Я действительно разлагал, расслаблял, расшатывал, и

нет мне места в вашем мире необходимости. Вы не дали себя расслабить

благодушием, как бы хитро ни подсовывали его вам наши общие враги. Поэтому

нету сильнее и чище той правды, которую вы внесли в мир. Давите же нас,

вечных студентов и вольных слушателей факультета ненужных вещей. К вашим

рукам и солдатским сапогам, которыми вы топчете нас, мы должны припадать,

как к иконе. Так я скажу, если вы правы и выиграете эту последнюю войну.

Ох, как будет страшно, если кто-нибудь из вас - Фюрер или вы, Вождь, ее

выиграете. Тогда мир пропал. Тогда человек осужден. На веки вечные, потому

что только кулаку он и служит, только кнуту и поклоняется, только в

тюрьмах и может жить спокойно.

Он говорил и плакал, плакал и бил себя в грудь кулаком. Он разбросал

все подушки, и тогда кто-то, стоящий рядом-и невидимый, сурово сказал:

- Ну брось! Что ты разревелся? Ты же отлично знаешь, что не выиграет ни

тот, ни другой, ни третий, выиграем мы с тобой. Страна! Народ! Ты!

Директор! Клара! Корнилов! Дед! Даша! Ты же повторяешь это себе каждый

день! Знаешь, я боюсь за тебя - как ночь, так у тебя этот бред! Нельзя

так, нельзя, опомнись!

А звон все продолжался.

От этого звона он и проснулся. Всю комнату заливало раннее, тонкое,

прохладное солнце. Соседская черная кошка сидела на подоконнике и в ужасе

глядела на него. Он протянул руку, и она мгновенно исчезла. Лины не было.

Только на стуле лежала пара ее шпилек. Зазвонил телефон. Он поднял трубку

и услышал голос Клары.

- Георгий Николаевич, вы опаздываете уже на полчаса, так поедем или

нет?

- Да, да, - крикнул он поспешно. - Я сейчас же... Вы где, у сторожа?

Отлично. Он спит? Нет, нет, не будите. Там у него в шкафу... Ну хорошо, я

сам.

Он опустил трубку на рычаг и с минуту просидел так неподвижно, стараясь

отделить явь от сна. Все стояло перед ним с одинаковой ясностью и

достоверностью - окно, разговор за столом, разговор на диване, то, что

было раньше, то, что было после. " И что это он зачастил ко мне? " - подумал

он.

- Ох, не к добру это! - сказал он вслух и начал собираться.

Клара ждала его. На ней был походный костюм, ландштурмовка и полевой

бинокль на ремне через плечо. Рядом на скамейке лежала его сумка с

продуктами. Сторож сидел рядом, громко зевал и кулаком растирал глаза. Он

всегда просыпался на заре.

- А я боялась, что вы опоздаете, - сказала Клара. - Берите мешок и

идемте. В семь тридцать с продуктовой базы отходит на Или колхозная

пятитонка. Мы ее еще застанем, если поторопимся.

Он легко поднял сумку, перекинул ее через плечо и сказал:

- Наверняка застанем, пойдемте.

Шофер ссадил их у правления колхоза. Он работал недавно и поэтому

никого тут не знал. " Справку, - сказал он, - можно было бы навести у

бухгалтера". Но бухгалтера не было, поехал по точкам, на его месте сидела

ларечница, но она никого не знала.

- Вот Савельев, тот со дня основания работает, - сказала она на его

вопрос, у кого можно достать списки рыбаков. - У него все ведомости. А я

тут недавно. А что, разве на кого жалоба подана?

Так Зыбин от нее ничего и не добился. Когда они с Кларой вышли на улицу

(серые сырые пески, рытвины и на самом гребне бугра над обрывом правление

- вот эта гудящая от ветра фанерная коробка), так вот, когда они вышли из

правления, Клара спросила:

- Теперь куда?

Он сел на лавку и распустил ремни на сумке.

- У вас никаких экстренных дел нет? Ничего такого сегодня у вас в музее

не предвидится? - Она покачала головой. - Тогда сойдем вниз и пройдем по

берегу. Там везде рыбацкие землянки. В любой нам скажут, где Савельев.

...Великая тишина и спокойствие обняли их, как только они спустились к

реке. Здесь было все иное, чем там, на бугре. Медленные глинистые воды

текли неведомо куда, таинственно изогнутые деревья стояли над ними.

Узенькая тропинка хрустит и колет ноги. Берег взмыл косо вверх и навис

желтыми, зелеными и синими глыбинами. Тихо, мрачно и спокойно. И он тоже

притих, замолк и стал думать о Лине. Вернее, он даже не думал, он просто

переживал ее снова.

" Открой глаза", - сказал он Лине, когда все кончилось.

Она послушно открыла глаза и посмотрела на него тихим и каким-то

исчерпывающим взглядом. Сама пришла и постучала. И влезла в окно. Такая

гордая, хитрая, выскальзывающая из всяких рук. И он вспомнил самое давнее

- какой она была тогда, на берегу моря, в день расставанья, - резкая и

злая, все сплошь острые углы, обидные фырканья, насмешки. Как это все не

походило на вчерашнюю ночь.

- Георгий Николаевич, - позвала Клара сзади.

Он остановился. Оказывается, за своими мыслями он шел все быстрее и

быстрее и ушел так далеко, что пришлось его догонять. Она тяжело дышала.

Волосы лезли на глаза. Она провела рукой по лицу, отбрасывая их.

И вдруг почти истерическая нежность и чувство вины охватили его.

Он схватил ее за руку.

- Кларочка, - сказал он. - Я ведь совсем... - И он хотел сказать, что

он совсем, совсем забыл о ней, и осекся.

Он не забыл о ней. Он просто думал о Лине. Он знал за собой это - когда

задумывается, то бежит. Чем больше задумывается, тем быстрее бежит.

- Ничего, - сказала Клара и скинула рюкзак. - Только жарко уж очень.

Зной здесь, у реки, был сухой, неподвижный, сжигающий, как в большой

печке.

- Этот человек сзади, по-моему, нас догоняет, - сказала Клара.

Зыбин оглянулся. Человек поднял руку и помахал им.

- Да, действительно, - сказал Зыбин, - догоняет.

- Может быть, это и есть Савельев?

- Может быть. Подождем!

- Ух! - сказал человек подходя. - Совсем пристал. Ну и шаги у вас.

Трудно вытерпеть, а еще с сумками. - Он вынул платок и обтер им лицо.

Это был молодой парень, розовый, круглолицый, синеглазый, похожий на

Кольцова.

- Это вы приходили в правление? - спросил он.

- Да, - ответил Зыбин, смотря на него. - Мы.

- А только что вы ушли, и бухгалтер пришел. Он вас ждет.

Зыбин поглядел на Клару.

- Что ж, пойдем? - спросил он ее вполголоса.

- Зачем идти? Поедем, - улыбнулся парень. - Он мне велел за вами бечь,

а сам в машине ждет.

Зыбин посмотрел на высокий берег.

- А где же мы поднимемся?

- А вот дальше, у мертвого дерева, лесенка есть, - объяснил парень. -

Дайте-ка ваши сумки.

Он подхватил обе сумки и улыбнулся.

- О! - сказал он с уважением. - Булькает!

- А там и закуска есть, - ответил Зыбин.

- Неплохо, - засмеялся парень. - А у нас второй день стоит ларек

закрытый - переучет.

- А тихо-то у вас, - сказал Зыбин. Теперь он шел неторопливым шагом и

опять чувствовал необычный простор, тишину и спокойствие. - А ведь сюда

город хотели перенести, Кларочка, - сказал он. - Вот в эту степь. Это

после землетрясения 909 года. Хорошо, что Зенков отстоял. Зенков - это

тот, который собор выстроил, - объяснил он парню.

- Замечательный человек, - с готовностью подхватил парень. - Говорят, в

соборе этом ни одного гвоздика нет. Все само собой держится.

- Ну, это, положим, враки, - ответил Зыбин. И вдруг остановился. Перед

ним из-за поворота появилось несколько невысоких деревьев с острыми

зелеными листьями необычайной нежности и хрупкости; огромные матово-белые

цветы лезли на макушку, сваливались с сучьев. Они висели гроздьями и были

пышными, огромными, блестящими, как елочные украшения. То есть каждый

цветок не был огромным, он был крошечным, но вся шапка была огромной, как

театральная люстра. А цвет у шапки был талого молока: матовый и чуть

молочно-желтый. Нигде Зыбин не видел ничего подобного.

- Что это за деревья? - спросил он.

- А мертвые, - ответил парень. - Задушенные.

- Но на них же листья и цветы, - сказал Зыбин.

- А вы подойдите, подойдите, - сказал парень.

Это была действительно мертвая роща, стояли трупы деревьев. И даже

древесина у этих трупов была неживая, мертвенно-сизая, серебристо-зеленая,

с обвалившейся корой, и кора тоже лупилась, коробилась и просто отлетала,

как отмершая кожа. А по всем мертвым сукам, выгибаясь, ползла гибкая,

хваткая, хлесткая змея - повилика. Это ее листики весело зеленели на

мертвых сучьях, на всех мучительных развилках их; это ее цветы гроздьями

мельчайших присосков и щупальцев, удивительно нежные и спокойные, висели

на сучьях. Они были так чужды этой суровой и честной смертной бедности,

что казались почти ослепительными. Они были как взрыв чего-то

великолепного, как мрачный и волшебный секрет этой мертвой реки и сухой

долины ее. В этом лесу было что-то сродное избушке на курьих ножках, или

кладу Кащея, или полю, усеянному мертвыми костями.

- Страшное дело, - сказал Зыбин. - Вы понимаете, Кларочка, они же

мертвые. Их повилика задушила.

Клара ничего не сказала, только мотнула как-то головой.

- И она тоже погибнет, - сказал Зыбин, - только она не знает об этом.

Она такая же смертная, как и они. Вот выпьет их до капли и сдохнет.

И вдруг сказал:

- Смотрите, их двое, и машут нам. Сюда идут!

Действительно, с горы спускались два человека. Один, высокий, с плащом

через руку, впереди, другой, низкий, в плаще и в шляпе, сзади. Он был

кривоногий, как такса.

Зыбин сунул руки в карманы и встал неподвижно, ожидая их. Клара подошла

и облокотилась о ствол мертвого дерева. Парень молчал. Два человека! Два

человека!! Два человека шли молча, не останавливаясь и не переговариваясь.

Походка их была тяжелая и неторопливая.

" Хорошо; что я оставил браунинг, - подумал вдруг Зыбин. - Надо бы..."

Но мысль мелькнула и пропала.

" Надо было обязательно встретиться с Линой, - подумал он почти

бессмысленно. - Боже мой, как у меня все нелепо получается! И как тогда

было хорошо на море! "

И он сейчас же увидел белую стену городского музея на самом берегу,

старую рыжую пушку у входа на камнях, маленького человека с указкой в руке

- это вдруг на мгновение пришло к нему, согрело его, и он улыбнулся.

Клара стояла у дерева и неподвижно и пристально смотрела на

приближающихся. Он к ней обратился с чем-то, она не ответила.

Первым к Зыбину подошел тот кривоногий, что шел сзади, высокий

остановился поодаль и с любопытством оглядел Клару. Всю, с ног до головы.

У кривоногого были курчавые черные волосы, густые брови, сросшиеся на

переносье, острый маленький подбородочек, быстрые, острые мышиные глазки.

А в общем - чахлое, ничтожное личико.

- Здравствуйте, - сказал он.

- Здравствуйте, - ответил Зыбин.

- Жарко, - сказал маленький и расстегнул плащ (показались красные

нашивки). - Товарищ Зыбин? Мы не дойдем с вами до машины? Нужно

поговорить.

- А вы что, из правления? - спросил Зыбин, словно продолжая какую-то

игру, и взглянул на Клару. Она молча стояла у дерева и смотрела на них.

- Из правления, - многозначительно улыбнулся кривоногий и, обернувшись,

посмотрел на высокого. Тот все так же молча рассматривал Клару.

- Ну что ж, пожалуй, придется ехать, - сказал Зыбин.

Он вынул из кармана десятку и протянул Кларе.

- Дойдете до правления, там найдете попутную машину. Поезд будет только

вечером, - сказал он деловито.

- Ну зачем же такую красивую девушку заставлять по такой жаре что-то

искать, - серьезно сказал кривоногий. - Мы довезем ее. Да, впрочем, вы

сами довезете. Нам ведь вас только на пару слов.

- Я сейчас же пойду к директору, Георгий Николаевич, - сказала она. -

Они дадут нам проститься?

- Ай-ай-ай! - улыбнулся кривоногий (высокий по-прежнему стоял молча и

неподвижно). - Вы смотрите, как они нам не доверяют.

- Ничего, - сказал высокий снисходительно, - постараемся заслужить их

доверие.

Клара вдруг ухватила Зыбина за плечо.

- Слышите! Пусть предъявят документы, слышите! - крикнула она. - Так мы

никуда не пойдем.

Кривоногий улыбался все ласковее и ласковее. От этого все черты,

мелкие, хищные и незначительные, сближались, и лицо теперь казалось почти

черным.

- Если предъявлять, то начнем уж с вас, - сказал высокий, приближаясь.

- Паспорт у вас с собой?

- Но домой-то вы ее, верно, доставите? - спросил Зыбин.

- Ну конечно, - равнодушно успокоил его высокий. - У нас две машины.

- А ордер при вас? - спросил Зыбин низенького и вынул паспорт. Высокий

взял его, открыл, закрыл и сунул в карман.

- Ну а как же? - удивился низенький. - Мы, Георгий Николаевич, свято

выполняем закон. Мы сделаем что-нибудь не так, а потом вы нас затаскаете

по прокурорам. Знаем мы это! Нет, у нас все в порядке.

Высокий вынул из сумки новенький сверкающий бланк. Слово " ордер"

выглядело как заголовок. Подпись была голубая, факсимильная. Его фамилию

вписала от руки круглым, почти ученическим почерком какая-то молодая

секретарша, нежная мамина дочка.

Зыбин посмотрел, кивнул головой, отдал ордер и повернулся к Кларе.

- Ну что ж? Давайте хорошенько попрощаемся, Кларочка! Можно? - спросил

он высокого.

- Да, пожалуйста, пожалуйста, - всполошился кривоногий.

- Да ради Бога, - равнодушно сказал высокий.

И они оба слегка отошли к мертвой роще.