Глава 1 Жизнь есть текст

После долгих лет моей интенсивной деятельности в об­ласти психоанализа и психотерапии я все же решился четко и открыто сформулировать вопросы, которые по умолчанию мною отодвигались на задний план, благона­меренно вытеснялись, и до поры до времени оставались в тени прохладного к ним внимания.

И дело заключалось вовсе не в том, что они заслужи­вали такого отношения, как раз наоборот, в силу своей актуальности требовали серьезной и честной их поста­новки. Однако явное, которое преднамеренно делается тайным, не может бесконечно быть тайным, и снова ста­новится явным. Пришло время, а если быть более точ­ным, то я пришел (ведь время приходит только тогда, когда приходим мы) к осознанию, что готов высказаться по поводу того, о чем раньше умалчивал.

Вопрос 1. Почему со мною происходит то, что со мною происходит?

Вопрос 2. Почему то, что со мною происходит, проис­ходит именно со мной?

Вопрос 3. Могу ли я изменить то, что со мною проис­ходит, если происходящее со мной мне не нравится?

Я поступил парадоксальным образом. Я наконец-то задал эти вопросы... Но это произошло тогда, когда ответ уже был найден. И, в первую очередь, я стал предлагать их пациентам прямо на первом же собеседовании. «По­думайте и ответьте: почему с Вами происходит то, что с Вами происходит? Почему то, что с Вами происходит, про­исходит именно с Вами? Возможно ли изменить (имен­но изменить, а не закрыть на это глаза) то, что с Вами происходит, если Вам это не нравится?»

Психотерапия — единственная область, где клиент не прав. Если же он считает обратное, я отправляю его в магазин — пусть там доказывает свою правоту. С другой стороны, если прав психотерапевт, то почему он испол­няет функцию консультанта, а не Господа Бога?

Таким образом, я не ждал от посетителя «правильных ответов», но переживал с ним возможность его озарения, иррационального пробуждения тех душевных энергий, которые, преодолев инерцию предубеждений рассудка, способны внедриться в самую глубину Сокровенного и обнаружить там живой смысл. А затем потустороннее «там» перенести в здешнее «здесь».

В результате наших совместных странствий по «ней­ронным пространствам», этаких внутренних навигаций, мы кое-что прояснили, но к этому добавился еще один вопрос: «Действительно ли возможно, то есть реально ли на самом деле с помощью слов изменить происходящее или это всего лишь красивая метафора, пленительный миф, чарующая сказка, космическая фантазия о предначальном глаголе Логоса, написавшем этот мир?»

Первые формулировки наших постижений оказали на нас впечатление и вдохновили на то, чтобы продолжить единожды начатую деятельность. Вопросы сами раскры­ли себя, и мы обнаружили в них спрятанные, словно зер­нышки в яблоках, ответы.

Вопрос 1. «Почему со мною происходит то, что со мною происходит?» — Ответ: «То, что происходит со мною, про­исходит в абсолютно точном и строгом соответствии с тем, что и как я говорю».

Вопрос 2. «Почему то, что со мною происходит, про­исходит именно со мной?» — Ответ: «Потому что имен­но я это говорю».

Вопрос 3. «Могу ли я изменить то, что со мною проис­ходит, если происходящее со мною мне не нравится?» — Ответ: «Поскольку происходящее со мною зависит от того, что я говорю, то, если я изменю свою речь, поменяется и происходящее».

Полученные выводы, однако, не показались ни абсурд­ными, ни фантастическими, ибо их согласованность с данными лингвистики оказалась вполне соответствую­щей. И поэтому, прежде чем изложить собственно ориги­нальность и инновационность авторского метода, кото­рый я назвал психограмматическим, напомню классиче­ские положения.

Одно из них, известное как Принцип лингвистической относительности Сепира — Уорфа, заявляет о том, что не реальность определяет язык, а, наоборот, язык определя­ет реальность. Это значит, что язык, в первую очередь, со­здает реальность, структурирует ее, а не описывает.

То есть слова не описывают мир, они пишут мир.

В качестве иллюстрации достаточно вспомнить слу­чай в лондонском метро, когда таблички на дверях «Вы­хода нет» по рекомендации социологов заменили надпи­сью «Выход рядом», что уменьшило число самоубийств в Лондоне.

Столь же показательны примеры, которые я могу при­вести из собственной практики.

Однажды на консультацию ко мне пришел молодой человек и посе­товал на собственную судьбу. На вопрос о том, что же его так удру­чает и печалит, он нерешительно пожал плечами, как-то нервно дер­нулся и выговорил нечто невнятное. Затем напрягся, сжался, съежил­ся и вдруг заявил, словно, наконец, решился: «В последнее время меня преследуют долги. Я никак не могу расплатиться со своими компаньонами. И даже если подворачивается удачный вариант, в са­мую последнюю минуту он срывается. Тут еще ни с того ни с сего жена начала предъявлять повышенные требования, а сын стал дер­зить. Наваждение какое-то».

Внимая его исповеди, я уловил, что в течение сорока минут он семь раз употребил слово «должен», причем безотносительно от описы­ваемой ситуации.

Оказалось, что его основная жизненная опора приходится на слово «должен». И получилось, что его главное руководство к действию заключено в черной магии этого понятия: «Я постоянно кому-то должен — обществу, приятелям, родителям, детям, педагогам...» Наиболее коварный соблазн — расширение принципа долженство­вания и на себя — оказался также характерным для моего посети­теля. Хотя бы такая его фраза, как: «Что я должен делать, доктор?», выразила довольно высокую степень его сцепления с проблемой.

Итак, мы выявили опорный, осевой тезис всей смыс­ловой конструкции, которая ляжет в основу метода прак­тической трансформации личности.

Жизнь есть текст. И конкретная жизнь отдельного субъекта складывается в точном соответствии с тем, что и как он говорит.

Однако в отношении вышесказанного мне довелось ус­лышать довольно логичное возражение: «Как на счет тех, кто говорит хорошо, а живет плохо?» И на самом деле, замечание весьма существенное. Разве мы не встречаем­ся с великолепными говорунами, которым можно вни­мать беспрерывно, но при этом их жизнь оставляет же­лать лучшего.

Вроде бы все правильно. Но здесь следует учесть один момент. Наша речь это не только то, что мы произносим вслух, но и то, что говорим про себя. Внутренняя неосо­знаваемая речь называется мышлением. По определению мышление и есть внутренняя речь. Мы мыслим словами. И даже наши нечаянные фразы оказывают на нас су­щественное воздействие. Как-то раз одна женщина в шутку обронила: «Мой ребенок ну прямо одно наказа­ние» — и через минуту уже забыла об этом. А фраза, тем не менее, записалась подсознательным умом и послужи­ла своеобразным посылом для выстраивания логической цепочки, кстати формально совершенно непогрешимой. Поскольку наказание всегда связано с болью, то послед­няя не заставила себя ждать, и молодая мамаша с непри­ятным удивлением вскоре обнаружила у себя склонность к мигреням и травматизму, чего раньше за собой не на­блюдала.