Пример I

Чтобы подтвердить вышеизложенный анализ, возьмем для начала какой-нибудь из самых известных " подписных" философских концептов – например, картезианское cogito, декартовское " Я"; это один из концептов " я".

У этого концепта три составляющих – " сомневаться", " мыслить", " быть" (отсюда не следует, что всякий концепт троичен). Целостное высказывание, образуемое этим концептом как множественностью, таково: я мыслю, " следовательно" я существую; или в более полном виде – я, сомневающийся, мыслю, существую, я существую как мыслящая вещь. Таково постоянно возобновляемое событие мысли, каким видит его Декарт. Концепт сгущается в точке Я, которая проходит сквозь все составляющие и в которой совпадают Я' – " сомневаться". Я' – " мыслить". Я''' – " существовать". Составляющие, то есть интенсивные ординаты, располагаются в зонах соседства или неразличимости, делающих возможным их взаимопереход и образующих их не разделимость: первая такая зона находится между " сомневаться" и " мыслить" (я, сомневающийся, не могу сомневаться в том, что мыслю), вторая – между " мыслить" и " существовать" (чтобы мыслить, нужно существовать).

В данном случае составляющие концепта предстают как глаголы, но это не является правилом, достаточно лишь, чтобы они были вариациями. Действительно, сомнение включает в себя моменты, которые представляют собой не виды некоторого рода, а фазы некоторой вариации, – сомнение чувственное, научное, … (Таким образом, каждый концепт обладает фазовым пространством, хотя и по-другому, чем в науке.) То же самое относится и к модусам мышления-- ощущать, воображать, составлять понятия. То же и в отношении типов существования (существа), вещного или субстанциального-- бесконечное существо, конечное мыслящее существо, протяженное существо. Примечательно, что в последнем случае концепт " я" сохраняет за собой лишь вторую фазу существа и оставляет в стороне прочие части вариации. И это как раз является знаком того, что концепт как фрагментарная целостность замкнут формулой " я существую как мыслящая вещь": другие фазы существа доступны только через посредство мостов-перекрестков, ведущих к другим концептам. Так, формула " в числе своих понятий я имею понятие о бесконечном" – это мост, ведущий от концепта " я" к концепту Бога, каковой сам обладает тремя составляющими, образующими " доказательства" существования Бога как бесконечного события, и третье из них (онтологическое) обеспечивает замкнутость концепта, но одновременно и открывает новый мост, новую развилку, ведущую к концепту протяженности, поскольку именно ею гарантируется объективное истинностное значение других ясных и связных понятий, которыми мы обладаем.

Когда задают вопрос: " были ли у cogito предшественники? " – то имеется в виду вот что: существуют ли концепты, подписанные именами прежних философов, которые имели бы похожие, почти те же самые составляющие, но какой-то одной не хватало бы или же добавлялись лишние, так что cogito не могло достичь кристаллизации, поскольку составляющие еще не совпадали в некотором " я"? Все как бы и готово, а чего-то не хватает. Возможно, этот прежний концепт отсылал к иной проблеме, чем проблема cogito (чтобы появилось картезианское cogito, должна была измениться проблема), или даже разворачивался в другом плане. Картезианский план состоит в том, чтобы устранить любые эксплицитно-объективные пресуппозиции (3), при которых концепт отсылал бы к другим концептам (например, " человек как разумное животное"). Он опирается только на пре-философское понимание, то есть на имплицитно-субъективные пресуппозиции: все знают, что значит " мыслить", " существовать", " я" (мы знаем это, поскольку сами делаем это, являемся этим или говорим это). Это совершенно новое различение. Подобному плану требуется первичный концепт, который не должен предполагать ничего объективного. То есть проблема ставится следующим образом: каким будет первичный концепт в этом плане, или с чего начать, чтобы определить истину как абсолютно чистую субъективную достоверность? Именно таково cogito. Другие концепты пойдут и на завоевание объективной действительности, но лишь при условии что они связаны мостами с первичным концептом, решают проблемы, подчиненные тем же, что и он, условиям, и остаются в том же, что и он, плане; достоверное познание само вбирает в себя объективную действительность-- а не так, чтобы объективная действительность предполагала какую-то истину, признаваемую предсуществующей или предположенной ей.

Примечание:

(1) Агон – состязание

(2) Cogito – Я мыслю

(3) Пресуппозиция – предсуждение

Делез Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? СПб, 1998. С.9-22, 36-39

§10. Мамардашвили М. «Философия – это сознание вслух» (Сознание вслух)

Мераб Мамардашвили (1930-1990) грузинский и российский философ. Философом является каждый человек, смысл и предназначение которого заключается в том, чтобы «исполниться в качестве Человека». И на этом пути созидания человеком самого себя философия есть мышление о конечном смысле человека, истории и мироздания; она есть мышление «на пределе», в идее конечного смысла. Мамардашвили уверен, что «человек есть в той мере, в какой он хочет быть». Согласно мыслителю, философия есть «сознание вслух», явленное сознание: высказывание вслух свидетельств собственного сознания об очевидности. Философствование в повседневной жизни человека имеет значение паузы.

Я не буду говорить о специальных проблемах философии. Хочу лишь выделить некое ядро, которое в философии существует и которое поддается общепонятному языку, где достижима ясность, та ясность, которая возникает в душах людей, слушающих или читающих философскую речь. То есть как бы человек пережил что-то, испытал, но просто слов не знал, что это может так называть­ся, и что можно, более того, пользуясь этими словами, пойти еще дальше в переживании и понимании своего опыта. Во все времена и везде философия — это язык, на котором расшифровываются сви­детельства сознания. < …>

Я хочу подчеркнуть, что философом является каждый человек — в каком-то затаенном уголке своей сущности. Но профессиональ­ный философ выражает и эксплицирует особого рода состояния, которые поддаются пересказу лишь на философском языке. Ина­че они остаются той самой ласточкой Мандельштама, которая вер­нулась в «чертог теней», не найдя слова.

Я хочу определить философию как сознание вслух, как явлен­ное сознание. То есть существует феномен сознания - не вообще всякого сознания, а того, которое я бы назвал обостренным чувством сознания, для человека судьбоносным, поскольку

от этого сознания человек, как живое существо, не может отказаться. Ведь, например, если глаз видит, то он всегда будет стремиться видеть. Или если вы хоть раз вкусили свободу, узнали ее, то вы не можете забыть ее, она — вы сами. Иными словами, философия не пресле­дует никаких целей, помимо высказывания вслух того, от чего от­казаться нельзя. Это просто умение отдать себе отчет в очевидности — в свидетельстве собственного сознания. То есть философ никому не хочет досадить, никого не хочет опровергнуть, никому не хочет угодить, поэтому и говорят о задаче философии: «Не пла­кать, не смеяться, но понимать». Я бы сказал, что в цепочке наших мыслей и поступков философия есть пауза, являющаяся ус­ловием всех этих актов, но не являющаяся никаким из них в от­дельности. Их внутреннее сцепление живет и существует в том, что я назвал паузой. Древние называли это «недеянием». В этой же паузе, а не в элементах прямой непосредственной коммуникации и выражений осуществляется и соприкосновение с родственными мыслями и состояниями других, их взаимоузнавание и согласова­ние, а главное - их жизнь, независимая от индивидуальных чело­веческих субъективностей и являющаяся великим чудом. Удивле­ние этому чуду (в себе и в других) - начало философии (и... любви).

Философию можно определить и так: философия есть такое занятие, такое мышление о предметах, любых (это могут быть предметы физической науки, проблемы нравственности, эстети­ки, социальные проблемы и т. п.), когда они рассматриваются под углом зрения конечной цели истории и мироздания. Сейчас я рас­шифрую, что это значит. Конечный смысл мироздания или ко­нечный смысл истории является частью человеческого предназна­чения. А человеческое предназначение есть следующее: исполнить­ся в качестве Человека. Стать Человеком.

Теперь я выражусь иначе. Предназначение человека состоит в том, чтобы исполниться по образу и подобию Божьему. Образ и подобие Божье - это символ, в соотнесении с которым человек ис­полняется в качестве Человека. Сейчас я поясню, что значит этот символ, поскольку в этой сложной фразе я ввел в определение че­ловеческого предназначения метафизический оттенок, то есть ка­кое-то сверхопытное представление, в данном случае - Бога. Но на самом деле я говорю о простой вещи. А именно: человек не со­здан природой и эволюцией. Человек создается. Непрерывно, сно­ва и снова создается. Создается в истории, с участием его самого, его индивидуальных усилий. И вот эта его непрерывная создаваемость и задана для него в зеркальном отражении самого себя сим­волом «образ и подобие Божье». То есть Чело-

век есть такое суще­ство, возникновение которого непрерывно возобновляется. С каж­дым индивидуумом и в каждом индивидууме.

Философию можно определить и как бы тавтологически, по примеру физики. Физика - это то, чем занимаются физики. И философия — это то, о чем можно говорить на языке философии и чем занимаются философы.

Мне кажется существенной такая связка. Фактически я гово­рю, что целью философии является сама философия (я имею в виду «реальную философию» как конструктивный элемент режима, в каком может осуществляться жизнь нашего сознания). Так же, как уже сказано, что цель поэзии — сама поэзия. Поэзия избирает сред­ства, которыми можно открывать и эксплицировать поэтичность. Она существует независимо от языка. Так же и реальная филосо­фия существует, и люди, сами не зная, ею занимаются - независи­мо от удач или неудач, независимо от уровня их философского язы­ка. Но когда этот уровень есть и что-то мыслится по его законам, то тогда «реальная философия» и «философия учений» как бы со­единены в одном человеке. В философе. Соотнесенность с изна­чальным жизненным смыслом у великих философов всегда суще­ствует. И даже на поверхностном уровне текста. (Она может зат­меваться в университетской или академической философии, кото­рая занята в первую очередь передачей традиции и языка этой тра­диции - там этот изначальный смысл может выветриваться.) Язык великих понятен, и человек обычный, не философ, может в от­влеченных понятиях, которые философы строят по необходимос­ти языка, узнать их изначальный жизненный смысл. И тем самым в языке философа узнать самого себя, свои состояния, свои про­блемы и свои испытания.

< …>

Философские проблемы становятся таковыми, если они ставят­ся под луч одной проблемы - конечного смысла. Для чего вообще все это? Для чего мироздание? Для чего «я» и мои переживания? А эти вопросы задаются именно потому, что в этом мироздании жи­вет существо, которое не создано, а создается. Непрерывно, снова и снова. Да и мир не завершен, не готов.

Философ работает путем «запределивания» такого рода ситуа­ций. То есть он строит понятия, посредством которых эти ситуа­ции и эти связки можно представить в предельно возможном виде и затем мыслить на этом пределе, мыслить, так сказать, «в идее». Ну, скажем, если он хочет продумать проблему государства, то обя­зан представлять государство в виде предельно осуществляемой идеи государства. Вся сложность состоит в том, что при этом фи­лософ не утверждает, что эти предельные описания являются изоб­ражением каких-то реальных предметов в мире. Философ знает, что предельное описание есть средство мышления. Поэтому, на­пример, Платон, когда у него спрашивали, что он имеет в виду под идеальным государством - то, которое на его родине? — отвечал: нет, не его, не его устроение имел я в виду, а то государство, кото­рое существует внутри и в момент такого говорения о нем в напря­женном сознании.

Существует такое странное определение бытия в философии: бытие — это то, чего никогда не было и не будет, но что есть сей­час. Как ни странно, вопреки логике языка и наглядному пред­ставлению.

Человеческие вещи, например социальные институции, не есть такие, которые, возникнув, могли бы потом, как камень, длиться и существовать. Они заново рождаются. Например, Паскаль про­изнес замечательную фразу: «У любви нет возраста, она всегда в состоянии рождения». Если она есть, то она сейчас, и в ней нет смены временных состояний, она абсолютно нова. Это очень от­влеченное положение, созерцательная истина. Таково и утвержде­ние философии: бытие - это то, чего не было и не будет, но что есть сейчас, или всегда, что то же самое. Здесь временные накло­нения, слова, их обозначающие, путают, потому что они принад­лежат обыденному языку. А других слов у нас нет. Какие бы слова мы ни изобретали, все равно мы находим их в обыденной речи. И они тянут за собой шлейф мании человека представлять все на­глядно и предметно.

Философский акт состоит в том, чтобы блокировать в себе нашу манию мыслить картинками. И когда мы убираем картинки и пред­метные референции из нашего сознания, мы начинаем мыслить. Это означает, что наше мышление всегда гранично или на преде­ле. Я поясню: то что философы называют смыслом — смыслом ис­тории или смыслом мироздания, - это то, что никогда не реализу­ется в пространстве и времени. И никогда не исполняется в виде какого-нибудь события или состояния, например государственной конституции, которая была бы примером этого смысла. Смысл (а он всегда полный) не есть предмет, находимый в мире, — также как граничный конец истории не есть часть истории, событие в ней. Конец времени не есть часть времени. Мы всегда должны мыслить посредством тех вещей, которые помещаем на границу, сопрягая на ней реальные события, и никогда не помещать их внутрь мира, не ожидать их внутри мира, в составе его событий. Просто от этого возможны такие-то события и невозможны ка­кие-то другие.

К сожалению, в нашем обыденном мышлении, в том числе и в социальном, мы всегда совершаем роковую ошибку. То, что в дей­ствительности является предельно сопрягающим поля наших уси­лий, мы помещаем в мир в виде искомого в нем совершенного об­разца и ходячего идеала. Например, мы говорим: покажите нам вполне справедливый конкретный закон, и тогда мы будем жить по закону. Но был ли когда-нибудь и где-нибудь такой конкретный закон, при применении которого всегда торжествовала бы справедливость? Покажите пример идеального или совершенного общества. И когда мы не можем это показать (а показать нельзя - этого нет), то торжествует нигилизм. Из непонимания того, как устроены мы сами, как устроена наша нравственность. Нигилизм сначала есть требование того, чтобы было «высокое». Второй шаг — обнаружение, что истинно высокого никогда не было: ну, пока­жите мне истинно честного человека! У каждого можно найти ка­кой-то недостаток, какую-то корысть. Третий шаг — утверждение, что все высокое — это сплошное притворство, лицемерие, возвы­шенное покрытие весьма низменных вещей. И потом знаменитое: «Все дозволено, раз Бога нет».

Если мы настроены на то, чтобы быть демократами только при том условии, что нам будет показан чистый образец демократии — и тогда будем мы демократами и будем видеть в этом для себя лич­но смысл, — мы просто нигилисты. Помимо всего прочего, не по­нимая того, как устроена наша социальная жизнь. Наша соци­альная жизнь пронизана пограничными сопряжениями и требует от нас цивилизованной грамотности.

Чтобы нам быть гражданами, то есть жить социально грамот­но, нам нужно понимать какие-то отвлеченные истины относи­тельно самих себя, своих предельных возможностей.

И вот здесь, в этих отвлеченностях и их выявлении, я и вижу призвание Философа, которого так ждет наше общество сегодня, потому что мы находимся в периоде уже затянувшегося одичания сознания.

< …>

Человеку очень важно, чтобы счастье, как и несчастье, были результатом его собственных действий, а не выпадали ему из та­инственной, мистической дали послушания. Важно сознание за­висимости происходящего в мире - и в удаче, и в неудаче - от того, что сам человек мог бы сделать, а не от потусторонне «высшей» (анонимной или олицетворенной) игры, непостижимыми путями выбрасывающей ему дары и иждивение или, наоборот, злые нака­зания и немилости. Сказал же однажды один свободный человек: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!»

А мы живем в ситуациях, когда все никак не можем признать достоинство человека. Живем в ситуациях, когда никакая мысль не прививается. Не просто по глупости. А потому, что додумыва­ние ее до конца ставит под вопрос нас самих. И никогда не извле­каем опыт. Все заново и заново повторяется, раз сохраняем себя против всего того, что не можем вместить, не изменившись сами. Скажем, антиалкогольная кампания в стране сегодня ведется теми же словами (мы только не знаем об этом), какими она велась и сто лет назад. Как же это может быть? А все очень просто. Люди не проходили путь до конца, не извлекали опыт, не разрешали смысл. Оставались детьми, если жили вне отработанной грамотно струк­туры сознания.

Очевидно, не случайно в России долгое время не было авто­номной философской традиции, где была бы философская мысль, не зависимая, скажем, от дилеммы: царь - народ, самодержавие — крепостные. Она возникает с появлением Чаадаева, но он был изолированной фигурой. Потом уже, после Владимира Соловьева, появился феномен — я парадоксально скажу — светской автоном­ной философии (хотя я говорю это о философии, которая была максимально религиозна). Но под «светскостью» я имею в виду то, что она вырвалась из этих заданных противостояний: царь - на­род и т. д. и создала пространство автономной духовной жизни, независимой философской мысли. Это пространство мы потом снова потеряли по разным причинам. Сейчас мы не можем жить цивилизованной общественной жизнью, не восстанавливая эту автономную духовную сферу независимой мысли. Сознание наше живет в напряженном поле, очерченном предельными границами смыслов, и ясность в нем возможна только тогда, когда мы владе­ем языком этих смыслов, то есть понимаем их отвлеченность, их граничную природу, умеем читать то, что они нам говорят о на­ших возможностях и природе, и когда сами достаточно развиты для этого. В том числе и в поле символов - «человек», «смерть», «смысл жизни», «свобода» и т. д. Это ведь вещи, производящие сами себя. Даже сознание, как и мысль, можно определить как воз­можность большего сознания. Или, например, свобода. Для чего нужна свобода и что она? Свобода ничего не производит, да и оп­ределить ее как предмет нельзя. Свобода производит только сво­боду, большую свободу. А понимание того, что свобода произво­дит только свободу, неотъемлемо от свободного человека, свобод­ного труда. То есть свободен только тот человек, который готов и имеет реальную силу на труд свободы, не создающей никаких ви­димых продуктов или результатов, а лишь воспроизводящей саму себя. А уже затем она - условие других вещей, которые может сде­лать свободный человек. Но нет такого предмета в мире, называе­мого «свобода», который внешне доказуемым образом можно кому бы то ни было показать и передать. Свобода недоказуема, совесть недоказуема, смысл недоказуем и т. д.

Вот в какой сфере вращается мысль философии и в ней же вра­щается наша душевная жизнь в той мере, в какой она осуществля­ется, удается нам и мы в ней исполняемся. Поскольку основная страсть человека, как я понимаю, — это исполниться, осуще­ствиться.

Мамардашвили М. Философия – это сознание вслух //Мамардашвили М. Сознание и цивилизация. С. 87-104