Философия как критика

Мне все более кажется, что философ, как необходимый че­ловек завтрашнего и послезавтрашнего дня, во все времена нахо­дился и должен был находиться в разладе со своим «сегодня»· его врагом был всегда сегодняшний идеал. До сих пор все эти выдающиеся споспешествователи человечества, которых называ­ют философами и которые редко чувствовали себя любителями мудрости, а скорее неприятными безумцами и опасными вопро­сительными знаками, — находили свою задачу, а в конце концов и величие ее в том, чтобы быть злой совестью своего времени. Приставляя, подобно вивисекторам, нож к груди современных им добродетелей, они выдавали то, что было их собственной тайной: желание узнать новое величие человека, новый, еще не изведанный путь к его возвеличению. Каждый раз они открыва­ли, сколько лицемерия, лени, несдержанности и распущенности, сколько лжи скрывается под самым уважаемым типом современ­ной нравственности, сколько добродетелей уже отисило свой век; каждый раз они говорили: «мы должны идти туда, где вы нынче меньше всего можете чувствовать себя дома». Принимая во вни­мание мир «современных идей», могущих загнать каждого в ка­кой-нибудь угол, в какую-нибудь «специальность», философ, если бы теперь могли быть философы, был бы вынужден отнести ве­личие человека, понятие «величия» именно к его широте и разно­сторонности, к его цельности в многообразии: он даже определил " бы ценность и ранг человека, сообразно тому, как велико количе­ство и разнообразие того, что он может нести и взять на себя, — как далеко может простираться его ответственность...

Научиться понимать, что такое философ, трудно оттого, что этому нельзя выучить: это нужно «знать» из опыта — или нужно иметь гордость не знать этого. Однако в наши дни все говорят о

вещах, относительно которых не могут иметь никакого опыта, а это главным образом и хуже всего отзывается на философах и состояниях философии: очень немногие знают их, имеют право их знать, все же популярные мнения о них ложны. Так, напри­мер, истинно философская совместность смелой, необузданной гениальности, которая мчится presto, и диалектической строгос­ти и необходимости, не делающей ни одного ложного шага, не известна по собственному опыту большинству мыслителей и уче­ных, отчего и кажется невероятной... Многие поколения долж­ны предварительно работать для возникновения философа; каж­дая из его добродетелей должна приобретаться, культивировать­ся, переходить из рода в род и воплощаться в нем порознь, — и сюда относится не только смелое, легкое и плавное течение его мыслей, но прежде всего готовность к огромной ответственнос­ти, величие царственного взгляда, чувство своей оторванности от толпы, ее обязанностей и добродетелей, благосклонное охра­нение и защита того, чего не понимают и на что клевещут, — будь это Бог, будь это дьявол, — склонность и привычка к вели­кой справедливости, искусство повелевания, широта воли, спо­койное око, которое редко удивляется, редко устремляет свой взор к небу, редко любит...

Ницше Ф. Соч. В 2 т. Т. 2. 1990. С. 335-338. История философии — это скрытая ярость против основ­ных предпосылок жизни, против чувств, ценности жизни, про­тив всего, что становится на сторону жизни. Философы никогда не останавливались перед утверждением какого-либо мира, раз только этот мир противоречит данному миру и дает указания для осуждения этого мира. То была до сих пор великая школа клеве­ты, и она так сильно импонировала, что и теперь еще наша на­ука, выдающая себя за заступницу жизни, принимает основное положение этой клеветы и рассматривает этот мир как что-то кажущееся, эту цепь причин как нечто исключительно феноме­нальное. Что собственно ненавидят здесь?

Я боюсь, что постоянная Цирцея философов — мораль, сыг­рала с ними эту злую шутку — и обрекла вечно оставаться кле­ветниками... Они верили в моральные «истины», в них они все­гда находили высшие ценности — что же им оставалось более, как только по мере того, как они постигали бытие, в той же мере говорить ему «нет»?.. Ибо это существование неморально... И

эта жизнь покоится на неморальных предпосылках: и всякая мо­раль отрицает жизнь.

Упраздним же этот «истинный мир», а чтобы иметь возмож­ность сделать это, мы должны упразднить прежние высшие цен­ности, мораль... Достаточно доказать, что и мораль не мораль­на в том именно смысле, в каком до сих пор осуждалось все неморальное. Если, таким образом, тирания прежних ценностей будет сломлена, если будет упразднен и «истинный мир», то сам собой возникает новый строй ценностей.

Видимый мир и измышленный мир — вот в чем противоре­чие. Последний до сих пор назывался «истинным миром», «исти­ной», «божеством». Его нам следует упразднить.

Логика моей концепции:

1) Мораль как высшая ценность (госпожа, над всеми фазами философии, даже скептической). Результат: этот мир никуда не годен. Он не есть «истинный мир».

2) Что определяет в этом случае высшую ценность? Что соб­ственно представляет мораль? Инстинкт декаданса; здесь истом­ленные и обойденные мстят этим способом за себя. Историчес­кий довод: философы постоянно были декадентами... на службе нигилистических религий.

3) Инстинкт декаданса, выступающий какволл к власти. До­казательство: абсолютная неморальность средств на протяжении всей истории морали.

Общий вывод — прежние высшие ценности суть частный слу­чай воли к власти, сама мораль есть частный случай неморально­сти.

Принципиальные нововведения. На место «моральных цен­ностей» — исключительно натуралистические ценности. Нату­рализация морали.

Вместо «социологии» — учение о формах и образах господ­ства.

Вместо «общества» — культурный комплекс — как предмет моего главного интереса (как бы некоторое целое, соотноситель­ное в своих частях).

Вместо «теории познания» —перспективноеучение об аффек­тах (для чего необходима иерархия аффектов: преобразованные аффекты, их высший порядок, их «духовность»).

вместо «метафизики» и религии — учение о вечном возвра­щении (в качестве средства воспитания и отбора).

Мои предтечи — Шопенгауэр: поскольку я углубил песси­мизм и лишь путем установления его крайней противоположно­сти прочувствовал его до конца.

Затем — высшие европейцы, предвестники великой полити­ки.

Затем — греки и их возникновение.

Я назвал своих бессознательных сотрудников и предтеч. Но где должен я с некоторой надеждой на успех искать философов в моем вкусе или, по крайней мере, подобную моей потребность в новых философах? (Только там, где господствует аристократи­ческий образ мысли, т. е. такой образ мысли, который верит в рабство и различные степени зависимости как в основное усло­вие высшей культуры; там, где господствует творческий образ мысли, который ставит миру в качестве цели не счастье покоя, не «субботу суббот», который даже мир чтит лишь как средство к новым войнам; образ мысли, который предписывает законы гря­дущему, который во имя грядущего жестоко, тиранически обра­щается с самим собой и со всем современным; не знающий коле­баний, «неморальный» образ мысли, который стремится воспи­тать и возрастить как хорошие, так и дурные свойства человека, ибо он верит в свою мощь, верит, что она сумеет поставить и те и другие на надлежащее место, — на место, где они будут равно нужны друг другу. Но тот, кто теперь ищет философов в этом смысле, какие виды может он иметь, найти то, что ищет? Не очевидно ли, что в этих поисках он, вооружившись даже наилуч­шим диогеновским фонарем, понапрасну будет блуждать день и ночь? Наш век есть век обратных инстинктов. Он хочет прежде всего и раньше всего удобства, во-вторых, он хочет гласности и большого театрального шума, того оглушительного барабанного боя, который соответствует его базарным вкусам, он хочет, в-третьих, чтобы каждый с глубокой покорностью лежал на брюхе перед величайшей ложью — которая называется «равенством, людей» — и уважал голъкоуравнивающие и нивелирующие добро­детели. Но тем самым он в корне враждебен возникновению философа, как я его понимаю, хотя бы в простоте сердечной он и полагал, что способствует появлению такового. Действительно, весь мир плачется теперь по поводу того, как плохо приходилось

прежде философам, поставленным между костром, дурной со­вестью и притязательной мудростью отцов церкви. На самом же деле, как раз тут-то и были даны сравнительно более благопри­ятные условия для развития могучего, широкого, хитрого, дерз­новенно-отважного духа, чем условия современности. В настоя­щее время имеются сравнительно более благоприятные условия для зарождения другого духа, — духа демагогии, духа театраль­ности, а может быть также и духа бобров и муравьев, живущего в ученом, но зато тем хуже обстоит дело по отношению к выс­шим художникам: не погибают ли они почти все благодаря от­сутствию внутренней дисциплины? Извне они больше не испы­тывают тирании абсолютных скрижалей ценностей, установлен­ных церковью или двором: и вот они не умеют более воспиты­вать в себе «своего внутреннего тирана» — своей воли. И то, что можно сказать о художниках, можно в еще более высоком и ро­ковом смысле сказать о философах. Где же теперь свободные духом? Покажите мне в наши дни свободного духом!

Ницше Ф. Воля к власти. М., 1994. С. 214—217.

Мне посчастливилось, после целых тысячелетий заблужде­ний и путаницы, снова найти дорогу, ведущую к некоторому да и некоторому нет.

Я учу говорить нет всему, что ослабляет, — что истощает...

Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы.

До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добро­детели, самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жиз­ни. Все это суть ценности истощенных.

Долгое размышление над физиологией истощения обратило меня к вопросу о том, насколько суждения истощенных проник­ли в мир общих ценностей.

Достигнутый мною результат был до невероятности неожи­данным, даже для меня, успевшего освоиться уже не с одним чуждым миром: я открыл, что все высшие ценности, все, гос­подствующие над человечеством, по крайней мере над укрощен­ным человечеством, — могут быть сведены к оценкам истощен­ных.

Из-под священных имен извлек я разрушительные тенден­ции: Богом назвали то, что ослабляет, учит слабости, заражает

слабостью... Я открыл, что «хороший человек» есть форма само^ утверждения декаданса.

Ту добродетель, о которой еще Шопенгауэр учил как о выс­шей, единственной и основной добродетели, — именно ее (это сострадание), признал я более опасною, нежели любой порок. Решительно идти наперекор родовому подбору и очищению вида от элементов упадка — вот что доныне считалось добродетелью parexellence...

Следует чтить рок, говорящий слабому: «погибни!..»

Богом назвали — противление року, порчу и разложение че­ловечества... Не должно произносить всуе имя Божие...

Раса испорчена — не пороками своими, а неведением. Она испорчена потому, что она истощение восприняла не как истоще­ние: ошибки в физиологии суть причины всех зол.

Добродетель есть наше великое недоразумение.

Проблема: как истощенные достигли того, чтоб стать зако­нодателями ценностей? Или иначе: как достигли власти те, кото­рые — последние? Как инстинкт зверя-человека стал вверх нога­ми?

Там же. С. 61.