Хрестоматияпо общей психологии. Психология памяти. Под ред. Ю. Б. Гиппенрейтер, В. Я. Рома­нова. М., Изд-во Моcк, ун-та, 1979. с. 272. 5 страница

Покажем, как при усвоении чего-либо обе памяти идут рука об руку, оказывая друг другу взаимную поддержку. Повседневный опыт показывает, что уроки, вызубренные при помощи двигатель­ной памяти, повторяются автоматически; но из наблюдения пато­логических случаев явствует, что автоматизм простирается здесь гораздо дальше, чем мы обыкновенно думаем. Замечено, что ду шевнобольные дают иногда разумные ответы на ряд вопросов, смысла которых они не понимают; язык функционирует у них наподобие рефлекса. Страдающие афазией, не способные произ-

•5—957

вольно произнести ни одного слова, безошибочно вспоминают сло­ва мелодии, когда ее поют. Они в состоянии также бегло произ­нести молитву, ряд чисел, перечислить дни недели или названия месяцев. Таким образом, механизмы, крайне сложные и достаточно тонкие для того, чтобы произвести иллюзию разумности, могут, раз они построены, функционировать сами собой, а следовательно, обыкновенно подчиняются только начальному толчку со стороны.нашей воли. Но что происходит в то время, как мы их повторяем? /Когда мы упражняемся, стараясь, например, выучить.урок, то не \ присутствует ли невидимо в нашей душе с самого начала тот об-\раз, который мы хотим воссоздать при помощи движений? Уже при первом повторении урока наизусть смутное чувство какого-то беспокойства дает нам возможность узнать, что мы только что сделали ошибку, " словно предостерегающий голос слышится нам в таких случаях из темных глубин нашего сознания. Сосредоточьте же ваше внимание на том, что вы испытываете, и вы почувствуе­те, что полный образ здесь, перед вами, но неуловим, как настоя­щий призрак, который исчезает в тот самый момент, когда ваша двигательная активность пытается фиксировать его очертания. Во время ряда новейших опытов, предпринятых, впрочем, для совер­шенно иной цели, пациенты заявляли, что испытывают впечатле­ние именно такого рода. Перед их глазами в течение нескольких секунд держали ряд букв, предлагая удержать последние в памя­ти. Но, для того чтобы помешать им подчеркнуть наблюдаемые буквы движениями, соответствующими их произнесению, от испы­туемых требовали непрерывного повторения одного и того же слога в течение того времени, пока они созерцали образ. В результате явилось своеобразное психологическое состояние, при котором людям казалось, что они находятся в полном обладании зритель­ного образа «не будучи, однако, в состоянии воспроизвести хотя бы малейшую его часть: в тот момент, когда они могли бы это сделать, строчка к их величайшему изумлению исчезала. Говоря словами одного из них, в основе этого состояния было представ­ление целого, своего рода всеохватывающая сложная идея, между отдельными частями которой чувствовалось невыразимое словами единство».

Это самопроизвольное воспоминание, которое, несомненно, скрывается позади воспоминания приобретенного, может обнару­житься, если на него внезапно падает луч света; но сно ускольза­ет при малейшей попытке схватить его посредством умышленного припоминания. Исчезновение ряда букв, образ которых, как каза­лось наблюдателю, он удерживает в памяти, происходит тогда, когда наблюдатель начинает повторять буквы: «это усилие как бы выталкивает остальную часть образа за пределы сознания».

Проанализируйте теперь те приемы, которые рекомендует во­ображению мнемотехника, и вы найдете, что задача этого искус­ства как раз и состоит в том, чтобы выдвигать на первый план стушевывающееся самопроизвольное воспоминание и предостав-

лять его, подобно воспоминанию активному, в наше распоряжение; для достижения этого надо прежде всего подавить все бессильные потуги действующей или двигательной памяти. Способность. к умственной фотографии, говорит один писатель, принадлежит, скорее, подсознанию, чем сознанию; она с трудом повинуется при­зывам воли. Чтобы упражнять ее, надо развить в себе такие при­вычки, как, например, уменье сразу удержать в памяти различные сочетания точек, даже не помышляя о сосчитывании их: необхо­димо до известной степени подражать мгновенности этой памяти, если мы желаем подчинить ее себе. И все-таки она остается кап­ризной в своих проявлениях; а так как те воспоминания, которые она приносит с собой, носят на себе печать грез, то сколько-ни­будь систематическое вмешательство ее в нашу духовную жизнь редко обходится без глубокого расстройства умственного равнове­сия.

Резюмируя предыдущее, мы скажем, что прошлое, как мы это и предвидели, может по-видимому, накопляться в двух крайних формах: с одной стороны, в.виде утилизирующих его двигательных механизмов, с другой стороны, -в виде индивидуальных образов- воспоминании, которые зарисовывают все события, сохраняя их собственные очертания, их собственные краски, их место во вре-мени. Первая из этих двух памятей действительно ориентирована в согласии с требованиями нашей природы; вторая, предоставлен­ная самой себе, избрала бы скорее противоположное направление. Первая, приобретенная при помощи сознательного усилия, остает-

ся в зависимости от нашей воли; вторая, совершенно самопроиз­вольная, обнаруживает такую же капризность при воспроизведе­нии, как и верность в сохранении образов. Единственная правильная и надежная услуга, которую вторая память оказывает первой, состоит в том, что первая может лучше сделать свой вы- бор при свете образов, доставляеммх второй, — образов, которые предшествовали положению вещей, похожему на настоящее, или следовали за ним: в этом заключается ассоциация идей. Это един­ственный случай, когда память ретроспективная правильно под­чиняется памяти повторяющей. Во всех других случаях мы предпочитаем построить механизм, который позволяет нам по мере надобности заново нарисовать образ, ибо мы прекрасно чув, -ствуем, что не можем рассчитывать на его самопроизвольное появление. Таковы две крайние формы памяти, если рассматри­вать каждую из них в чистом виде.

Заметим тотчас же: истинную природу воспоминания не уда­лось до сих пор распознать только потому, что исследователи берут обычно его промежуточные и до известной степени нечистые формы. Вместо того чтобы сначала разделить эти два элемента — образ-воспоминание и движение, — а потом поискать тот ряд опе­раций, посредством которого им удается, потеряв кое-что из своей первоначальной чистоты, слиться друг с другом, — вместо всего этого рассматривают лишь смешанное явление, возникающее как

5* 67

результат их срастания. Будучи смешанным, явление это одной своей стороной представляет двигательную привычку, другой своей стороной — образ, более или менее сознательно локализован­ный... Мы перейдем теперь к рассмотрению этих промежуточных состояний и попытаемся выделить в них то, что приходится на долю зачаточного действия, и то, что относится к независимой па­мяти, т. е. к образам-воспоминаниям. Каковы же эти состояния? Представляя одной своей стороной движения, они должны, соглас­но нашей гипотезе, продолжаться в текущее восприятие; но вмес­те с тем в качестве образов они должны воспроизводить прошлые восприятия. Но тот конкретный акт, посредством которого наше прошлое снова схватывается нами в настоящем, есть узнавание.

О ПЕРЕЖИВАНИИ ОБРАЗОВ. ПАМЯТЬ И РАЗУМ

Идея бессознательных психических состояний встречает в нас обыкновенно энергичное сопротивление, и это потому, что мы при­выкли считать сознательность существенным признаком психи­ческих состояний, так что, по господствующему мнению, психи­ческое состояние не может перестать быть сознательным, не переставая вообще существовать. Но если сознательность есть лишь характерный признак настоящего, т. е. действительно пере-живаемого, т. е. действующего, то недействующее, даже выходя из сферы сознания, вовсе не обязательно должно в силу этого прекратить всякое вообще существование. Другими словами, в об­ласти психики сознание должно бы быть синонимом не сущест­вования, а только реальных действий или непосредственной дее-. способности, и, если мы ограничим таким образом объем этого понятия, нам уже не так трудно будет представить себе бессозна- тельное, т. е. в сущности бездеятельное психическое состояние.

Как бы мы ни представляли сознание в себе, т. е. в том виде, какой оно имело бы, если бы проявлялось без всяких ограничений, неоспоримо, во всяком случае, что у существа, выполняющего те­лесные функции, сознание имеет своим главным назначением руководить действиями и освещать выбор.

Оно бросает поэтому свет на факты, непосредственно предшест­вующие решению, и на все те из прошлых воспоминаний, которые могут с пользой организоваться вместе с ним; все прочее остается в тени. Мы в новой форме встречаем здесь ту беспрестанно воз­рождающуюся иллюзию, которую мы преследуем с самого начала этого труда. В сознании, даже связанном с телесными функциями, хотят видеть способность, практическую лишь в отдельных слу­чаях, существенною же своей стороной обращенную в сторону умозрения.

А так как оно действительно не имело бы никакого интереса упускать какие-либо имеющиеся в его распоряжении сведения, если бы было поглощено чистым познанием, то, исходя из этого предположения, нельзя понять, как может сознание отказывать в своем свете чему-либо такому, что еще не окончательно для него потеряно. Откуда следует, что сознанию принадлежит по праву лишь то, чем оно владеет фактически, и что в его^ области все реальное актуально. Но отведите сознанию его действительную роль, — и говорить, что прошлое, раз воспринятое, исчезает, у вас будет не больше оснований, чем предполагать, ч-'о материальные предметы перестают существовать, когда я перестаю их воспри­нимать.

Остановимся несколько на этом последнем пункте, ибо здесь центр всех трудностей и источник всех недоразумений, окутавших проблему бессознательного. Идея бес­сознательного представления вполне ясна несмотря на распространенный предрас­судок; можно даже сказать, что мы по­стоянно употребляем ее и что нет поня­тия, более привычного здравому смыслу. А ведь все допускают, что образы, действительно присутствующие в нашем восприятии, не исчерпывают собой всей материи. Но, с другой стороны, чем же может быть невоспринимаемый материальный объект, невообра­жаемый образ, как не своего рода бессознательным психическим состоянием? За стенами вашей комнаты, которую вы восприни­маете в настоящий момент, есть соседние комнаты, затем осталь­ная часть дома, наконец, улица и город, где вы живете.

Для данного вопроса не имеет значения та теория материи, которой вы придерживаетесь: реалист вы или идеалист, но когда вы говорите о городе, об улице, о других комнатах дома, вы, не- сомненно, имеете каждый раз в виду некоторое восприятие, отсутствующее в вашем сознании и, однако, данное где-то вне его. Восприятия не создаются, по мере того как их принимает в себя ваше сознание. В какой бы то ни было форме, но они должны были существовать и раньше, а так как, по предположению, ваше сознание их тогда не обнимало, то как же иначе могли они су­ществовать, если не в бессознательном состоянии?

Почему же существование вне сознания представляется нам ясным, когда дело идет об объектах, — темным, когда мы говорим о субъекте? Наши восприятия, действительные и потенциальные, располагаются вдоль двух линий — горизонтальной АВ, которая содержит объекты, одновременно данные в пространстве, и вертикальной CI, по которой размещаются наши воспоминания в порядке их следования во времени. Точка на пересечении двух линий — единственная, действительно данная нашему сознанию. Почему мы не колеблемся допустить реальность линии АВ всей

целиком, хотя она остается невоспринимаемои, в то время как на линии CI только настоящее I, действительно воспринимаемое, представляется нам реально существующим?

В основе этого коренного различения двух рядов, временного и пространственного, лежит столько смутных или неудачных идей, столько гипотез, лишенных всякого познавательного значения, что мы не сможем сразу дать их исчерпывающего анализа...

Прежде всего, объекты, разместившиеся вдоль линии АВ, пред­ставляют, в наших глазах, то, что нам предстоит воспринять, тог­да как линия CI содержит лишь то, что уже было воспринято. Но прошлое не имеет для нас более интереса; оно исчерпало свое возможное действие и не сможет восстановить своего влияния иначе, как заимствуя жизненность у настоящего восприятия. На­против, непосредственное будущее состоит в надвигающемся дей­ствии, в еще не издержанной энергии. Не воспринимаемая часть материальной вселенной, чреватая обещаниями и угрозами, имеет, следовательно, для нас такую реальность, которой не могут и не должны иметь актуально не воспринимаемые периоды нашего прошлого существования. Но это различие, совершенно соотно­сительное с практической пользой и материальными нуждами жизни, принимает в нашей голове типичную форму различия метафизического.

В самом деле, мы показали, что объекты, расположенные во­
круг нас, представляют на различных ступенях то действие, кото­
рое мы можем оказать на вещи и которое они могут оказать на
нас. Шансы на успех такого возможного действия отмечаются
как раз большей или меньшей 'отдаленностью соответственного
объекта, так что расстояние в пространстве служит мерою близо­
сти обещания или угрозы во времени.

Итак, пространство доставляет нам сразу схему нашего бли­жайшего будущего; и, так как это будущее должно истекать беспредельно, пространство, его символизирующее, имеет своим свойством оставаться беспредельно отверстым. Поэтому-то непо­средственный горизонт, данный нашему восприятию, неизбежно представляется нам окаймленным новым, более широким кругом, существующим, хотя и не воспринимаемым; этот последний круг, подразумевает в свою очередь второй, его охватывающий, и так далее до бесконечности. Поэтому наше действительное восприятие, поскольку оно протяженно, должно быть всегда лишь содержимым по отношению к некоторому более обширному и даже безгранич­ному опыту, который его объемлет, и этот опыт, не присутствую­щий в сознании, ибо он выходит за границы достигаемого этим последним горизонта, тем не менее представляется действительно данным. Но, в то время как мы чувствуем себя практически свя­занными с этими материальными объектами, которые мы возво* дим таким образом в реальности настоящего, наши воспоминания, напротив, поскольку они в прошлом, суть мертвые грузы, которые мы влеч-ем за собой и от которых мы всегда предпочтем вообра-

зить себя освобожденными. Тот же самый инстинкт, в силу кото­рого мы беспредельно разверзаем 'перед собой пространство, побуждает нас замыкать за собой время, по мере того как оно истекает. И, в то время как реальность, поскольку она протяжен на, представляется нам бесконечно более широкой, чем рамки на­шего восприятия, в нашей внутренней жизни, наоборот, лишь то кажется нам реальным, что начинается в настоящий момент, — все остальное практически уничтожено. А потому, когда воспоминание снова оказывается перед сознанием, оно производит на нас впечат­ление какого-то выходца с того света, загадочное появление кото­рого должно быть объяснено особыми причинами. В действитель­ности связь этого воспоминания с нашим теперешним состоянием совершенно подобна связи.между невоспринимаемыми и восприни­маемыми объектами, и бессознательное играет в обоих случаях аналогичную роль.

Но нам чрезвычайно трудно представлять себе вещи таким образом, ибо мы составили привычку подчеркивать различие и, на­оборот, затушевывать сходства между рядом объектов, одновре­менно выстроившихся в пространстве, и рядом состояний, после­довательно развертывающихся во времени. Члены первого ряда подчинены совершенно определенным условиям, так что появление каждого нового члена можно заранее предвидеть. Так, выходя из комнаты, я уже знаю, каковы те другие комнаты, через которые я сейчас пройду. Напротив, мои воспоминания появляются передо мной, по-видимому, в порядке, очень капризном. Итак, порядок представлений необходим в одном случае, случаен — в другом; и именно эту необходимость я, так сказать гипостазирую, когда говорю о существовании объектов вне всякого сознания. Если я не вижу никакого затруднения в том, чтобы предположить всю дан­ную совокупность не воспринимаемых мною объектов, то это потому, что строго определенный порядок этих объектов придает им характер цепи, в которой мое наличное восприятие есть не бо­лее как одно звено: это и сообщает свою актуальность всей остальной цепи. Но, присматриваясь ближе, мы видим, что наши, воспоминания образуют цепь такого же рода, и что наш характер, всегда наличный при всех наших решениях, есть как раз действи­тельный синтез всех наших прошлых состояний. В этой сгущенной форме наша прежняя психическая жизнь существует для нас даже больше, чем внешний мир: мы всегда воспринимаем лишь ничтож­ную часть этого последнего и, наоборот, утилизируем всю сово­купность нашего пережитого опыта. Правда, он находится в нашей власти лишь в сокращенном виде, а наши прежние восприятия, рассматриваемые как отдельные индивидуальности, по-видимому, совершенно исчезли и появляются вновь лишь по прихоти своей фантазии. Но эта видимость полного разрушения и возрождения по капризу зависит просто от того, что действующее сознание при­нимает в каждый данный момент только полезное и немедленно отбрасывает все излишнее. Всегда устремленное в сторону дейст-

вия, оно может материализовать лишь те из наших прежних вое приятии, которые организуются вместе с настоящим восприятием, соперничая с ним из-за влияния на наше окончательное решение. Для того чтобы я мог проявить свою волю в данной точке прост-ранства, мое сознание должно преодолеть один за другим те про­межутки и те препятствия, совокупность которых образует то, что я называю расстоянием в пространстве.

Наоборот, для того чтобы осветить это действие, сознанию полезно перепрыгнуть через промежуток времени, отделяющий настоящее положение от аналогичного прежнего; и так как оно, таким образом, переносится туда одним прыжком, вся промежу­точная часть прошлого ускользает из его власти. Итак, те же са­мые причины, которые заставляют наши восприятия в строгой непрерывности располагаться в пространстве, приводят. к тому, что во времени наши воспоминания освещаются прерывисто. Не-воспринимаемые объекты в пространстве и неосознаваемые вос­поминания во времени не образуют двух коренным образом раз­личных форм бытия, лишь потребности действия в одном случае направлены в сторону противоположную той, в которую они нап­равлены в другом...

Существуют, сказали мы, две глубоко различные памяти. Од­на, фиксированная в нашем теле есть не что иное, как совокуп-ность рационально построенных механизмов, обеспечивающих надлежащий ответ на каждый возможный запрос. Она приводит к тому, что мы приспособляемся к настоящему положению вещей и что испытываемые нами воздействия сами собой продолжаются в реакции, то законченные, то только зачаточные, но всегда более или менее целесообразные. Скорее привычка, чем воспоминание, она разыгрывает наш прошлый опыт но не вызывает его образа. Вторая есть истинная память. Совпадая по объему с сознанием, она удерживает и выстраивает в последовательный ряд все наши состояния, по мере того как они совершаются, отводит каждому факту его место и, следовательно, отмечает его дату, действитель­но движется в прошлом, а не беспрестанно возобновляющемся настоящем, как это делает первая память. Но, установив глубокое различие между этими двумя формами памяти, мы не показали,) как они связаны между собой. Над телами с их механизмами, символизирующими накопленные усилия прошлых действий, память воображающая и повторяющая как бы парит в воздухе. Однако если мы никогда не воспринимаем ничего, кроме непосредственно­го прошлого, если наше сознание настоящего есть уже воспомина­ние, то два разделенных нами феномена должны самым тесным образом сплавится между собой. В самом деле, рассматриваемое с этой новой точки зрения, наше тело есть не что иное, как неизменно возрождающаяся часть нашего представления, часть, всегда теперешняя, или скорее такая, которая в каждый данный момент только что прошла. Будучи само образом, тело не может служить складочным местом для образов, часть которых оно составляет;

вот почему химерична всякая попытка локализировать прошлые или даже настоящие восприятия в мозгу: не они находятся в моз­гу, а он в них. Но тот особенный образ, который сохраняется среди других и который я называю моим телом, составляет, как-мы уже сказали, в каждый данный момент поперечный разрез через поток вселенского становления. Это, следовательно, место прохода полу­ченных и отраженных движений, линия соединения вещей, которые воздействуют на меня и на которые воздействую я, одним словом, носитель чувственно-двигательных процессов. Если я изображу в виде конуса SAB совокупность накопленных в памяти воспомина­ний (рис. 3), то основание этого конуса АВ, покоящееся в прош­лом, будет оставаться неподвижным, в то время как вершина S, изображающая теперешний момент, будет непрестанно двигаться вперед, непрестанно же касаясь подвижной плоскости Р, — моего настоящего представления вселен­ной. В S сосредоточивается об­раз тела; и, составляя часть плоскости Р, этот образ ограничи­вается тем, что получает и от­ражает действия, исходящие от всех образов, из которых составлена эта плоскость.

Таким образом, телесная па­мять, образованная совокупностью чувственно-двигательных систем, организованных привычкой, есть память мгновенная и имеющая своим базисом настоящую память. Так как это не две отдельные вещи, так как первая память, как мы уже сказали, есть лишь движущаяся точка, вставленная второй памятью в подвижную плоскость опыта, то совершенно естествен­но, что эти две функции взаимно поддерживают друг друга. В са­мом деле, память на прошлое, с одной стороны, доставляет чувст­венно-двигательным механизмам все воспоминания, способные руководить ими в их попытках дать двигательным реакциям нап­равление, подсказываемое опытом: в этом и состоят как раз ассо­циации по смежности и по сходству. Но, с другой стороны, чув­ственно-двигательные аппараты дают в распоряжение воспомина­ний бездейственных, то есть бессознательных, средство воплотить­ся, материализоваться, стать настоящими. Ведь для того чтобы воспоминание снова появилось перед сознанием, оно должно спуститься с высот чистой памяти как раз до той точки, где вы­полняется действие. Другими словами, от настоящего отправляется тот призыв, ответом на который служит воспоминание; от чув­ственно-двигательных элементов настоящего действия воспомина­ние заимствует ту теплоту, которая дает жизнь.

Прочность этого согласия, точность, с которой обе эти памяти прилажены одна к другой, — вот тот признак, по которому мы уз-

наем умы «вполне уравновешенные», т. е. в сущности людей, со­вершенно приспособленных к жизни. Человек дела характеризует­ся той быстротой, с которой он вызывает в интересах каждого данного стечения обстоятельств подходящие воспоминания, а также той неодолимой преградой, которую встречают у него, пытаясь переступить порог сознания, воспоминания бесполезные или безраз­личные. Жить в одном только чистом настоящем, немедленно от­вечать на каждое раздражение реакцией, непосредственно его про­должающей, есть свойство низшего животного: человек, поступаю­щий таким образом, называется импульсивным. Но и тот далеко не идеально приспособлен к действию, кто живет в прошлом, ради удовольствия в нем жить, у кого воспоминания всплывают на свет сознания без всякой выгоды для его теперешнего положения; это уже не импульсивный человек, а мечтатель. Между этими двумя крайностями находится та счастливо уравновешенная память, ко­торая достаточно послушна, чтобы следовать всем очертаниям те­перешнего положения вещей, и в то же время достаточно энергич­на, для того чтобы воспротивиться всякому иному призыву. Здра­вый смысл, практический ум, состоит, по-видимому, именно в этом.

Чрезвычайное развитие самопроизвольной памяти у большин­ства детей свидетельствует именно о том, что они не успели еще согласовать свою память и свое поведение. Они следуют обыкно­венно впечатлению момента, и, как действия у них не складывают­ся по указаниям воспоминания, так и обратно, их воспоминания не ограничиваются потребностями действия. Они, по-видимому, с большей легкостью удерживают образы в памяти лишь потому, что вызывают их в памяти с меньшим выбором. Кажущееся уменьшение памяти с развитием интеллекта связано, таким обра­зом, " с возрастанием организованной сплоченности между воспоми­наниями и действиями. Сознательная память теряет, следователь­но, в объеме, то, что она выигрывает в силе проникновения: первоначально к ее услугам была легкость припоминания грез, но и сама она тогда действительно грезила. То же самое преувеличе­ние самопроизвольной памяти наблюдается и у взрослых, кото­рые по своему интеллектуальному развитию не превосходят детей. Один миссионер, сказав длинную проповедь африканским дика­рям, заметил, что один из слушателей повторил его речь от нача­ла до конца слово в слово и с теми же самыми жестами.

Но если наше прошлое остается почти целиком скрытым от нас, ибо нужды теперешнего действия кладут на него свое veto, то оно опять обретает силу переступить через порог сознания во всех тех случаях, когда мы отрешаемся от интересов нашего практиче­ского действия и переносимся, так сказать, в жизнь мечты. Сон, естественный или искусственный, несомненно, вызывает отрешение, этого рода. Недавно нам было показано, что во время сна преры­вается соприкосновение между чувствующими и двигательными нервными элементами. Но даже если не принять этой остроумной гипотезы, то нельзя все же не усмотреть в сне некоторого, по

крайней мере функционального, расслабления нервной системы, всегда готовой в бодрствующем состоянии продолжить полученное раздражение в целесообразную реакцию. Общеизвестны случаи «экзальтации» памяти в некоторых бредовых и сомнамбулических состояниях. Воспоминания, казавшиеся окончательно утраченны­ми, восстановляются тогда с поразительной точностью; мы снова во всех подробностях переживаем совершенно позабытые сцены детства; мы говорим на языках, позабытых до последнего слова. Но нет ничего более поучительного, с этой точки зрения, как то, что происходит в момент внезапного удушения у утопающих или повешенных. Субъект, возвращенный к жизни, рассказывает, что в течение нескольких мгновений перед ним прошли позабытые со­бытия его истории, со всеми сопровождающими их обстоятельства­ми и в том самом порядке, в каком они в действительности следо­вали друг за другом.

Человеческое существо, которое бы грезило свое существова­ние, вместо того чтобы изживать его, без сомнения, также удержи­вало бы в своей памяти в каждый данный момент бесконечное множество деталей своей прошлой истории. Наоборот, тот, кто отринул бы эту память со всем тем, что она порождает, непреры­вно разыгрывал бы свое существование, вместо того чтобы дейст­вительно представлять его себе: сознательный автомат, он уно­сился бы всегда под уклон полезных привычек, продолжающих раздражение в подходящую к случаю реакцию. Первый никогда не вышел бы из сферы частного и даже индивидуального. Отводя каждому образу его дату во времени и его место в пространстве, он видел бы лишь то, чем этот образ отличен от других, а не то, в чем он с ним сходен. Второй, находясь всегда во власти привыч ки, умел бы наоборот выделить в данном положении лишь ту сто­рону, которой оно практически сходно с предыдущими положения­ми. Неспособный, конечно, мыслить- всеобще, ибо общая идея предполагает представление по крайней мере возможной множест­венности образов воспоминания, он тем не менее развивался бы во всеобщем, ибо привычка есть то же самое в сфере действия, что обобщение в сфере мысли. Но эти два крайних состояния — сос­тояние, при котором память насквозь созерцательная, схватывает лишь единичное в своем видении, и состояние, при котором па­мять, насквозь активная, накладывает печать общности на свои действия, — обособляются и проявляются до конца лишь в исклю­чительных случаях. В нормальной жизни состояния эти тесно проникают друг в друга и таким образом оба до некоторой степе­ни отказываются от своей первоначальной чистоты. Первое выра­жается в припоминании различий, второе — в восприятии сходств: из столкновения обоих токов возникает общая идея.