В. М. Дорошевич

СТАРЫЙ ПАЛАЧ (Сахалинский тип)

В кандальном отделении «Нового времени», в подвальном этаже, живет старый, похожий на затравленного волка, против­ный человек с погасшими глазами, с болезненным, зёмлистым лицом, с рыжими полуседыми волосами, с холодными, как ля­гушка, руками.

Это старый палач Буренин. Сахалинская знаменитость.

Всеми презираемый, вечно боящийся, оплеванный, избитый, раз в неделю он полон злобного торжества — в день «экзекуций».

Свои мерзкие и жестокие «экзекуции» он проводит по пят­ницам.

Это — «его день».

Он берет своей мокрой, холодной рукой наказуемого и ведет в свой подвальный застенок.

С мерзкой улыбкой он обнажает дрожащего от отвращения и ужаса человека и кладет его на свою «кобылу».

От этого бесстыдного зрелища возбуждается палач. Он тор­жествует. Задыхаясь от злобной радости, он кричит свое пала­ческое:

-Поддержись! Ожгу!
И «кладет» первый удар.

— Реже! Крепче!

И опьяневший от злобы и подлого торжества палач часа три-четыре истязает жертву своей старой, грязной, пропитанной че­ловеческой кровью плетью.

Истязает умелой, привычной рукой, «добывая голоса», добиваясь крика.

Если жертва, стиснув зубы, полная презрения, молчит, не желая крикнуть перед палачом, злоба все сильнее сжимает серд­це старого палача, и, бледный как смерть, он бьет, бьет, бьет, истязует, калечит жертву, «добывая голоса»!

Это молчание, полное презрения, бьет его по бледному ли­цу — его презирают даже тогда, когда он молчит.

И он задыхается от злобы.

Если жертва не выдержит прикосновения грязной, человече­ской кровью пропитанной плети и у нее вырвется крик, — эти крики и стоны опьяняют палача.

— Что ты? Что ты? — говорит он с мерзкой и пьяной от
сладострастья улыбкой. — Потерпи! Нешто больно? Нешто так
бьют? Вот как бьют! Вот как! Вот как!

И он хлещет, уже не помня себя.

И чем чище, чем лучше, чем благороднее лежащая перед ним жертва, чем большей симпатией, любовью, уважением поль­зуется она, тем больше злобы и зависти просыпается в душе ста­рого, презренного, оплеванного, избитого палача.

Тем больше ненависти к жертве чувствует он и тем больше тешит себя, терзая и калеча палаческой плетью свою жертву.

Случалось ему и вешать.

Его все избегают, и он избегает всех.

Угрюмый, понурый, мрачный, он пробирается сторонкой, по стенке, стараясь быть незамеченным, каждую минуту ожидая, что его изобьют, изобьют больно, жестоко, без жалости, без со­страдания. Вся жизнь его сплошной трепет.

— Не тяжко ли это, Буренин?

— Должность такая, — угрюмо отвечает он, — я в палачах
давно. И мне из палачей уж нельзя. Мне страх надо нагонять.
Я страхом и держусь. Они меня ненавидят...

И с такой ненавистью он говорит это «они»! «Они» — это все.

— Они и за человека меня не считают. Я для них хуже га­
дины. Я ведь знаю. Подойдет иной, руку даже протянет. А я-то
не вижу разве? Дрожь по нему пробегает от гадливости, как мою
скользкую, холодную руку возьмет. Словно не к человеку, а к
жабе притронулся. Тьфу!.. Убьют они меня, ваше высокоблагородие, ежели я палачество брошу.

И такая тоска, смертная тоска звучит в этом «убьют».

—И не жалко вам «их», Буренин?

—А «они» меня жалели? — И в его потухших глазах вспыхивает мрачный огонек. — Меня тоже драли! Без жалости, без
милосердия драли, всенародно. Глаз никуда показать нельзя: все
с презрением, с отвращением глядят. Так драли, так драли, — с
тоской, со смертной тоской говорит он, — у меня и до сих пор
раны не зажили. Гнию весь. Так и я же их! Пусть и они мучатся! И я на них свое каторжное клеймо кладу. Выжигаю клеймо.

—Да ведь ваше, палаческое, клеймо не позорно, Буренин.

—А все-таки больно. Больно все-таки!

—И много вы, Буренин, народу... вашей плетью...

—Да, будет-таки! — подтягиваясь и выпрямляясь, отвечает
старый палач, и в голосе его звучит хвастовство. — Не сочтешь!
Каких-каких людей передо мной не было! Э-эх! Вспомнишь —
сердце чешется! По Тургеневу, Ивану Сергеевичу, моя грязная
плеть ходила. Чистый был человек, хрустальной чистоты, как
святого его считали. Нарочно грязью плеть измазал, да по чистому-то, по чистому! Самые места такие выбирая, чтоб больней

было. Попоганее бить старался, попоганее! Со внедрением в ча­стную жизнь, можно сказать! Чтоб гаже человеку было. Гаже-с. На это у меня рука! Хлещу и чувствую, что человек не столько от боли, сколько от омерзения ко мне содрогается, сердце во мне. и разгорается: как бы побольнее да погаже, попоганее-с! И кого только я вот этак... погано-то... Все, что только лучшим счита­лось. Чем только люди гордились. Из художников Репин, Анто­кольский, Ге-покойник, из писателей Короленко, Мамин. Михайловский - критик, строптивый человек...

— Почему же строптивый, Буренин?

— Похвалить я раз его задумал, с лаской к нему подошел. Он от меня, как от нечисти, отшатнулся. «Не смей, — кри­чит, — меня, палач, своей палаческой рукой трогать. Истязать ты меня можешь — на то ты и палач, но протягивать мне твоей поганой руки не смей». Гордый человек! А я ведь к нему с лас­кой... Эх, много, много их было. Скабичевский, Стасов, Чехов, Антон Павлович, Немирович-Данченко, Василий и Владимир, Боборыкин, Плещеев-покойник, сам Толстой, Лев Николаевич, меня знает.

— И его?

— Всех погани. Не пересчитать! Еще один был... Ну, да что вспоминать!

— Как же вы, Буренин, над ними действуете? Поодиночке?

— Зачем поодиночке! Какое же это удовольствие? Какая же
радость? Нет-с, чтобы всех присных его истязать. Со всею семь-
ею, с детьми, любовницу, если есть. Со «внедрением»! Это-с
пытка! Это-с мучительство! Другой храбер. Его-то плетью
бьешь, «плевать, — говорит, — на этой плети столько правед­ной человеческой крови, сколько и в тебе-то крови не осталось!»
А начнешь истязать, да при всех обнажать, да срамить-то его же­
ну, — он и закричит. Голос, — хе-хе! — подаст! Боли не выдержит.

— Это что — человека взять, когда он в кабинете сидит, сочи­нение пишет! Нет, в спальню к нему забраться; взять его, теп­ленького, когда он в постели лежит. Тогда взять его и жену и в подвал к себе привести — и перед публикой-то их голыми, го­лыми! Срамить! - Да плетью-го не по нем, а по жене, по жене, на его-то глазах! Крикнет! Какой ни будь человек, не выдержит... Хоррошо! Тьфу! При одном воспоминании слюной давишься!

— Вы и женщин, Буренин? Тоже в частную жизнь...

— Без числа! Их-то самая и прелесть. Потому мужчину надо с опаской. А женщина, что она? Слабенькая-с...Особливо когда заступаться за нее некому. Ну и начнешь! Иногда даже, случалось, перекладывал. Женщину-врача, изволили слыхать, Кашеварову-Рудневу раз взял... Ну, и того! Переложил. Под суд отдали. Посадили.

— Вас, Буренин?

— Нет, наемного человека. Меня-то за что же-с? Я палач.
Мое дело такое.

— Ну а вешать вам, Буренин, приходилось?

Бледное лицо старого палача дернулось, потемнело, в потухших глазах загорелся еще мрачнее огонь, и он сдавленным голосом ответил:

— Бывало.

— И не страшно, Буренин?

— Спервоначалу жутко. Как повесишь его, западню-то из-под него вышибаешь, как закрутится он на веревке, ногами часто-часто перебирает, — в душу подступает...

И Буренин указал куда-то на селезенку.

— Был один тут... покойник... Фу ты, господи! Даже «цар­ство ему небесное» язык сказать не поворачивается...

Старый палач с трудом перевел дух.

— Молодой был... Волосья длинные... Стихи он писал... И
такие задушевные, грустные... словом, душа с телом расставалась... Будто чувствовал, что конец его близок... Глаза были такие большие, большие... Мучительные глаза, и мученические...Чахотка у него была... Ну, я его и того.,, и прикончил...

— За что же, Буренин?

— Шибко я в те поры, ваше высокоблагородие, зол был. В
душе аж смердело, до того лют был... Чист больно ходил! Чистый был человек, насквозь его видать было... Сам-то больной, еле дышит, умирающий, а где доброе дело, в пользу бедных, больных что затевается, он там первый... Не токмо притащится,
на руках принесут его, умирающего... На него все только-только Богу не молились... Святым его почитали... И так мне, ваше высокоблагородие, от его чистоты моя грязь засмердела. Места себе не нахожу! Возненавидел я его, как Каин Авеля... Разгора-

ется у меня душа... «Ведь вот, думаю, как людей любят, а я-то, я-то... словно гадина хожу, сторонятся все...» И такая меня зло­ба взяла... я его и покончил...

— Сразу, Буренин?

— Нет, мучил. Долго мучил. Больной он, говорю, был, чахоточка у него была, кровьицей он кашлял. Так я его по больному-то, по больному-то... Хлынет у него кровь, вижу — нельзя больше, так я, кто ему ближе, дороже, раздену, обнажу да
плетью-то, плетью грязной, да при нем-то, при умирающем, при истерзанном. «Смотри, мол, хорошо? А? Хорошо?» Смотрит он своими глазами, большими, страдальческими, мучится, страж­дет, помочь-то не может: кровь его душит, мной же вызванная
кровь..,. Мучил я его долго... До таких поганств доходил, до каких никогда не дохаживал... Однако вырвали у меня его тело и
в теплые края повезли, чтоб оправился. Тут на меня прямо
смрад нашел... Задыхаюсь... «Ужели, думаю, уйдет?..» Тут я
его и прикончил... Затянул петлю — задрожал он весь, кровь
пеной, пеной пошла, в моих руках и помер.

— И не жаль, Буренин?

— Страшно было очень... Потом прошло... А спервоначалу
так страшно было... Кругом все сторонятся: «Убийца!..» И сам
знаю, что убил, а мне все кажется, что жив «он»... Войдешь это,
бывало, в пятницу, в свой день, в подвал свой, грязный, холодный, темный, человеческой кровью испачканный, замахнешься плетью, чтоб кого истязать начать, — передо мною «он»... Глаза большие, страдальческие, по губам алая кровь бежит... На меня глядит... «Жив!», думаю... Волосы на голове шевелятся... Бросишь, другого-то, да за него... Опять его вешать начнешь... Над телом ругаешься: «Да умри ты! Когда ты умрешь?..» Петлю-то на
мертвом уж затягиваешь, ногами топчешь... «Умри!..» Сколько
разов я покойника вешал... Повесишь и на ноги ему повиснешь:
«Умри! Совсем умри!» Все является. Года три мучился...

— Ну а теперь, Буренин?

— И теперь является. Редко только... Останешься этак в кабинете один, вечером, возьмешься за перо, глядишь, а из темноты угла-то «он» выходит. Волосы длинные, лицо бледное, глаза большие, широко раскрыты, и на губах все кровь... Живая кровь...

— Ну и что же, Буренин?

Лицо старого сахалинского палача передернулось.

— Осиновый кол покойнику в могилу затесываю!.. И до сих пор...

— Еще раз — и не жаль вам, Буренин, ни себя, ни других?
Он только рукой махнул.

— Себя-то уж поздно жалеть! А других? Как их, чертей,
жалеть, когда бьют они меня походя, как собаку бьют!

И в голосе старого палача зазвучала нестерпимая, неприми­римая злоба, которой нет конца, нет предела.

— Как бьют, Буренин?

— Бьют! Без жалости, без милосердия бьют! Без счета! Девушку одну, артистку, в Варшаве убили! Ну, я взял покойницу, обнажил и начал плетью... Ведь покойница, не больно ей, дай человеку душу-то потешить... Так и труп отняли _t и того жалко!
Явились, бить явились, кричали, изломать, измолотить хотели.
Я уж под стол спрятался, сидел, не дышал, боялся — увидят,
изобьют, кости у меня ныли...

И когда он говорил о «трупе», он был похож на огромного разозленного голодного ворона, у которого отняли падаль.

— Писателя одного старого... Почтенный такой был, его то­же праведником считали... Я «взял» его, как люблю... С женой, да по ней-то, по ней... Сын его меня на Невском встретил, да палкой, палкой... Разве «они» разбирают, как бьют! Где попадут, там и бьют. Недавно тоже... Начал я это «экзекуцию» над недругами своими производить да грязными руками за близких им людей, а «они» собрались — и меня! Как били! Косточки мои
болят, как били... Да всех-то и не пересчитаешь, кто бил... А
плюют-то, плюют как при этом...

Буренин схватился за голову.

И он был мне больше не ужасен, не отвратителен, он был мне жалок, бесконечно жалок, этот озлобленный, оплеванный старый литературный палач.

Газета «Россия», 22 января 1900 г. Печатается по: В. М. Дорошевич. Избранные страницы. - М., 1986, с. 101-107.