Выводы и резюме 3 страница

<...> Подчеркиваю, ситуация мышления есть прежде всего ситуация выбора самого себя — того или иного. <...> Говоря о не понимающих смысл 1937 года, я показывал, что психологические объяснения (один — умный, другой — глупый) <...> не годятся. Тут действуют, очевидно, ка­кие-то онтологические законы. <...> Если понимать, то понимать нужно было «под знаком времени». Получаются какие-то странные свойства времени. Обычно время для нас —- это некая последовательность, чаще

¹ См.: Бердяев НА.. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М, 1991. С. 113.

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона...] 201

всего хронологическая, в том числе — смены состояний нашего психи­ческого аппарата, состояний наблюдения, состояний нашей жизни, теку­щей во времени. Никаких других свойств у времени нет, время, как иног­да говорят, имеет одно измерение, а тут — странно — у него появляется признак какой-то связности, помимо последовательности. Т.е. оно не про­сто течет.

<...> Если люди живут исторической жизнью, значит, у них есть не просто временная последовательность, а нечто, что мы назвали интенсив­ным временем. Только в этом случае некоторые фиксации опыта в про­шлом совершаются так, что совершается заход в будущее, т.е. мы нечто запоминаем в прошлом, как бы глядя уже из будущего, а если не глядим из будущего, то ничего не запомним. Содержательно лишь интенсивное время означает возможность для нас нового сознательного опыта, не ис­следование и обнаружение чего-то, а преобразование самих себя именно в новом сознательном опыте. <...>

Помните, <...> я говорил об акте «когито», впервые описанном Де­картом и легшем в основу философии Нового времени? Акт «когито» — это момент привилегирования настоящего, на которое поляризуется мир, и это настоящее в строгом смысле слова не есть один из моментов тече­ния времени, где есть будущее, перетекающее в настоящее и из настоя­щего перетекающее в прошлое. Отнюдь. Здесь имеется в виду полнота акта в вертикальном разрезе по отношению к горизонтали течения време­ни. Так вот, именно эта теоретическая завязка вновь появляется у Кан­та <...> и позволяет нам <...> ставить проблему времени как имеющего не одно—единственное измерение, а такого, о котором мы можем гово­рить в терминах «интенсивного времени», «времени связного», «струк­турного» или «скомпрессированного». <...>

<...> Мысль Канта <...> относится к человеческим состояниям: доб­ро — беспричинно, справедливость — то же самое (она или есть, или нет), целью закона является закон и т.д. И таким же состоянием в механизмах человеческой цивилизации и человеческого сознания является мысль.

<...> Приведу пример условного философского языка, которым поль­зуется Кант в уже цитированной статье, <...> когда он в совершенно осо­бом смысле называет нечто патологическим, а нечто — моральным (в силу того что употребляет слово «патология» совсем не в том смысле, в котором мы употребляем). <...> Смотрите, патологию Кант вовсе не здоровью про­тивопоставляет, а моральности.

«Я предлагаю, — говорит Кант, — следующий пробный камень
чувств. То самое удовольствие (или неудовольствие), которое с необходи­
мостью должно предшествовать закону, чтобы деяние совершилось, явля­
ется патологическим (очень странное употребление. — М.М.), а то (чув­
ство), которому с необходимостью закон предшествует, чтобы поступок
мог совершиться, является моральным». *

202 Тема 14. Развитие личности

Так Кант вводит область морального, которая полностью совпадает для него с областью специфически человеческого. И дальше:

«В основе первого лежат эмпирические принципы (материя произ­вола), в основе второго лежит чистый априорный принцип, для которого важна только форма определения воли».

Давайте попробуем расшифровать это. <...>

Ведь что называет здесь Кант патологическим в отличие от мо­рального — не болезненного, не здорового, а морального? Ну, скажем, на меня можно воздействовать приятным для моих чувств предметом, что­бы вызвать определенную реакцию или поступок. <...> Именно это Кант называл патологией, т.е. все то, что в нашем безграмотном просторечии мы обычно называем моралью. Или, например, можно услышать такую фразу: чтобы сделать человека добрым, нужно окружить его добрыми предметами, и тогда он будет получать соответствующие ощущения; его сознание будет ими обработано. Как известно, примерно так отзывался о способностях среднего человека Ленин (есть у него такой пассаж, запи­санный по разговорам), считая, что поскольку эпоха жестокая, то нужно не Пятую симфонию Бетховена разыгрывать, потому что человек нор­мальным образом даже два и два сложить не может, а воздействовать на его сознание. И в этой связи предлагал такое средство: чтобы было хорошо, нужно везде, на что падает его взор — скажем, скалы его окру­жают, дома, — высечь крупными буквами самые лучшие и мудрые мыс­ли человечества. Чтобы они тем самым все время воздействовали на него: куда бы ни повернулся человек, глядь, а там мысль, хочешь не хо­чешь — усваивай. Конечно, для Канта это путь чистейшей патологии, именно это он и называет патологией чувств, причем не с точки зрения биологии. <...>

Так что же такое мораль? И мысль?

Согласно Канту, это следующее: «То чувство, которому с необходимо­стью предшествует закон, чтобы поступок мог совершиться, является мо­ральным».

Т.е. он имеет в виду, что иначе этого поступка просто не было бы или он был бы абсолютно непонятен и непроницаем для других существ. От­вечая на вопрос «как можно хотеть добра», Кант полагал, что естественным (или патологическим) образом, когда на нас воздействуют окружающие предметы, — ничего не получится. Но мы же хотим добра! Хорошо, но в та­ком случае, говорит нам Кант, хотеть его можно только одним путем: проявлением его же действия через меня самого — это то, что он называет законом. Закон предшествует! Чтобы благородный поступок был возможен, сначала есть закон и лишь потом — его эмпирическое проявление, которое можно воспринять. А иначе мы не видели бы мира, в котором люди посту­пали по законам добра, если бы не было вот <...> этого предшествования. Т.е. сфера морали существует именно потому, что <...> можно иметь то или

Мамардашвили М.К. Л. [Понимание морального закона...] 203

иное движение души. Кант выделяет таким образом особого рода дви­жения души или сознания, которые не причиняются патологически, т.е. предметами, а являются движениями самообнаружения какого-то законно­го устройства или действия в нас, которое полагает себе закон, что и назы­вается «свободой».

Ибо что такое свобода? Свобода — это давание самому себе закона действия. И если бы мы не разделяли это чувство свободы с другими людьми, то все наши поступки в мире, совершенные по этим тайным за­конам, были бы для нас невнятны, непонятны. Тогда вместе с Кантом мы спрашивали бы: «Что это такое во мне, что действует без каких-либо вы-нуждений, наказаний и т.д.?» Представьте, что перед нами мир автома­тов, в которых это внутреннее ядро живого представления и идея внут­ренней свободы отсутствовали, а мы видели бы поступки: скажем, кто-то жертвовал бы своей жизнью, кто-то совершал бескорыстное добро — не­понятно, нет никаких причин. Пруст как-то заметил в романе «В поис­ках утраченного времени», что «в этой жизни нет причин даже на то, что­бы быть просто вежливым»¹.

Значит, в мире есть все же определенная совокупность действий, воспринимаемых эмпирически, которые имеют такое происхождение. И тут мы можем завершить наш пассаж о чистой мысли, вместо понятия добра поставив везде мысль, поскольку это такое движение сознания, ко­торое есть только потому, что проявилась сама себя освещающая и по­нимающая мысль. Например, в случае нашего внутреннего сознательно­го мира, если я действительно понимаю, что такое Я, то ведь быть Я — непросто, т.е. быть самостью, жить своей жизнью, думать свои мысли и прочее. Здесь действует закон: если я действительно помыслил Я и дей­ствительно понял, что я говорю, говоря Я, то я — Я. Это и есть чистая мысль. Тогда <...> то, что я называл чистой мыслью, есть некое живое лоно, живой орган мысли.

<...> Мысль, бескорыстная любовь, чистая вера и т.д. <...> — это эмпирически недоступные человеку состояния, <...> поскольку мы их пе­реживаем особым образом, если сопряжены с символами. <...> Те, кто, будучи сопряжены своей психической, духовной, умственной работой с определенными символами, имели пространство, внутри которого инду­цировались и порождались эти высокие состояния, отличные от порож­даемых естественным патологическим потоком. Т.е. порождались мо­рально, как выразился бы Кант. Не случайно поэтому с самого начала человеческой истории есть то, что мы называем произведениями искус-

¹ И у него же есть еще более сложный вопрос: <...> «Что заставляет музыканта тысячу раз проигрывать один и тот же музыкальный отрывок или математика прокручи­вать в голове решение задачи?» Какой-то, очевидно, внутренний голос, который есть голос убедительности, и лишь достигнутое соответствие с этим голосом позволяет музыканту или математику остановиться.

204 Тема 14. Развитие личности

ства, а греки называли это в более широком смысле «техносами». Это машины, внутри которых мы рождаемся, поскольку они содержат в себе символический элемент немыслимого, который не может быть психоло­гическим состоянием человека. Но именно потому, что мы сопряжены с этим, мы можем быть людьми, моральными существами.

<...> Я зацеплюсь за слово «произведение» и свяжу его со словом «понимание», в смысле — «нужно понимать, чтобы пережить». Или, точ­нее, нужно создать, чтобы испытать. <...> Мое утверждение состоит в том, что мы в действительности не можем испытать и пережить то, что мы видим, что на нас воздействует, на что мы реагируем, если относительно предмета нашего переживания мы не создали чего-то. <...> И посредст­вом созданного (назовем это условно конструкцией) мы можем наконец испытать.

А теперь я соединю то, что сейчас сказал, с предшествующей мыс­лью. <...> Символы — это язык особого рода конструкций, который по­зволяет нам продолжить наше переживание за точкой, где мы не могли бы его иметь. Мысль как таковая есть <...> возможность мыслей, и соот­ветствующий ей язык есть способ испытать то, чего мы не могли бы ис­пытать естественным образом. Например, я могу утверждать, что естест­венным образом мы не могли бы испытать даже простейшего человечес­кого чувства любви (в его, так сказать, нечистом, смешанном виде), если у нас не было бы каких-то пространств, в которых происходят синтезы нашей сознательной жизни и могут рождаться состояния, называемые человеческими, — мысль, любовь и т.д.

Приведу пример. <...> Декарт отличал любовь от желания по одно­му очень интересному <...> признаку — временному. А именно: жела­ние есть вещь, существующая во времени. Скажем, я имею желание здесь и в следующей точке его удовлетворяю. <...> В желании я проецирован во времени. Любовь же, согласно Декарту, есть согласие, посредством ко­торого мы уже сейчас, с данного момента, рассматриваем себя соединен­ными с тем, кого любим. Здесь декартовские слова — des a present — отличают любовь от желания, которое во времени.

<...> Декарт приводил этот пример, когда ему нужно было пояснить природу мысли, а не природу любви. <...> Он показывал, что <...> акт мыс­ли целиком расположен в мгновении и в этом смысле он не есть вре­менной процесс. Это философский язык <...> — слово «мгновение» не надо понимать здесь в буквальном смысле. Такое мгновение может занимать целую вечность. Не случайно <...> датский философ Киркегор как-то ска­зал, что «мгновение — это атом вечности». <...> Этим никак не определена метрика мгновения, того, что оно мало. Когда-то еще Платон говорил, что мгновение меньше самого малого, что мы можем себе вообразить. В каком смысле? А в том, что мы не можем его искусственно повторить <...> и про­длить. <...> Мы говорим <...> о том, что вертикально по отношению ко

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона...] 205

времени как длительности. <...> Абсолютное время, или время как таковое, проявляет для нас себя как миг, как мгновение.

<...> Декарт был умный человек и считал, что все наши состояния являются смешанными, в том числе и любовь, которая содержит в себе любовь-любовь и любовь-желание. Ибо есть акты, и есть passions — ис­пытания, страсти. Все наши страсти являются одновременно актами, но акт есть нечто, отличное от страсти. Так вот, любовь-акт — раз и навсег­да в данный момент, а момент не определен по длительности, это — миг, который может быть равен вечности, и именно поэтому я не завишу от того, кого я люблю. Не раздираю свою душу. Это истинная, чистая, беско­рыстная любовь. Она сама себя исполняет некоторым видом согласия, которое нерасторжимо соединяет меня с тем, кого я люблю, или, перенося на мысль, с предметом моей мысли. И это же <...> может быть определе­нием мысли как одного из ряда чистых актов, а не претерпеваний. Мы забыли, что и в грузинском, и в русском языках слово «страсть» сохра­няет в себе отзвук библейского смысла, т.е. Страстей Христа. А <...> это не акты <...>. Это — мучения Христа, <...> и в нас есть сторона акта, в котором есть независимость, и есть сторона пассивная, претерпевание. И если разделять это, тогда Бог есть чистый акт, в нем нет претерпеваний, а мы — смешанные существа, так как наши состояния представляют со­бой смесь актов и претерпеваний, или страстей.

<...> Есть еще одно отличие желания от той любви, которую я опре­делил, следуя за Декартом. Желание самоудовлетворяется и исчерпывает­ся в своем исполнении. Повторное испытание желания не зависит от на­шей воли, а зависит от степени насыщаемости наших органов чувств. <...> Повториться желание может только природным путем, а следовательно, может и не повториться. После того как я удовлетворил свое желание, ни­какой моралистикой, никакой гуманистикой я не могу его воссоздать — если желание есть любовь, а органы моих чувств пресыщены. В этом слу­чае моя возлюбленная может вызывать во мне только скуку или, как воз­вышенно выражались на латыни <...> — посткоитальную тоску. А вот то, о чем я говорил выше, содержит одну интересную особенность. Там внутри самого явления, называемого «любовь», в самом его составе вос­производится причина, чтобы это явление происходило. <...> В нем и оживляется причина <...> самого состояния независимо от природных процессов. Т.е. в такого рода состояниях мы независимы от того, какую шутку сыграет с нами наша чувственность — чисто физиологическая спо­собность к вниманию или невниманию, связанная с порогами раздражи­мости и возбудимости наших нервов, и прочее.

Сошлюсь на определение поэзии. Современный французский поэт Рене Шар как-то сказал, что поэма — это любовь к реализованному же­ланию, оставшемуся желанием, <...> что природным образом невозмож­но. <...> А что такое поэма? Поэма — это искусный продукт человеческих

206 Тема 14. Развитие личности

рук (руки или голова — в данном случае не имеет значения), продукт труда, а не явление природы. И оказывается, что поэма не выражение наших чувств. Кстати, Рильке <...> тоже предупреждал, что стихи — ни­какие не чувства. <...> Стихи — это органы производства чувств, когда поэт создал что-то, чтобы испытать. Причем испытать уже чувственно, вполне природно. Но само это испытание природным образом произойти не могло. Создал, чтобы испытать.

Следовательно, в этом смысле можно сказать так: мы любим любо­вью. Если любим. Кстати, каким-то близким отражением этого является одно французское выражение, а именно, вы можете спросить свою возлюб­ленную, или она может вас спросить: «Tu meurs d'amour?» — «Ты любишь меня любовью?». По-русски в этом случае сказали бы: «Ты по-настоящему меня любишь?» А это уже звучит сентиментально, это значит: настоящий ли ты человек, можно ли с тобой пойти в разведку? Во французском же просто — <...> без слов «настоящий», «подлинный» и т.д.

И то же самое мы можем сказать, что мы мыслим мыслью. Хотя это, казалось бы, парадоксально. <...> Нет у нас мыслительной способно­сти, которую мы упражняем, и посредством упражнения <...> решаем какие-то мыслительные задачи. Отнюдь. Я имею в виду, что мысль яв­ляется органом. <...> Скажем, печень работает без нашего управления, поэтому она называется внутренним органом. Глаз — орган в том смыс­ле <...>, что мы видим посредством глаза: глаз работает, когда мы ви­дим. Так и чистая мысль, мысль мысли является той силой в нас, которая работает сама, без нас. Орган ведь не нуждается в том, чтобы мы сцепляли его действия по частям. Они почему-то сами сцепляются. Так вот, <...> мысли как органы и есть продукт искусства или то, что я называл про­изведением. А сейчас скажу так — это произведения, производящие про­изведения. В латинском варианте — opera operans, а в применении к мыс­ли можно составить такой оборот: intellegentia intellegense. Т.е. произ­ведение <...> произведено, чтобы производить произведение.

Можно проиллюстрировать это и на примерах нашего мышления о гражданских делах. Но сначала закрепим следующий исходный пункт. Фактически из всего того, что я говорил, следует, что наше сознание, име­ющее дело с миром, каким-то фундаментальным элементом с самого начала включено в этот мир. Есть какая-то <...> онтологическая его предукорененность в мире, и все, что мы потом говорим о нем, сущест­вует лишь постольку, поскольку в этом уже участвует сознание, произво­дится действие сознающего, чувствующего человеческого существа. <...> Именно так происходят события в мире, заключая в себе некоторое их предпонимание. <...> Не в смысле рассудочных актов и специального знания о чем-то, а в смысле исходного понимания человеком жизни сво­его сознания, которая и является основанием появления в качестве объ­ективных вещей перед его глазами каких-либо событий. Скажем, то, что

Мамардашвили М.К. А. [Понимание морального закона.., ] 207

я называю любовью, <...> (если она случается) дана сознанию вполне объективно. <...> Чистая любовь — вещь, которая не может быть <...> эмпирическим состоянием и тем не менее мы ее имеем. По одной про­стой причине, что некоторые объективные свойства сознания оказыва­ются символами. <...> Поэтому они и выглядят как вещи; в том числе и метафоры. <...> Это — артефакты. Тоже вещи, но какие-то странные. Вещи разума, которых, конечно, не было бы без человеческого сознания. Леонардо да Винчи как-то сказал о живописи, что она — «козе ментале». Ментальная вещь. И то же самое — лук. Это настолько разумная вещь, что горизонт наших действий и сегодня определяется во многом внут­ренней формой лука, которая обладает признаками полноты и совершен­ства. Это как бы ходячая вещь разума. Или колесо. Разве человечеством придумано что-нибудь лучшее для передвижения? Нет, мы по-прежнему передвигаемся на колесах. Даже самолеты садятся на колесах, хотя ле­тают в воздухе. <...>

Так вот, чтобы понять, что такое произведение, нужно понять, что происходит в понимании. <...> Я сейчас делаю <...> шаг для разъяс­нения этого; когда мы говорим о чем-то, то это можно выразить такой формулой: в человеческом сознании есть что-то, чего может не быть в психике. <...> Чтобы понять это, обратимся снова к тем людям, <...> сказав, что это мы сами по отношению к точке, обозначенной тысяча де­вятьсот тридцать седьмым годом; мы — те, которые не понимали тогда, когда нужно было понимать, и <...> раз не понимали, когда был знак, то и сегодня не поймут, как бы этого ни хотели. Поскольку был пропу­щен определенный этап умственного развития. <...> И эти существа — мы сами; назовем их «протопсихическими существами», имея в виду всех нас, включая и меня, естественно¹.

<...> В нашей действительной жизни <...> у нас есть приставки, амплификаторы, т.е. произведения, рождающие мысль, произведения ис­кусства и прочее, мы тем не менее смешанные существа. Мы ведь жи­вем и там, и там. <...> Попытайтесь наглядно представить себе, что мы живем вот на этой линии, которую я черчу, и что мы имеем только одно измерение. Т.е. для нас не существует верха и низа, мы смотрим в плос­кости этой линии. И никак иначе². Так вот, мы-то в этом случае суще­ства одномерные, тогда как существует трехмерный мир, и представьте, что в этом трехмерном мире находится шар, который начинает двигать-

¹ Ибо философ всегда включает себя в то, о чем он говорит, так как, когда он думает,
он ставит себя на карту и с риском и ответственностью совершает акт мысли. И ему не
стыдно потерпеть при этом поражение, т.е. оказаться дураком, стыдно скорее за другое —
считать, что этого нельзя. Вот это стыдно.

² Я уже как-то приводил эту иллюстрацию в своих лекциях о Прусте, заимствован­
ную из книги Хинтона — был такой теоретик искусств и, по-моему, математик по обра­
зованию.

208 Тема 14. Развитие личности

ся, пересекая плоскость нашего взгляда. Что мы увидим? Мы увидим точку, которая вдруг пошла и, как лужа, стала расплываться вдоль ли­нии. Мы увидели во времени расширение какого-то ее отрезка. Хотя в действительности через линию прошел шар. <...> Или допустим, что в текущей жизни мы имеем плоскость, над которой появилась бы вот такая дуга (рисует ее), <...> что на линии этой плоскости стоит чело­вечек в одном шаге от пропасти. Мы вполне можем себе представить, что из этой дуги он может построить рационально шар, применяя спо­собность суждения, умозаключения и так далее. Не видя пропасти. Ибо все наши мыслительные способности в данном случае уже суще­ствуют в рамках цели и горизонта нашей текущей жизни. Но можем ли мы это назвать мышлением, хотя внешне это похоже на акт мыш­ления? Нет, не можем. Мы здесь не мыслим. Хотя умозаключаем, име­ем термины, понятия и т.д.

<...> Сошлюсь на <...> исторический пример, известный мне из чтения мемуаров о второй мировой войне. Этот сюжет меня всегда ин­тересовал. А именно, как все же проходили переговоры 39-го года, кото­рые предшествовали заключению пакта Молотова—Риббентропа между нацистской Германией и Советским Союзом. <...> И политический, и экономический договоры содержали в себе тайные статьи. Но в экономи­ческом соглашении любопытна < „.> следующая деталь. <...> Советский Союз взялся снабжать Германию (тоталитарное государство, воюющее с западными демократиями — Францией и Англией) стратегическими ма­териалами, которых у Германии не было. Вольфрам, еще какие-то разно­видности особых руд и хлеб (зерно). И до 22 июня 1941 года туда шли продовольствие и стратегическое сырье. Однако самое интересное, как все это воспринималось, как они оценивали друг друга в терминах ума и глупости. Немецкие экономисты (уровень мозгов у них был примерно такой же, как и у советских деятелей, не надо преувеличивать их ум­ственные способности) в один голос расхваливали Сталина <...>, расска­зывали о том (я читал это собственными глазами), насколько он был упорен в переговорах. Как отстаивал каждый пункт, когда мог что-то выиграть или в чем-то обмануть другую сторону. Ну, скажем, вместо од­ной тонны чего-то, что Сталин почему-то не хотел давать, он предлагал тонну другого. Короче, входил во все детали, немцы были просто потря­сены феноменальными познаниями этого человека. Он знал пропускную способность всех железных дорог Советского Союза — и немецких тоже, грузоподъемность вагонов и т.д. <...> — и что? Это было проявление ума внутри того шага, если взять его в целом, когда человек падал в про­пасть. <...> Т.е. мысль, находящаяся внутри плоскости текущей жизни, где явления выступают перед нами обрубленными <...>. Перед нами, внутри названного шага, Сталин как будто обманывает немцев, торгуясь с ними и проявляя при этом поистине чудовищную память на все мело-

Мамардашвили М.К. А, [Понимание морального закона...] 209

чи, которые ни в одной нормальной голове уместиться не могут, а в его голове умещались. Но на самом-то деле жизнь идет <...> по своим за­конам, т.е. в зависимости от того, какие силы сцепились на самом деле, как сложились явления и как они будут развиваться. <...> Поскольку ведь это он снабдил врага снарядами с вольфрамовыми боеголовками, полетевшими в сторону СССР. А солдаты, нажравшиеся российского хле­ба, двинулись через границу, которая, кстати говоря, была заботливо на сотни километров освобождена от оборонительных сооружений. <...>

Меня умиляет эта картина. Она ведь остается в истории. Никто не совершает актов мысли, и все только читают мемуары немецких генера­лов и советских маршалов, которые тоже по-своему заинтересованы в том, чтобы Сталин был гением, потому что было бы обидно, если <...> тебя пинал бы ногами не гениальный человек. Ни один уважающий себя мар­шал не вынесет такого, и поэтому все будут говорить, что Сталин был необыкновенным гением, <...> и такая ложь понятна и простительна. Непростительно ей верить. <...> Человек, который употребляет термин «сталинизм» как содержательный, никогда не придет к действительной мысли о российском обществе. Никакого сталинизма не было, это пус­той символ, который обозначает совершенно другие вещи, и их нужно анализировать в других терминах. <...>.

Если нечто сложилось на лжи, то сложившееся будет производить ложь. Так что делать вид, что просто договорились, хотя мы знаем, что врем, но договоримся, а там поживем и все это исправим, — ничего из этого не получится. Потому что если так договорились, то это будет вос­производиться; это будет расширенное воспроизводство тех же самых продуктов жизнедеятельности. Если мы посредством <...> амплифика-торов не выходим в область действительной мысли. <...> Так вот, беда состоит в том, что, когда мы находимся внутри этого плоского хаоса и чем больше настаиваем на элементах его организации <...>, чем осмыс­леннее хотим быть и жить на этих основаниях, тем все это убийствен­нее для нас. <...>

По отношению к патологии — я назову ее неминуемым склонени­ем, — <...> если совершается акт мысли, то он как бы задает прямую, ис­правляет склонение. В каждый данный момент происходит неминуемое, из природы вытекающее склонение, и оно изменяется. Мысль и есть из­менение склонения, т.е. наше сознание надо понимать в смысле моти­вированности человека идеалами, противостоящими любым силам при­роды и не вытекающими из них. <...> Сказать это — то же самое, что сказать: мышление идеально. А это и значит — мыслить. Приведу об­разец такого последовательного мышления, связанный непосредственно с нашими гражданскими переживаниями, <...> когда можно увидеть что-то похожее на предвидение и предсказание, <...> рассуждение <...> фи­лософа — Канта.

14 Зак. 1664

210 Тема 14. Развитие личности

Обратимся к IX параграфу его первой части «Критики практичес­кого разума». Параграф называется так: «О мудро соразмерном с прак­тическим назначением человека соотношении его познавательных спо­собностей». <...> Речь в этом параграфе идет о том, что у человека есть то, чего природа ему не дала. Это — мысль, или <...> моральное созна­ние, поскольку всякое сознание является моральным сознанием, но не в смысле этики, а в смысле его мотивации или ориентации человека, кото­рая, являясь идеальной ориентацией, противостоит природным силам¹. Но это означает, по мысли Канта, что с нами природа поступила, как ма­чеха, потому что, дав нам моральное сознание, она одновременно лиши­ла нас возможности иметь его познанным и доказанным. Посредством такого сознания мы являемся агентами истории, но, находясь в состоя­нии морального сознания (или вообще в сознании), мы не можем знать ее законы и действовать согласно доказанному знанию о законах исто­рии. <...>

Итак, что здесь имеется в виду? Представим себе, что закон истории есть внешний предмет, <...> я основываю свое поведение на нем. Он пред­шествует моему моральному состоянию. Что делает в таком случае Кант, чтобы провести свою мысль о патологичности предметной причины? Он пи­шет: «Но допустим, что природа снизошла до нашего желания (ведь мы же­лаем знать и на основе знания действовать. — М.М.) и наделила нас той способностью проницательности или просветленности, которой нам хоте­лось бы обладать или которой мы действительно, как воображают некото­рые, обладаем (скажем, марксистская традиция воображает, что есть науч­ная теория коммунизма, где законы истории познаны. — М.М.); каково было бы, по всей вероятности, следствие этого?»².