Противопоставленное понятию интроекции объекта

1. Некоторые перевоплощения понятия интроекции.

Кто бы ни приступил к обсуждению проблемы горя или депрессии, от него потребуется пересечь понятийное поле, полное ловушек, поле «интроекции». Введенное Ференци в 1909 году, воспринятое Фройдом, а затем Абрахамом и дошедшее по этой линии до М. Кляйн и других понятие интроекции претерпело такие вариации смысла, что его упоминания достаточно, чтобы пробудить правомерное подозрение в смешении идей или даже пустословии. Чтобы обойти этот подвод­ный камень, необходимо реанимировать изначальный и строгий смысл концепта, придавшего форму первому большому открытию Ференци, восхищенному этим психоаналитическим феноменом. Лишь возвращенный к своему инициальному и точному смыслу, концепт «интроекции» покажет свою эффективность, прояснив клинический факт в его генезе и эволюции.

Мы знаем, что, по мере того как теория либидо развивалась (в особенности бла­годаря изучению психозов и открытию нарциссических форм либидо) (G. W. X, 1923-1917), взгляды Фройда на идентификацию (инкорпорация нарциссического типа, противопоставляемая инкорпорации при неврозах) не переставали приобретать новых очертаний, чтобы составить в «Печали и меланхолии» основу экономического понимания, свойственного работе горя. Травма объектной потери индуцирует ответ: инкорпорацию в Я. Инкорпорированный объект, с которым Я частично идентифицируется, делает возможным некоторое замедление в на­дежде восстановить экономическое равновесие, перераспределить инвестиции. Не имея возможности устранить мертвого и решительно признать: «его больше нет», скорбящий становится им для себя самого, давая себе тем самым время мало-помалу и шаг за шагом проработать последствия разрыва.

На то, что эта инкорпорация и этот разрыв заключаются в процессе, с одной сто­роны — орально-каннибалическом, а с другой — орально-экспульсивном, указывают Абрахам и Фройд. В этом контексте ни тот, ни другой, как, на первый взгляд, кажется, не отдалились от смысла, придаваемого термину Ференци. Однако, он станет совершенно иным при анализе использования этого термина, смешива­емого к тому же с идентификацией, под экономическим углом зрения: изъять ин­вестиции, вложенные в отныне утраченный объект (Я становится тем, чем оно не может обладать) или в идеальный недоступный объект (Я выдает себя за идеал того, чем оно должно, но еще не может быть). В «Психологии масс» и в «Я и Оно» эти два процесса, идентификация с отвергнутым объектом и интроекция сопер­ника в Сверх-Я, двойное условие разрушения Эдипова комплекса, подтвержда­ются объектной утратой. Также в «Отрицании» вновь встречается тема компен­саторной интроекции утраты или нехватки. И такой совершенно не является — мы это увидим — идея концепции Ференци.

Все эти работы Фройда, так же как и работы Абрахама того же времени или последующие работы М. Кляйн и пр., легко приписывают Ференци авторство концепта интроекции. Тем не менее, примечательно, что никто из них не пытается провести углубленный анализ оригинального концепта, искаженного с самого начала, несмотря на разъяснение в блестящей статье 1912 года «Определение понятия интроекции».

Слово, будучи сразу же признанным благодаря его содержательности, стало, благодаря своей лексикологической структуре (интроекция — помещение внутрь), через затемнение инициального смысла, которое оно приоб­ретает как объяснительный синоним «трансфера», нагруженным разными, даже диаметрально противоположными значениями. Путаница дошла до того, что очень часто иитроекцией называют процесс, который проявляется в отказе или невозможности интроецировать, по меньшей мере, в том точном смысле, который имел и виду Ференци.

2. Текст Ференци и его значение.

Будет полезным остановиться на некоторое время на этом базовом тексте, заслуживающем того, чтобы быть прочитанным и вновь обдуманным. Во всяком слу­чае, он составляет краеугольный камень настоящей попытки теоретического по­строения.

«Я описал интроекцию, — говорит Ференци, — как механизм, позволяющий распро­странить на внешний мир примитивно эротические интересы, включая объекты внешнего мира в Я¹.

«Я делаю акцент на этом " включении", желая тем самым обозначить, что я рассматриваю любую объектную любовь (или всякий трансфер), как у нормального субъекта, так и у невротика... как расширение Я, то есть как интроекцию.

Исходно любовь человека может быть обращена только лишь на него самого. Если же он любит, то он принимает его как часть своего Я... такое включение объекта любви и Я, вот что я назвал: интроекция. Я представляю себе... механизм любого трансфера на объект, и, следовательно, любую объектную любовь, как интроекцию, как расширение Я. Чрезмерную склонность к трансферу у невротиков я описал как бессознательное усиление этого механизма, как жажду интроекции» (Baustein I, р. 58-59).

Что нам показывает анализ этого текста? Прежде всего: «интроекция» в том виде, каком Ференци задумал это понятие, включает три пункта:

1) распространение аутоэротических влечений;

2) расширение Я через снятие вытеснений;

3) включение объекта в Я и, тем самым, «объективация первичного аутоэротизма».

Итак, можно констатировать, что у современных авторов тройной исходный смысл сводится к поверхностному аспекту: обладание объектом путем инкорпорации. Здесь существует значительная разница. Следовало бы развести эти два по­нятия. Чтобы лучше очертить мою тему, «болезнь горя», я постараюсь удалить ложную синонимию, которая создалась между интроекцией и инкорпорацией, чтобы строго придерживаться их собственной семантической специфичности, такой, какой она появляется в клинике, и такой, какой она должна будет еще луч­ше проявиться в продолжение данного изложения.

Текст Ференци в равной мере подразумевает, что интроекция не может иметь в качестве двигателя действительную утрату объекта любви. Мы совершенно не форсируем его мысль, утверждая, что она функционирует как настоящий инстинкт. Подобная трансферу (его способ действия в лечении), она определяется как процесс включения — по случаю объектного отношения —

¹ Курсив мой. — М. Торок.

321

бессознательного в Я. Утрата объекта могла бы лишь остановить этот процесс. То, на что именно нацелена интроекция, принадлежит не порядку компенсации, но порядку роста: она пытается ввести в Я, тем самым расширяя и обогащая его, бессознательное либи­до, анонимное или вытесненное. Так же точно совсем не об объекте идет речь при «интроецировании», как об этом легко говорят, но о совокупности влечений и их непостоянстве, объект которых является лишь поводом и посредником.

Интроекция, по Ференци, предназначает объекту — и в данном случае аналитику — роль медиатора бессознательного. Колеблясь «между нарциссическим и объектным», между ауто- и гетероэротизмом, она трансформирует импульсивные возбуждения в желания и фантазмы желания и делает их тем самым способными получить имя и право гражданства и возможность развернуться в объектной игре.

3. Инкорпорация: оккультная магия для восстановления объекта-удовольствия.

Большая часть характеристик, ложно приписываемых интроекции, напротив, подходит фантастическому механизму, формируемому инкорпорацией. Именно этот механизм предполагает для запуска утрату объекта, именно перед тем, как касающиеся его желания будут высвобождены. Утрата, какова бы ни была ее форма, действуя всегда как запрет, представляет для интроекции непреодолимое пре­пятствие. Для компенсации утраченного удовольствия и недостающей интроек­ции свершается инсталляция запрещенного объекта внутри себя. Именно так происходит инкорпорация в собственном смысле слова.

Она может реализоваться путем репрезентации, аффекта или некоторого телесного состояния, либо используя одновременно две или три модели. Но, каков бы ни был инструмент, она всегда будет отличаться от интроекции, прогрессив­ного процесса, своим моментальным и магическим характером. В отсутствие объек­та-удовольствия инкорпорация подчиняется принципу удовольствия и действу­ет посредством процессов, близких к галлюцинаторной реализации.

Более того, эта восстановительная магия не сумеет назвать себя. Будучи дешевле открытого маниакального криза, она имеет веские причины избегать днев­ного света. Ибо, не будем забывать, она рождается из запрета, который обходит, па самом деле сильно его не нарушая. Восстановительная магия имеет целью, в ко­нечном счете, скрыть магическим и оккультным образом объект, который по ка­кой-то причине уклоняется от своей миссии: опосредствовать интроекцию же­лания. Акт в высшей степени незаконный, потому что, отвергая вердикт объекта и реальности, инкорпорация, так же как и желание интроекции, которое она скрывает, должна избавиться от всякого постороннего взгляда, включая взгляд собственного Я. Чтобы выжить, тайна должна строго сохраняться: еще одно раз­личие с интроекцией, которая, по своим собственным свойствам и благодаря свое­му особому инструментарию — номинации, действует совершенно открыто.

Специфичность каждого из двух направлений, таким образом, ясно проявляется. Тогда как интроекция влечений кладет конец объектной зависимости, инкорпо­рация объекта создает или усиливает воображаемую связь. Инкорпорированный объект на месте утраченного объекта всегда напомнит (своим существованием и намеком на свое содержание) что-то отличное от утраченного: желание, пора­женное вытеснением. Памятный монумент, инкорпорированный объект отмечает место, дату, обстоятельства, где такое желание было удалено, изгнано интроекцией: в жизни Я достаточно могил.

Хорошо видно, что эти два механизма на самом деле действуют в обратном направлении один против другого. Называние их (интроекция влечений и инкорпорация объекта) одним термином совершенно не вносит никакой ясности в коммуникацию.

4. Инкорпорация, ее происхождение и проявление.

Однако существует очень архаичный уровень, где два механизма, ставшие впоследствии настолько противоположными, еще могут смешиваться. Рассмот­рим архаическое Я, формирующееся посредством интроекции орального либидо. Такой процесс означает себя самого посредством фантазма, особенно фантазма поглощения пищи. Будучи полностью продуктом интроекции орального либидо, Я заключается в использовании поглощения пищи и его вариаций (слю­ноотделения, икоты, рвоты и т. д.) как символических выражений: требовать корм­ления, или отказываться от пищи (независимо от реального состояния голода), или, благодаря этому же механизму, создавать фантазм питания (или отказа от еды) в отсутствие объекта. Этот последний случай очень точно соответствует тому, что обычно описывается как механизм инкорпорации.

Фантазм инкорпорации появляется, таким образом, как первая ложь, эффект первого рудиментарного языка. Это также первый инструмент обманки. Отвечать на такой запрос, предлагая пищу, не значит утолять истинный голод интроекции, остающийся живым, этот жест лишь обманывает его. Именно этот жест, но на этот раз направленный на себя самого, реализуется в маниакальной позиции: испытывая жажду осуществить интроекцию, несмотря на непреодолимое внешнее пре­пятствие, Я обманывает себя магическим действием, где «поедание» (пиршество) предлагается как эквивалент немедленной, но чисто галлюцинаторной и иллюзор­ной «интроекции». Маньяк шумно объявляет своему бессознательному, что он «ест» (акт, который означает для Я процесс интроекции), но это лишь пустая речь, интроекция ничтожна. Именно на этот уровень магической реализации регресси­рует Я, которому отказано в прогрессивном либидном обогащении.

Так же как язык, который лишь означает интроекцию (но не выполняет ее), фантазм инкорпорации может войти в самый разнообразный и самый противоположный контекст: то для того, чтобы означить невозможное интроективное жела­ние (см. зависть к пенису), то чтобы подтвердить, что интроекция уже имела мес­то (фаллические демонстрации), то чтобы означить перемещение интроекции (например очертить оральную зону, тогда как на самом деле целью является дру­гая зона) и т. д. Узнать в фантазме инкорпорации свойство языка, называя жела­ние — интроецировать, значит совершить большой шаг в аналитическом лечении, Язык поразительным образом функционирует на уровне онирического словаря.

Пациенту, который никогда не мастурбировал, снится: «Моя мать подает на стол блюдо из спаржи и дает мне в руку вилку». (Могла ли она отказаться от главенства над моим пенисом, дать его в мои руки, дозволяя, таким образом, интроекцию направленных на нее желаний.) Или другой сон: «Моя мать подает телячью голову под белым соусом, глаза теленка напоминают взгляд моего отца». (Может ли она разре­шить мне еще не интроецированную гомосексуальную связь, благодаря чему могу­щество моего отца стало бы моим.) Или еще: «Я ем, и меня рвет месячными» (вос­поминания о гинекологическом обследовании во время пубертата, при котором присутствовал отец), и т. д.; можно было бы приводить примеры до бесконечности, настолько они обыденны

в аналитической клинике. Ту же функцию языка находим и «клинике» мифом и обычаем. (Напомним о Попее - поедателе шпината, о любовном напитке, о плоде познания, поедание которого первой мифической парой даровало генитальный пол, или все каннибалические обычаи, о первом прича­стии и пр.)

Все приведенные примеры служат лишь тому, чтобы напомнить: аналитик, в отличие от профана, понимает фантазм инкорпорации не как запрос, требующий удовлетворения, голод, но как замаскированный язык желаний, еще не рож­денных в качестве желаний, еще не интроецированных.