Отрицание и ухудшение языка

Дидье заводил меня к особо первертной организации, которой постоянно угрожали — или которую стабилизировали — его соматические симптомы, обсессии и «ложное Я». Эта экономика, которая основывалась на отрицании материнской кастрации, сохраняла всемогущество матери и отождествившегося с ней ребенка. Сходное нарциссическое всемогущество усилило бисексуальные фантазии пациента и сделало его невосприимчивым к каким-либо взаимоотношениям, которые могли бы иметь место вследствие переживания смерти матери. Следовательно, не было абсолютно ничего утрачено из симбиоза слияния между фаллической мате­рью и ее сыном-дочерью. У этой четверной пары имелись все эти компоненты.

Данное аутоэротическое всемогущество, однако, пропитывало все компоненты этой закрытой системы отрицанием, и фантазматическое всемогущество было преобразовано в ухудшение. Имело место ухудшение образа матери, так как она была не объектом желания, а лишь пассивной поддержкой или фети­шистской декорацией аутоэротического удовольствия ее сына, а также ухуд­шение сына, который, подобно своей матери, избегал трудного эдипова испыта­ния, которое дало бы ему возможность сталкиваться лицом к лицу с кастрацией и фаллической идентичностью. Наконец, это эротическое ухудшение — у кото­рого не было ни субъекта, ни объекта — нашло параллель в мыслительных про­цессах Дидье. Хотя проявление Дидье символической компетенции было пра­вильным образом организовано в соответствии с грамматическими, логическими и социальными нормами, оно, тем не менее, представляло собой «ложное я», ис­кусственный дискурс, который не оказывал никакого влияния на его аффекты и влечения. Не становясь актуальным расщеплением Я, отрицание вело к конфликту

между символическим функционированием пациента и секретной зоной его невыраженных словами влечений.

Дидье действительно потерпел неудачу в создании настоящей первертной структуры. Однако из-за его отрицания и безобъектной сексуализации его первертная экономика содержала преэдиповы конфликты, которые, как можно предположить, были еще более острыми, так как выглядели столь застыв­шими. Они были столь застывшими, что символические образования пациента могли взять на себя защитной роли против угрозы со стороны его влечений. Дидье вследствие этого проявлял соматические симптомы: тонкий аутоэротический слой уступал дорогу метафоре, симптому дерматита. Ощущал ли он вину по поводу мастурбации, или же данный симптом отражал хрупкость его нарциссической идентичности, которую уже однажды ранее ощутила его кожа? Во всяком случае, его кожное заболевание обострилось после смерти матери.

Поэтому мне представляется, что перверсия Дидье отделила влечения и их Психических представителей от языка и символического функционирования. Эта сепарация сделала тело незащищенным и подверженным соматическим симптомам. Аутоэротизм и искусственный дискурс были попытками справиться с этим и прорывами посредством создания не идентичности, а замкнутой, направленной ми себя и сковывающей тотальности, анально-садистической, независимой и са­модостаточной тотальности, в которой не ощущалось никакой нехватки и кото­рая ни в ком не нуждалась.

Для нахождения языкового доступа к влечениям и к другому (которые отрицались и поглощались подобно всему остальному) следовало расшатать эту защит­ную функцию. Лишь затем было возможно начать осуществлять анамнез Эдипова комплекса, сначала путем его реструктурирования из преэдипового скрытого состояния, который оставался фрагментированным и закапсулированиым, а за­тем посредством осуществления анализа этих феноменов.