ЧАСТЬ I 2 страница

Губы у тебя черным-черны от машинного масла, но ты тоже растягиваешь уголки губ в стороны.

Они почему-то очень скрипят, это почти больно, и, глядя на получившуюся у тебя гримасу, отец хватается за голову и всё-таки не может сдержать смех.

II

Он помнит.

Тэдиас потёр виски. Жест был привычным, он подхватил его у Питера ещё в годы обучения, и так и не смог от него отделаться. Кто-то когда-то говорил ему, что каждый раз, уходя, обрывая, забывая, люди всё равно уносят с собой кусочки других, какие-то общие привычки и странности, и теперь он, в жизни у которого сильных привязанностей-то было — всего ничего — мог подтвердить это со всей уверенностью.

Это правда, я сам участвовал в эксперименте и был подопытным для самого себя.

Он отнял ладони от висков. Оперся о стол. Перед ним, распластанное в бесстыдной наготе творящегося, но не сотворённого, лежало новое тело. Второй робот, второй эксперимент, вторая попытка.

Первая сидела за его спиной прямо на земляном полу и играла с камушками. Едва слышно звенели металлические пальцы, прикасаясь к обкатанным ручьём голышам, умиротворённо поскрипывала гидравлика, шуршали шестерёнки. Человек никогда не сумел бы простым движением, простым присутствием создать столько шума.

В роботе же звучало всё.

Жужжание — кивок в такт игре.

Скрежет — поршень в левом колене опять заедал.

Фоновый шорох, шелест, поскрипывание — то, что заменяло ему дыхание и стук сердца.

А ещё он нашёптывал считалку, которую то ли придумывал сам, на ходу, то ли вспоминал — Тэдиас знал, что если спросить его, робот только пожмёт плечами, а сам он уже давно вышел из того возраста, когда интересуются считалками.

Наверное, в его детстве они были совсем-совсем другими, не такими, как те, которые использовал в играх этот паренёк, когда ещё был жив.

— Раз-два-три-четыре-пять, — неуклюже двигались металлические губы — говорил робот неплохо, но всё-таки, даже не оборачиваясь, даже не вслушиваясь в механические нотки в его голосе, Тэдиас не мог забыть, что говорит не человек. — Буду братьев поджидать. Буду думать, буду верить, буду терпеливо ждать...

Он стучал камушками — кажется, пытался построить башню, или сложить какую-то картину. Пальцы были слишком неуклюжими, чтобы справиться с таким трудным делом, башня — если это была башня — рассыпалась, картина — если это была картина — раскатывалась по углам.

Камушки, терпеливо собранные у реки, стукались друг о друга. Робот, не выказывая никаких признаков досады, собирал их заново. И всё шептал-бормотал, как ребенок, всецело поглощенный своим занятием:

— Раз-два-три-четыре-пять, тень в углу не хочет спать. Тени сходятся по кругу, братья смогут их прогнать...

Он движется тяжело. Скорее всего, есть сбой где-то в механизмах ног, но есть вероятность, что это — просто несовершенство конструкции, которым нужно будет заняться на досуге. Когда выдастся этот досуг — бог весть. Тэдиас придерживает бота за плечо — если он упадёт, собирать шестерёнки придется долго — следит, чтобы ступни двигались правильно. Носок смотрел наружу, сначала земли касалась пятка...

Робот знает слова — скорее всего, много, просто не всегда с ходу соображает, как произнести — но вот с движениями у него не так хорошо.

Возможно, что-то нарушилось в механическом мозге, но трогать его, поросший кристаллами материи, Тэдиас не стал бы даже под дулом пистолета.

Слишком непонятна и странна структура.

Слишком легко он может что-то повредить по незнанию.

Материя своенравна. Если долго работать с ней, сумеешь найти закономерности...

Но пока есть другие дела. А робот быстро учится.

Даже без слов, просто повторяет жесты и движения.

Они выходят под южное, полное звёзд, небо, и робот — Джек, пожалуй, стоит привыкать называть его Джеком — замирает, запрокинув голову. В неясном свете он слегка поблёскивает, глаза светятся зелёным — но куда тусклее, чем у тварей.

Тэдиас делает мысленную пометку — нужно разобраться, почему.

Нужно вообще столько, что голова идет кругом.

А Джек всё стоит, прижав к топке нелепые, неловкие руки и глядя в небо. Губы его растягиваются в улыбку — в нормальную, немного растерянную, улыбку, которая не заложена в его примитивной системе — и Тэдиас молчит, глядя на него.

Потому что на лице робота — детское, искреннее, счастливое восхищение, которому тоже неоткуда в нём взяться. Выражения лица в него тоже не вкладывались. Только примитивный запас слов и директивы по управлению телом — то, что позволило бы сделать из него механического помощника, если бы с материей ничего не получилось.

Собственно, возможность кардинально изменять выражения лица, все эти пластинки, шестерёнки, движущиеся детали, Тэдиас делал только потому что смутно надеялся именно на такое чудо.

На то, что получившееся существо вспомнит, как улыбаться и как кричать от боли.

— Что это? — спрашивает, наконец, Джек, не сводя глаз с искрящегося, мерцающего, волшебного неба. Спрашивает тихо-тихо, словно боится потревожить спящее чудо, и прижимает пальцы к губам, как будто стремясь спрятать слова обратно. Тэдиас вслед за ним запрокидывает голову, и небосвод обрушивается на него, как перевёрнутое море. Он давно уже не смотрел вот так, стоя в темноте у входа в шахту и просто любуясь, и потому ему почти жжёт глаза сиянием с непривычки. Звёзды здесь яркие. Малая Медведица подмигивает Полярной звездой. И Джек, встревоженный долгим молчанием, повторяет снова, благоговейно, почти не слышно: — Что это, папа?

И этому слову в нем тоже неоткуда быть, ведь в него вкладывалось только нейтральное «сэр», и ничего больше...

Но одернуть его? Но сказать «Не называй меня так»?

Нельзя. Слово — привет из прошлого. Доказательство живущей в роботе памяти.

Небо капает на них звёздным светом.

А где-то далеко, в саванне, хохочет-заливается гиена.

Второму телу он, как и собирался, вскрыл череп.

С таким опытом он рисковал скоро узнать о мертвецах больше, чем многие профессиональные патологоанатомы, и не сказать, чтобы его так уж сильно радовала эта перспектива. Да, он не был брезглив, но от трупов уже начинало мутить.

Особенно — от разлагающихся трупов, а в его распоряжении были только такие.

Джек помогал, как умел — мёртвых он совершенно не боялся, легко придерживал голову, и дёрнулся только в самом начале, когда впервые увидел тело.

На лице его мелькнула странная гримаса — боль, растерянность и нечто, похожее на узнавание, но быстро прошло. Он послушно подал пилу — правда, уронив её в процессе — наверняка покраснел бы, если мог...

Тэдиас, которому с ним приходилось быть не только терпеливым — что, правда, давалось ему не всегда легко — но и внимательным, видел, с каким странным интересом Джек присматривается к мертвецу. Словно пытается что-то понять, или отогнать привидение, или услышать слабый, раздающийся на самой грани слышимости звук.

Он знает мертвеца?

Да, наверное, знает. Но это слишком странное, слишком неуловимое чувство, чтобы сказать наверняка. Джеки просто кажется, что он помнит — видел во сне, в шепчущей темноте до-всего — это сухое, хищное, не слишком приятное лицо, тогда ещё не тронутое гниением.

Ему кажется — если немножко напрячься, если прислушаться, то удастся, обязательно удастся понять, кем он был. Может быть, даже поймать имя или сказать, что он значил для него, Джеки.

Папа бы порадовался...

Хотя радость его странная, похожая больше на тёмное торжество, и Джеки совсем не понимает, что творится у него в голове. Сам отец не объясняет, а Джеки, наверное, слишком бестолковый, чтобы понять. Знает только мелочи — папа не любит, когда он слишком громко скрипит и мешает ему заниматься его делами, он иногда забывает заправить свою топку и ему просто жизненно необходимо входить в спящий режим, иначе он становится совсем раздражителен. Он мало говорит, ещё меньше рассказывает, он вечно чем-то занят, и главная задача Джеки — ему не мешать, а по возможности — помогать, как получается. Что-то подносить, что-то держать, прибираться...

Джеки нравится ему помогать. Беда только в том, что он слишком неуклюжий, и роняет вещи, если слишком быстро берётся за них. И видит, как отец напрягается всякий раз, как неприятно ему смотреть на то, как он опять ползает по полу в поисках чего-нибудь уроненного, и от этого Джеки плохо.

Но это ничего. Зато они иногда вместе ходят к звёздам.

А ещё он делает второго робота, брата, и Джеки уже сейчас сидит над ним в те часы, когда папа спит. Представляет, как он откроет глаза и, наверное, улыбнётся.

А ещё Джеки потихоньку полирует его мягкой тряпочкой. Бесполезно, работа ещё не закончена и детали пачкаются раз за разом, но ему нравится, как начинает блестеть металл.

Материя пульсировала в черепной коробке, и выглядело это жутко и притягательно одновременно. Тэдиас вообще замечал за собой в последнее время, что начинает находить удовольствие в специфике теперешней работы, и это его даже не пугало.

Поздно пугаться, когда на карту поставлено всё.

Запахом разложения провоняли все шахты. Халат пропитался трупной вонью. Даже волосы у него пахли отвратительным ароматом смерти...

Но всё это была небольшая цена.

***

Джеки уже знает названия всех инструментов. Может подать пилу, отвёртку, молоток, плоскогубцы, гаечный ключ любого размера. Только руки у него тряские, неловкие, и в тускло светящихся зелёным глазах становящееся уже привычным — а что, если я уроню?

— Масло.

Подчиняясь команде, он берёт с грубо сколоченной полки банку с туго завинченной крышкой. Аккуратнее, аккуратнее и легче...

Но пальцы скользят по стеклу, и вот — банка уже летит к полу, а Джек прячет лицо за ладонями — ещё один старый жест, жест из до-жизни — словно инстинктивно стараясь защититься от осколков.

В звоне и плеске масло вперемешку со стеклом разлетается в стороны, заливает пол, пятнает ноги Джека, штаны создателя. И Тэдиас уже хватает его за запястье — не больно, но только потому что нервная система примитивна и фиксирует лишь критические воздействия — притягивает к себе, заглядывая в перепуганное лицо.

Джеки ниже на две головы, рука его тонет в чужой ладони, и он вскидывает вторую, сам вцепляется отцу в запястье. Беспомощный жест, он не сумеет разжать хватку, и Тэдиас почти выплёвывает злое, выросшее из бессонной ночи и больной головы:

— Бесполезный кусок хлама.

Отбрасывает его прочь.

Джеки садится на пол, больно приложившись спиной о стену, челюсть у него вздрагивает, но плакать он, конечно, не может. Это атавизм, у этого тела нет слёзных желез, более того, на сознательном уровне он и не знает, что это вообще значит — «плакать». Отползает в угол и сжимается там. Бежать в коридоры ему не приходит в голову — там темнота, она шуршит, пенится, перешёптывается, она стучит камнями и давит на плечи тяжёлыми сводами.

Бежать в неё — страшно, страшно-страшно-страшно, и Джеки, впервые в жизни обиженный, обхватывает руками колени, прячет в них лицо.

Металл о металл, легкий звон плывёт по лаборатории.

Тэдиас не оборачивается.

У него работа.

Он начинает раскаиваться не сразу.

Замкнутый, молчаливый, флегматичный, он вспыхивает редко, зато потом долго не может остыть. Питер, который в свое время частенько бывал катализатором подобных вспышек, всегда сбегал на середине, хлопнув дверью, а потом топотал по этажам, смеясь и прыгая через три ступеньки, потому что — он сейчас отойдёт, и ещё неделю можно будет ничего не бояться, о, вы не поверите, я словно живу на вулкане!

С Питером было легко, он не обижался на взрывы и умел предугадывать их, как опытный сапёр... Но сейчас с ним нет Питера.

И последние события намекают на то, что и не будет.

Есть только неловкий робот, который смутно помнит прошлое, задаёт глупые вопросы и играет в камушки у его постели, потому что боится уходить в шахты один.

Нелепый, похожий на ребёнка — а чего он, собственно, ждал, когда брал семнадцатилетнего мальчика? — трогательно старающийся быть полезным.

Роняющий важные вещи с завидным постоянством.

Робот, скорчившийся в углу.

Единственное разумное существо — ведь не считать же хасков?

Он всё-таки оборачивается.

Джеки хочется спрятаться. Стать невидимым, стать песчинкой и затеряться среди тысячи других. Он выдыхает облачко чёрного дыма в собственные коленки, и старается стать как можно незаметнее. Вжимается в тень. Папа сердится, потому что он такой неуклюжий и постоянно что-нибудь делает не так. Он и не думает задать вопрос — основополагающий вопрос, который позволил бы переложить вину — а кто, собственно, сделал его таким?

Не думает, потому что, как и все дети, в первую очередь винит себя.

Время идет мимо него, если не слушать, не поднимать головы, может пройти тысяча лет, и тогда ничего этого уже не будет, и его тоже не будет...

Отец треплет его по макушке.

За подбородок приподнимает тяжёлую металлическую голову.

Джеки смотрит на него удивлённо, и немного испуганно — я что-нибудь сделал не так, да? опять? — и больше всего боится, что да.

Да, он настолько бесполезен, что даже не мешать не может...

Отец молча берёт его за запястье — на сей раз, осторожно — вытягивает из-за пояса отвёртку. Джеки не вырывается — ему страшно, конечно, ему очень страшно, но это же папа, а он не сделает ничего плохого.

Джеки искренне в это верит.

***

Он провозился с роботом до ночи, и ничуть не сожалел об этом.

Механические руки после его форс-мажорного ремонта стали куда ловчее...

А Джеки — расслабившийся Джеки, Джеки, почувствовавший себя прощённым, нужным и поэтому радостным — на середине начал рассказывать ему сказки.

Просто так. Среди которых откровенно человеческой, из памяти, была только «Красная Шапочка».

Словами Тэдиас, естественно, не извинился.

Так и ушёл спать молча, и засыпая, слушал, как перестукиваются камни-игрушки, на сей раз складываясь, наконец, в правильную фигуру, и как тихий механический голос шепчет-заговаривает:

— Раз-два-три-четыре-пять, человеку нужно спать. Звёздам нужно в тёмном небе ярким серебром сверкать...

***

Он помнит.

Тэдиас повыше поднял лампу. Чернильные тени медленно растеклись по углам, закачались за их спинами, явно недовольные таким вторжением. Нижние уровни, забои и штольни уже несколько месяцев принадлежали только им, и их устраивало такое положение. Теням было вольготно лежать на утоптанном земляном полу, сплетаться под потолком в полог единой темноты. Подземная тьма, самая страшная и самая тёмная, царившая здесь от начала времен, неохотно уступала свои позиции. Тени ползли за ними, вкрадчивые, совсем безобидные...

Тэдиасу казалось, что кроме своих шагов и шагов Джека, он слышит ещё и их недовольное шипение.

Зачем вы приш-шли сюда? Неужели он хочет умереть ещё раз?

Конечно, он не хотел. Но спуститься было необходимо, потому что неясные воспоминания робота пробуждались и обретали четкость, если он видел что-то, связанное с прошлой жизнью. Что-то, что тогда было для него важно, или что-то, что вызывало в нём сильные эмоции.

А что может вызвать эмоции сильнее, чем смерть?

Тэдиас поднял лампу повыше. Шаги глухо и странно звучали в подземных переходах, и на локте он чувствовал судорожную хватку металлических пальцев — хватку слишком сильную, мальчик так и не приучился действовать соразмерно нужде — но не пробовал отнять руку.

Джеки боялся темноты. Не так, как боятся обычно дети — дети, которым хватает лучика света под дверью, чтобы чувствовать себя в безопасности — но до животного чёрного ужаса.

Тэдиас подозревал, что это всё из-за завала и из-за гибели в каменном тёмном плену... Он соврал бы, если бы сказал, что его это не радует. Страх робота вызывал у него некоторое сочувствие, это правда, но куда больше было его торжество от осознания, что прошлая жизнь оставила свой след в металлической голове. Он даже представлял как — пусть даже у него не получится продвинуться дальше нынешней стадии — он будет будить память в Делайле.

Её любимые песни, её памятные места, её обожаемые книги. Он знал всё это, знал, потому что любил её, и смог бы заново показать ей их.

Хотя лучше было бы, если бы до этого не дошло.

Под ногой звякнул металл, и Тэдиас опустил лампу так, чтобы осветить пол. Чёрная, вальяжная тень неохотно отползла в сторону, открывая взгляду поблёскивающую птичью клетку. На дне её скорчилось что-то выцветшее, когда-то бывшее жёлтым, но сейчас казавшееся скорее серым, подёрнутое гниением.

Что-то, что когда-то было птичкой, оповещающей шахтёров о приближающейся смерти.

И не сама ли земля отомстила пичужке, если смерть она приняла от того, от чего призвана была защищать других?..

Мысль была дурацкой, и Тэдиас поморщился. Джеки жался к нему, как испуганный ребёнок — а кем он был, если не им? — и его пришлось подтолкнуть, чтобы он разжал пальцы и сделал шаг вперёд. Тень его, тонкая и длинная, шатнулась вместе с ним, когда он неловко, скрипнув суставами, присел на корточки.

Потрогал клетку, словно не понимая, что это.

Поднял взгляд...

Хаски не стали разбирать завал — это вышло бы слишком долго, да и не стоила игра свеч — вряд ли с другой стороны остались трупы, а больше ничего ценного там быть не могло. Леденцовой породы хватало в открытых забоях, и тратить силы не стали. Просто перерубили трупу ноги.

Тэдиас совсем забыл об этом, и сейчас выглядывающие из нагромождения камней белые кости в ошмётках плоти стали для него неожиданностью. Не пугающей, и не особенно неприятной...

Джеки протянул к ним руку. Осторожно тронул обрубок кончиками пальцев.

С координацией у него с недавних пор стало лучше, он уже не промахивался, если хотел что-то взять или чего-то коснуться, но сейчас рука у него всё равно подрагивала. Зелёное мерцание глаз стало ярче и начало пульсировать.

Он помнит.

Больно.

Очень больно ногам. Ты лежишь, а на них навалилась огромная тяжесть, раздавила и расплющила их, и ты уже никогда не встанешь. Ты воешь. Боль невыносима, темнота накатывается со всех сторон волнами, и где-то в ней шевелится Тони, но ты его не видишь, ты даже не уверен, что он здесь — кровь шумит у тебя в ушах, твой собственный крик забивает все звуки, и ты даже не пытаешься выдавить из себя какие-то слова, просто кричишь, изо всех сил стискивая прутья клетки. Они холодные, врезаются в пальцы, Сольвейг внутри молчит, ты даже не знаешь, жива ли она вообще, но всё равно изо всех сил притискиваешь клетку к груди. Если уж ты сумел ухватить её в забое, когда все бежали и никто про неё не подумал, не выпустишь и теперь.

Больно.

Болит ещё и горло, голос постепенно слабеет. Ты начинаешь хрипеть, по щекам у тебя бегут-катятся слёзы. Ты облизываешь губы, и, наконец, замолкаешь, потому что в тебе нет больше воздуха, и горло ты, кажется, сорвал, надсаживаясь криком.

И, в звенящей тишине на месте своего воя, ты, наконец, слышишь, как матерится и причитает Тони — блядь, да что же это, только потерпи немножко, я сейчас, я скоро, тут совсем чуть-чуть, ну какого хуя всё самое плохое всегда случается с нами, почему не этот ушлёпок Михалес сейчас здесь, почему ты, о, дерьмо-дерьмо-дерьмо, блядские камни, блядские шахты, блядские мечты, почему я не засунул их себе в жопу и не повернул там трижды — и ты шепчешь ему, потому что говорить уже не можешь:

— Не ругайся, ну, пожалуйста...

И начинаешь плакать по-настоящему, вздрагивая всем телом, обнимая клетку с притихшей Сольвейг, потому что знаешь — перед смертью это всегда так очевидно — что Тони тебя не вытащит, не сможет, а даже если бы и вытащил — что он будет делать с тобой, безногим? Как сможет вынести наружу, и как потом с братом-калекой?

И он подползает к тебе в темноте, нашаривает твоё плечо, и крепко сжимает его — ну, чего ты разнылся, всё будет просто заебись, выберемся мы отсюда, ещё смеяться будем над всем этим блядским приключением, ну же, успокойся, слышишь — а тебя только сильнее трясет, потому что темнота шуршит в унисон с ним, ты слышишь её голос так же отчётливо, как голос Тони — правильно, плачь, вы никуда отсюда не уйдёте, вы останетесь здесь навсегда, навсегда, навсегда, я так давно жду и так много знаю, неужели ты не хочешь отведать моих тайн, Джеки-бой...

Ты не можешь кричать, больше не можешь, но тебе становится вдруг так страшно, что никакая боль с этим не сравнится, и ты хватаешь Тони за руку, и шёпот у тебя — не шёпот, призрак шёпота — пожалуйста, свет, хоть немного света, пожалуйста, Тони, я сейчас свихнусь, мы останемся здесь навсегда, ты знаешь? — и он, видимо, что-то услышав в твоем голосе, начинает шарить по карманам. Шуршит и звенит всей той дребеденью, которая у него по ним распихана и, наконец, ты слышишь деревянный перестук в коробке.

Вспыхивает спичка.

Глаза, отвыкшие от света, слепит, но ты смотришь на огонёк, не отводя взгляда, и молишься про себя, чтобы момент этот длился как можно дольше. Темнота отступает от вас, скорее раздраженная, чем испуганная светом, и лицо у Тони грязное, бледное, и ты видишь в его глазах то, что он так не хочет показывать — панику.

Он тоже знает, что не вытащит тебя.

Но Тони упрямый, как сто тысяч ослов, и даже если ты станешь умолять его уйти — он ни за что этого не сделает. Да ты и не станешь. Это было бы благородно и правильно, но оставаться наедине с темнотой слишком страшно, ты и правда свихнёшься, и будешь смеяться, пока не умрёшь...

Ты смотришь ему в лицо ещё бесконечно долгое мгновение.

А потом спичка гаснет, оставляя вас в темноте.

— Здесь страшно, — сказал Джек, наконец, обнимая себя руками за плечи. — Пожалуйста, давай уйдём.

Он только замотал головой на вопрос про память.

Он и правда не помнил ничего.

Только в чёрной глубине, под тонкой плёнкой сознания, шевелился тёмный ужас и смутные воспоминания, которые у него не получалось осознать.

Тени шуршали в углах насмешливо и самодовольно.

Джеки, вцепившись в руку отца, смотрел только на пламя лампы и мечтал о том, что будет день, и будет солнце, и он сможет выбраться к реке, посидеть на берегу среди полуденного зноя и сияния...

И вокруг не будет ни одного клочка тьмы.

Ни одной тени.

***

Ему всё чаще снились плохие сны — пожалуй, в его возрасте и с его прошлым это было закономерно, слишком многое он видел и слишком многое делал — но многие из них не показались бы плохими никакому другому человеку на земле.

Да и ему самому они таковыми не казались.

Плохим был момент пробуждения после них. Тот, в который он открывал глаза и осознавал, что ничего не было, что шахты никуда не делись, и что этот полумрак вокруг — не их с Питером комнаты, что шорох металлических сочленений — это Джеки чертит по полу кусочком угля, вырисовывая какого-то зверя, а не шуршит шестерёнками любимый питеров ночник, похожий на помесь чайника с часами...

Что Университет давно кончился, что даже дни Кавалькадиума давно кончились, и что есть только настоящее, от которого некуда бежать.

Впрочем, иногда ему снились самые настоящие кошмары. Про кривящиеся лица тварей и их светящиеся зелёным огнём глаза, про надсадный кашель, рвущий Делайле лёгкие и её дрожащие ладони, про медного слона и дрогнувшие своды зала собраний — про всё то, что он помнил и не мог себе простить.

Музыка не была музыкой — она была ударом.

Пошатнулись стены. Воздух задрожал и поплыл, пронизанный низким, разрывающим уши, гулом. Перед глазами всё смазалось, только лицо Делайлы — ставшее мертвенно-бледным, с широко раскрытыми, неверящими глазами — он видел чётко.

Её — и Питера, который, пошатываясь, поднялся со своего места.

...Всё должно было быть не так.

При первых испытаниях всё было в порядке, из фонографа на спине слона лились музыка, настоящая, прекрасная музыка, не способная никому причинить вреда.

Но жизнь всегда шутила с ним злые шутки, ломая планы, издевательски меняя обстоятельства, и он, как во сне, протянул руку к рубильнику.

Кто-то кричал. Кто-то, кажется, бился на полу, размазанный слишком болезненными для человеческого слуха звуками. Кто-то сплёвывал заливающую рот кровь.

Он повернул рукоять непослушными пальцами. Обессиленный, опёрся лбом о пульт. По щеке текло что-то тёплое, в бакенбардах путались липкие капли, в голове царил праздничный тонкий звон.

Он поднял руку и стёр мокрое тыльной стороной ладони.

Даже не глядя, он знал, что на ней остался красный след.

Он проснулся от того, что Джек теребил его за плечо.

В полной темноте светились только его глаза — слабое зеленоватое мерцание не могло разогнать мрак, напротив, казалось, только делало его ещё темнее, и Тэдиас не сразу понял со сна, почему вообще мальчишка решился его будить.

Ответ был слишком очевиден, чтобы сообразить сразу.

Темнота. Лампа, отгонявшая её, погасла.

Он сел. Потёр поросшую короткой щетиной щеку, словно неосознанно ожидая почувствовать на ней кровь. Нахмурился.

— Я же тебя учил...

Но на самом деле он был скорее благодарен закончившемуся в лампе керосину. Этот сон он и сам предпочел бы не досматривать.

К тому же, был важный день.

***

Джеки ждал этого с нетерпением, ждал долго, наверное, с того самого часа, когда папа впервые показал ему металлический каркас — ту основу, на которую он постепенно наращивал плоть механизмов — которому предстояло стать его братом.

День за днем Джеки сидел рядом и смотрел, как тело постепенно меняется, обретая форму. Крохотные шестерёнки складывались воедино, сеть проводов оплетала руки и ноги изнутри, топка щерилась открытой пастью и словно требовала угля, скорее, сейчас.

Глядя на неё, Джеки каждый раз поглаживал свою, исходящую жаром у него внутри.

" Я такой же, — думал он, в очередной раз подавая отцу отвёртку, и от этой мысли ему становилось хорошо. Когда есть кто-то, как ты, это всегда просто здорово...

А сегодня у его брата был день рождения.

Очень-очень важный день.

***

Тебе холодно.

До ледяного озноба, до тряской дрожи, до стука зубов. Ты лежишь на чем-то твёрдом, на чем-то неудобном, и у тебя дико раскалывается голова — может быть, это потому что ты вчера перебрал, а может быть, тебя приложили в очередной подворотне чем-нибудь вроде кирпича по темечку.

На тёмных улицах случается всякое, особенно когда ты совсем не прочь разжиться какой-нибудь побрякушкой, и тебе совсем некуда идти...

Ты пытаешься поднять руку, помассировать лоб, но у тебя не выходит — тебя прихватил паралич. Ты — словно большая ледышка, не можешь пошевелиться, слишком замёрз, и на тебя накатывает душная паника — как, почему, какого хуя, трижды швабру мне в зад, что я вчера выпил и что мне теперь делать?!

Словно в ответ в груди зарождается жар. Тепло бежит по всему телу, растекается по нему, как вода, и ты, чувствуя себя растаявшим айсбергом, судорожно дёргаешься. Свободен, не парализован, всё обошлось, просто короткий приступ... И тут ты впервые слышишь — какие-то голоса над тобой, тяжёлый, мужской, и звонкий мальчишеский, в котором что-то неправильно, но со своей болью ты не можешь понять, что — и замираешь, вслушиваясь в них.

— Он просыпается? Правда, просыпается?!

— Заткнись и дай мне контейнер с материей... Десять ноль одна, первые движения, первые признаки сознания, процесс аналогичен первичному, отклонений нет, судорог нет...

Ты открываешь глаза. Над тобой — два лица, одно кажется смутно-знакомым, только что-то в нём не так, неправильно, и это тебя почти пугает, потому что ты узнаёшь того мальчика, который говорил звонким голосом — и не узнаёшь одновременно.

«Что за?.. — думаешь ты, переводя взгляд с одного на другого. — Какого чёрта тут происходит, почему он металлический, это неправильно, было не так, я...»

Ты хочешь закончить «Я помню», но это неправда — у тебя в голове нет ни одной картинки, ни одного связного воспоминания, только какие-то огрызки, ошмётки, какое-то нагромождение бессмысленной хуйни...

В ней есть темнота и чей-то дикий крик, стук камней, стук металла о камень, пение птицы, ещё что-то, ты ни черта толком не помнишь, и больше всего это похоже на дурацкий похмельный сон из тех, которые снятся после большой пьянки, и от которых отплёвываешься до следующего утра.

В любом случае, ты тянешь руку — она металлическая, под тонкой обшивкой жужжат какие-то механизмы, крутятся колёсики в локтевом сгибе — не знаешь, что собираешься сделать, просто не можешь уже тупо лежать под взглядом создателя — отца?.. — и мальчик ловит твою ладонь, и смеётся — папа, ты видишь? Он проснулся, правда, проснулся!