Среди сплошных Марселей

Послезавтра было воскресенье. Я вернулся в этот квартал, но так и не смог найти мою машину. Честно говоря, я забыл, где ее поставил; то ли на этой улице, то ли на соседней – все улицы были похожи друг на друга. Улица Марселя Самба, улица Марселя Дассо… кругом Марсели. Прямоугольники домов, в которых живут люди. Всё ужасно одинаковое. Но где же моя машина?

Бродя среди этих Марселей, я почувствовал, что порядком устал от машин и от всего, что творится на белом свете. С того дня, как я купил «пежо-104», от него были одни неприятности: частый, непонятно для чего нужный ремонт, постоянные столкновения с другими машинами… Конечно, водители делают вид, будто для них это – пустяк, идут на полюбовное соглашение, говорят: «Ладно, о'кей», но при этом сверлят тебя ненавидящим взглядом; это крайне неприятно.

И потом, если вдуматься, на работу я все равно добирался на метро; уезжать из города на выходные почти перестал, поскольку ехать, собственно, было некуда и незачем; для отпуска я все чаще выбирал организованный, иногда клубный отдых. «Так на что мне эта машина?» – с досадой говорил я себе, сворачивая на улицу Эмиля Ландрена.

И однако я уже успел дойти до авеню Фердинана Бюиссона, когда мне наконец пришло в голову заявить о краже автомобиля. Сейчас угоняют так много машин, особенно на окраинах города; история с угоном встретит понимание и доверие у всех – и в страховой компании, и у моих коллег. В самом деле, разве можно признаться, что ты потерял машину? Сразу прослывешь любителем глупых розыгрышей, или даже ненормальным, либо просто кретином; это было бы очень опрометчиво с моей стороны. Такими вещами шутить не принято; именно в таких обстоятельствах складываются репутации, завязываются или прекращаются дружеские отношения. Я знаю жизнь, у меня есть опыт. Признаться, что ты потерял машину, – значит практически поставить себя вне общества; нет, решено: заявляем о краже.

Поздно вечером одиночество стало физически ощутимым, причиняющим боль. Листки бумаги, слегка запачканные соусом от тунца по-каталански, усеивали кухонный стол. Это были наброски к диалогам животных; диалоги животных – литературный жанр не хуже, а может даже получше всех прочих. Данный опус назывался «Диалоги коровы и кобылы»; его можно было бы определить как размышление об этике, а навеян он был краткой служебной командировкой в Бретань, в область Леон. Вот показательный отрывок из этого диалога:

«Вначале взглянем на бретонскую корову: круглый год она пасется, ни о чем другом не помышляя, ее лоснящаяся морда опускается и поднимается с удивительной регулярностью, и никакая тревога не затуманит проникновенный взгляд ее светло-карих глаз. Всё это вызывает полное доверие, всё это как будто свидетельствует о глубоком экзистенциальном единстве, о завидном совпадении бытия в мире и бытия в себе. Увы, в данном случае философ попадет впросак, его доводы, хоть и основанные на безошибочной и тонкой интуиции, окажутся несостоятельными, ежели только он не озаботится заранее навести справки у природоведа. Ибо природа бретонской коровы двойственна. В течение года наступают периоды (предусмотренные неумолимой логикой генетического программирования), когда во всем ее существе происходит разительная перемена. Мычание становится громче, протяжнее, меняется даже его гармоническая структура, и порою оно до странности напоминает жалобные звуки, издаваемые сынами человеческими. Движения становятся более нервными, порывистыми, иногда она припускает рысцой. А ее гладкая, лоснящаяся морда, прежде казавшаяся идеальным воплощением первозданной мудрости, искажается, кривится от мучительного воздействия некоего властного, необоримого желания.

Разгадка этой тайны весьма проста: бретонская корова желает (надо отдать ей справедливость: это желание – единственное в ее жизни), чтобы ее, как выражаются на своем циничном жаргоне скотоводы, «покрыли». И ее покрывают, когда напрямую, а когда нет; ведь шприц для искусственного осеменения может, пусть и не без некоторого эмоционального ущерба, заменить в этом деле половой член быка. В обоих случаях корова успокаивается и возвращается в свое исконное состояние глубокой задумчивости, с одной лишь поправкой: через несколько месяцев она произведет на свет хорошенького теленочка. В чем, заметим между делом, и состоит интерес скотовода».

Разумеется, скотовод символизировал Господа Бога. Испытывая необъяснимую симпатию к кобыле, Господь обещал ей уже со следующей главы нескончаемое блаженство со множеством жеребцов, в то время как корова, повинная в грехе гордыни, в итоге должна будет довольствоваться унылыми утехами искусственного оплодотворения. Надрывное мычание двурогих не смогло смягчить приговор Великого Зодчего. Депутацию овец, отправившуюся к Нему из солидарности, постигла та же участь. Как мы видим, Господь, изображенный в этом небольшом сочинении, милосердным богом не был.