Все они люди

Леонтьева Татьяна

РАССКАЗЫ

Все они люди

Миша все время говорил, что работу найти не проблема. Ну и что, что у меня нет образования. Зато у Миши есть много друзей. Вот Марта Евдокимова работает в «Афише». Им же наверняка нужны корректоры? Или Саша Гальего. У него вообще собственное издательство. Сам Миша уже лет десять как нигде не работал.

Я листала газету с вакансиями, а Миша обзванивал друзей. Они охотно поздравляли его со свадьбой, но когда дело доходило до трудоустройства, друзья говорили что-нибудь вроде: «Старик, да я и сам едва свожу концы с концами…»

А Марта и впрямь взяла меня на работу.

Няней.

Детей было двое — Игорек и Санька. Я приезжала на Удельную, топала до садика и робко заходила в ворота. Долго переминалась с ноги на ногу и наконец перешагивала порог, пытаясь напустить на себя непринужденный вид. Я чувствовала себя самозванкой: пришла за чужими детьми, веду их неизвестно куда, и никто ни о чем не спрашивает. Я все время ждала, что полная тетя меня окрикнет: «А ну-ка, гражданочка, а вы кто такая? Вы же не мама?» И спрячет Саньку и Игорька у себя за спиной. До выяснения обстоятельств.

…После этого мы шли домой через парк.

В наше расписание входила прогулка, обед, мультики и досуг до прихода родителей.

Хуже всего я справлялась с прогулкой. Игорек и Санька мне представлялись драгоценностью, незаслуженно переданной на хранение в мои дырявые руки. Я не спускала с них глаз. Но поскольку ребят было двое, иногда один терялся где-то в кустах и я начинала в панике бегать по дорожкам.

Обед Марта готовила сама и оставляла нам на плите. Более того, она настаивала, чтобы я тоже ела и вообще чувствовала себя как дома. Марта знала Мишу уже много лет и могла представить, какой режим питания он мне предлагал. Однажды Марта сварила кальмара. Я впервые видела кальмара своими глазами. Кроме того, во время этих обедов я открыла, что каша со сливочным маслом гораздо вкуснее, чем без. У нас с Мишей не было холодильника, и масло мы никогда не покупали.

Мультики были прописаны только по полчаса в день. Это мне нравилось. Мне вообще нравилось, как Евдокимовы воспитывали детей. Компьютер был под запретом, мультики только советские, никаких тебе аниме и прочего безобразия. Правда, однажды Игорек хитро мне улыбнулся и сказал:

— Вот там, на шкафу, папа положил «Симпсонов». Мы с Саней не можем дотянуться. А ты сможешь.

— Нет, — ответила я. — Я тоже не дотянусь.

Досуг мальчишки занимали буйными играми, а я, как девочка, тянула их к пластилину и к вырезанию снежинок.

Иногда Марта задерживалась, и я укладывала Игорька и Саньку в постель. Открывала книжку. Глава за главой, глаза у меня самой уже слипались, а Игорек просил: «Ну еще, ну еще немножечко». В горле становилось сухо, но я никогда не отказывала.

В детстве мы с сестрой часто болели, тогда мама нас усаживала на диван и наливала два ведра горячей воды. Это называлось «греть ноги». Опускаешь сначала пальцы, очень горячо и страшно, а потом ныряешь по колено и замираешь в предвкушении книжки. Мама открывает «Жаконю» или «Волшебника Изумрудного города» и читает. Вода остывает, мамин голос хрипнет, а мы жуем соленые огурцы и готовы так болеть хоть две недели.

У Евдокимовых мне хотелось надстроить кровати третий ярус, забраться туда и тоже просить кого-нибудь: «Ну еще чуть-чуть!» Но я была безнадежно большой. Я была большая, замужем, я работала няней, получала вечером деньги и тратила их в магазине по пути домой.

С Евдокимовыми я познакомилась еще до свадьбы. Мне уже тогда казалось, что я греюсь у чужого огня, настолько у них было уютно. Книжки на полках, лоскутное одеялко, на полу всегда какой-нибудь замок из конструктора, разбросанные детские игрушки.

Марта - яркая и самостоятельная дама. У Марты необычные наряды. Смотрит она внимательно и чуть лукаво. Марта умеет жарить котлеты. Ходит на концерты и выставки и знает кучу музыкантов и художников. У Марты интересная работа. Свои убеждения и взгляды на жизнь. Двое здоровых ребятишек и надежный муж.

Евдокимов сильный и широкоплечий. За ним как за каменной стеной. Он серьезен и прям. Когда Игорек задирает Саньку, Евдокимов берет обидчика за руку и спокойно говорит: «Погоди. Подумай, что ты сейчас сделал». Игорек сопит и думает. Евдокимов строит дом в Парголово. Своими руками: фундамент, стены, обшивка, всякие коммуникации. Я до сих пор не знаю, почему летают самолеты, как в кран попадает вода и как сколотить табуретку. Люди, которые строят дом своими руками, всегда вызывали у меня благоговение.

Это настоящая семья, и будет ли у меня когда-то такая же? С моим-то Мишей? Каждый вечер я уходила от Евдокимовых с неохотой. Мне хотелось остаться с ними на кухне, есть кальмара, говорить об интересных книгах, а потом уснуть под лоскутным одеялком. На правах приемной дочери.

Я представляла, что вот есть у меня такая семья. Два сорванца и серьезный муж. Я спешу домой с работы, в сумке пачка рукописей, перед сном почитаю, в пакете какой-нибудь игрушечный автомобиль для ребят… Дома уютно горит ночник, дети рассказывают наперебой, как провели день… Я улыбаюсь и рассматриваю их рисунки и поделки… Да, еще надо санки достать с антресоли, зима на носу… В выходные всей семьей пойдем кататься с горок… Скоро придет муж, надо спросить про санки…

Миша в эту картину совершено не вписывался.

А еще Миша говорил, что все люди одинаковые. Что нельзя их делить на хороших и плохих, на талантливых и бездарей. И особенно — на умных и глупых. «Все они — просто люди», — объяснял Миша. Как же, думала я, люди не делятся? Вот он, например, читает «Братьев Карамазовых», а Инга — «Панораму ТВ». Вот я, например, мухи не обижу, а сосед сверху недавно запинал телефонного мастера насмерть, когда тот пришел чинить аппарат. Наверное, люди все-таки разные.

При этом Миша не был человеколюбив. Миша не любил компании и в присутствии посторонних то и дело вытирал лоб, откашливался и не знал, о чем разговаривать. И вздыхал с облегчением, если нужно было сделать что-то конкретное — передвинуть кому-нибудь шкаф или отдать пальто, например. «Бери-бери, — говорил он, — у меня другое есть», — и всю зиму ходил в осенней куртке.

Когда Миша выпивал, он обнаруживал три стадии любви к людям. Сначала он очень радовался гостям и пел им песни. Уговаривал остаться ночевать, а то и пожить недельку-другую. Потом взгляд его становился все тяжелее, в какой-то момент он говорил что-нибудь вроде «Ну а ты что за хрен с горы?» и мог ни с того ни с сего на человека наброситься с кулаками. За этим следовала третья фаза — безразличие. Миша ложился спать.

Паша с Маришей попали к нам в фазу вытирания лба и откашливания.

Инга работала тогда в пункте приема стеклотары на соседней Красноармейской. Иногда мы с Мишей, два праздношатайки, к ней туда заглядывали. Это был настоящий сырой подвал с низкими сводами и грибком на стенах. Все эти катакомбы были до потолка заставлены коробками с пустыми бутылками. В «приемной» сидела Инга на овечьей шкуре и выдавала деньги. Бомжи Ингу уважали и даже боялись. Чтобы подраться там при ней или сказать грубое слово — такого не было.

Однажды, когда мне не хватало на проезд к детям, я собрала бутылки, оставшиеся от приема гостей, и явилась к Инге. Очередь расступилась, и один дедушка мне сказал: «Проходите-проходите». Я сказала, что не тороплюсь, но остальные тоже ни в какую не хотели идти вперед меня, как будто я беременная женщина или сказочная принцесса.

Инга брала бездомных на работу. Нужны были грузчики и мойщицы посуды. Мойщица стояла в дальнем помещении возле старой чугунной ванны, доверху наполненной грязной мыльной пеной и размокшими этикетками. Руки ее утопали по локоть. Двигалась она как автомат. Зрелище это меня так поразило, что однажды я захватила бумагу и пристроилась на пороге, чтобы сделать с нее набросок. Вот это жанровая сцена! Это на целую выставку потянет. «На дне», остросоциальная тема, и это вам не какие-нибудь там фоторепортажи…

В какой-то момент я осеклась и осторожно у мойщицы спросила: «Вы не против… что я тут сижу, вас рисую?...» Она обернулась и долго недоуменно на меня смотрела. «Да мне что, жалко, что ли?» И на рисунок даже не взглянула.

Мариша иногда подменяла эту мойщицу, а Паша грузил коробки. Инга их к себе не приглашала. Они ее провожали до дома, долго курили у нашего подъезда, потом Инга закрывала дверь, а Паша с Маришей плелись на чердак заброшенного дома. Однажды Инга к нам постучалась и сказала:

— Орлов! Дай водички попить!

Позади нее маячили Паша с Маришей.

Миша налил стакан воды и протянул Инге.

— Да вы это… — неуверенно сказал он. — Проходите, чего на пороге-то стоять?

Паша с Маришей оживились. Все достали по новой сигарете.

— Да вы это, — произнес Миша, потирая лоб. — Садитесь вон поближе к пепельнице.

Инга раскрыла пакет и достала пиво. Ребята прошли в комнату и сели торжественно, как будто попали за праздничный стол. Я поняла, что у нас гости.

Через час Миша уже обнимал Пашу и восклицал:

— Да я все понимаю! Да я сам жил на улице пятнадцать лет! Оставайтесь у меня!

Миша так говорил — «на улице». На самом деле он просто бродил от одних добрых друзей к другим. Его оставляли присматривать за кошками, когда уезжали в отпуск. Просили покараулить дачу. Кроме того, Миша был любвеобилен, и иногда по нескольку лет жил у восторженных женщин.

Паша — чернявый мальчик лет двадцати. Формально он бомжом не являлся, был зарегистрирован в какой-то комнате, но помимо него там прописались восемь братьев и сестер и еще множество сомнительных родственников. Потом эта комната сгорела. Родителей у него не было, вырос Паша в детдоме.

Я спрашивала:

— Ну а после детдома, там разве не помогают? С работой, например?

Паша отвечал:

— Да кому ты нужен? Взрослый человек — иди гуляй. Как хочешь, так и крутись.

Марише тогда было лет тридцать. Ресницы у нее как у куклы, длинные, жесткие и загнутые кверху. Кукольный рот, бантиком губы, по лицу рассыпаны веснушки. Шапка пышных волос. Она была на самом деле очень красива, но мышцы лица у нее, казалось, одеревенели, как на морозе. На лбу проступали ранние морщинки. Мимика была неподатлива.

В четырнадцать лет Маришу изнасиловал отчим, и тогда она убежала из дома. На большую дорогу. Ее подхватывали дальнобойщики, потом случайные прохожие. В конце концов Мариша научилась брать с них за это деньги. Тем и жила.

У Мариши начисто отсутствовала стыдливость. Она могла громко журчать в туалете, при этом смеяться и продолжать разговор. Переодевалась она прямо при мужчинах. Не потому, что хотела соблазнить или была распущенна — нет. Просто она не видела в своем теле что-то личное, что следовало прятать от чужих глаз. Когда она раздевалась, я заметила, что она не носит белья. Я подарила ей колготки, белье и джинсы. Мариша принарядилась, ушла гулять, а вечером вернулась вся вывалянная в грязи.

— Вы думаете, мне важно, чем она там раньше занималась? — кипятился Паша. — Это все в прошлом, а теперь мы вместе, я ее в обиду не дам.

Жили они на чердаке с такими же бедолагами. Я видела этот дом, когда ходила в гости к Федьке Евтюхину. Буквой «П» здание с выбитыми окнами, под снос, там уже давно не было воды и электричества. Но на верхнем этаже вечерами загорался тусклый огонек.

Я пыталась представить себе все это. Когда я иду к метро по переходу, всегда краем глаза наблюдаю за бездомными. Да, боковым зрением, потому что в упор посмотреть страшно: разбитые лица, раннее старение, грязные одежды… Этот удушливый сладковатый запах немытого тела. Как же это получается? Не на улице же они родились! Вот был дом, а потом из него кто-то выгнал, обманул — так, что ли? Ну, предположим, я оказалась на улице. Предположим, еще тепло. Первую ночь я провожу в подъезде или на лавке. Стоп, но почему же на лавке? Ладно — родственники, сумасшедшая мать или отчим-зверь. Но есть же друзья? Одноклассники? Первая учительница? Соседи? Можно же к кому-то попроситься на порог? Переждать, устроиться на работу? Снять жилье и работать? Почему же эти многие не идут ночевать к однокласснику или к соседке — а идут греться в переход? Мысль моя заходила в тупик.

Может, дело в алкоголе? Я представляла, как я пью запоем, а потом меня выгоняют из дома. Друзья и знакомые отворачиваются, потому что от меня разит перегаром и одежда моя неопрятна. Я хочу есть и отправляюсь на Сенную площадь, выглядывая на лавках объедки. А потом пустые бутылки. И иду к Инге в приемку. Десять рублей — хватит на стеклоочиститель. А потом — все. Потом я перестаю чувствовать сладковатый запах, который исходит от моего тела. Я не вижу зеркал и не смотрюсь в витрины, я только на ощупь могу понять, каким опухшим и обветренным сделалось мое лицо. Но я не достаю рук из карманов, потому что холодно, холодно, холодно, и наконец меня занимают только три мысли: греться, есть и пить. Пить, чтобы оставались только эти три простые мысли.

Я ездила к детям. Мы пристраивали на гору подушек панель от стола, Санька с Игорьком с визгом съезжали и прыгали вокруг нашей горки. Потом я рисовала им картинки, а они их старательно раскрашивали. К приходу Марты мы устраивали выставку на холодильнике, прикрепив рисунки магнитами.

Я возвращалась домой и видела всю ту же сцену: Инга, пиво, Паша с Маришей. Миша спит. Однажды я застала Маришу у плиты. Она варила суп из овощей.

— Суп? — спросила я. — А откуда деньги взяли?

К тому моменту деньги у всех уже кончились, пиво тоже, и Паша с Маришей пили стеклоочиститель.

— Да там… — ответила Мариша. — Возле магазина выбрасывают овощи. Нет, они не испорченные, так только, немножко отрезать… Будешь?

Господи, думала я. Мой муж алкоголик. Я работаю няней. У меня на кухне бомжи варят суп из протухших овощей.

Когда Миша наконец протрезвел, он долго хмурился, потирал переносицу, прочищал горло и однажды все-таки сказал:

— Ребят… Сегодня посидеть не получится… Таньке заниматься надо…

— Да мы все понимаем, — протянули Паша с Маришей, — и понуро засобирались.

— Да я сам пятнадцать лет жил на улице… — приговаривал Миша.

На улице холодало.

После того как гости наконец ушли, у меня стали чесаться ноги. Это блохи, подумала я, или даже вши. Мой муж алкоголик, бомжи пьют стеклоочиститель, мы завшивели, а я работаю няней.

— Миша, мне кажется, у нас вши, — я изнемогала от зуда.

У Миши ничего не чесалось, и он говорил:

— Это у тебя нервное. Выпей на ночь валерьянки.

— Я схожу в КВД, — заявила я.

— Ни в какое КВД ты не пойдешь, — отрезал Миша.

Я представила, как проходит день-другой, я обедаю с детьми, катаюсь с горки, украдкой чешусь, а потом мне звонит Марта и говорит: «Ты пока не приходи, у нас карантин. Санька с Игорьком где-то подцепили вшей. Ох уже мне эти садики…»

Я сама позвонила Марте и сказала, что заболела. И отправилась в КВД.

— Раздевайтесь, — сказала врач, — на что жалуетесь?

— Да вот чешусь вся, вроде как блохи, но никого не видно… — я зябко ежилась от холода и стыда.

Врач нашла у меня паразитов всех мастей — платяных, нательных, бельевых и даже лобковых.

Я принесла Мише стопку рецептов.

— Вот, — сказала, — вот до чего доводят нервы.

Я искупалась в какой-то дустовой отраве, а Мишу побрила налысо.

И вскоре поехала к детям.

Уже подступала зима, незаметно протекли полгода, и Миша то и дело говорил: «Хватит тебе ездить к этим Евдокимовым, нашла тоже чем заниматься. И так проживем…» Но я плохо себе это представляла, как мы проживем без Евдокимовых. «Мне у них нравится! — заявляла я. — У них настоящая семья». — «Видел я эту семью, — ворчал Миша. — Марта дома не бывает, а Евдокимов вкалывает как лось». — «Она тоже работает!» — «Выебывается она больше, чем работает!» Такие разговоры у нас обычно заканчивались не очень хорошо. Впрочем, Миша иногда вставал на сторону Марты и говорил, что она, конечно, сама виновата, но Евдокимов иногда перегибает палку и ругает ее прямо при гостях. Я такого своими глазами никогда не видела и потому Мише не верила.

Однажды мы с Игорьком и Санькой припозднились на прогулке. Скверик находился в двух шагах от дома. Уже темнело, но они никак не хотели бросить мяч и угомониться. В стороне курили какие-то парни. Вдруг один направился к нам и спросил:

— Который час?

Я достала из кармана телефон, зажгла экранчик и ответила. Сунула трубку обратно. Парень отошел к друзьям, а вернулся уже с ними. Зашел сзади, закрыл мне рот ладонью и спросил товарища:

— Ты перец взял?

Я оцепенела от ужаса и не могла ни пошевелиться, ни закричать. Мне и рот зажимать не надо было, я просто превратилась в столб. Я только думала: «Сейчас меня будут насиловать и убивать прямо при детях. Сыпанут мне в глаза перцу, а потом будут насиловать и убивать. Прямо при детях».

Дети выронили мяч и стояли открыв рты. Наконец Игорек заревел.

Парни отпустили меня и скрылись в темноте. Ко мне вернулся дар речи. Я все еще не могла понять, откуда пришло спасение, я схватила Саньку за шиворот и просто перекинула его через ограду. Подсадила Игорька. Даже перебросила мяч. И мы, крича от страха, побежали домой, как оголтелые.

Сердце у меня колотилось, дети ревели. В конце концов мы успокоились, я уложила их спать и почитала книжку. В этот вечер Марта задерживалась.

Я сунула руку в карман и даже рассмеялась. Там не было телефона. Им всего-то и нужно было, что телефон. Они вытащили из кармана телефон, они не собирались меня убивать и насиловать прямо при детях!

Я с ужасом ждала Марту. Ведь я не оправдала доверия, господи, что она скажет.

Марта поставила в прихожей сумки, выслушала меня и воскликнула:

— Черт побери! А я в это время сидела в театре!

Мы покурили на кухне, я тряслась и умоляла меня простить. Но Марта твердила:

— Да это я виновата. А как у вас с Мишей? Знаешь, все это ненадолго, помяни мои слова. У меня первый муж тоже такой был…

— Но теперь-то Евдокимов? За ним-то ты как за каменной стеной?

— Теперь да, — отвечала Марта. — А ты подумай.

Я думала всю дорогу домой. Когда я открыла дверь, Миша посмотрел недобро:

— И где тебя все это время носило? — спросил он.

Я рассказала об ограблении.

Миша долго кричал, что больше не пустит меня к детям, что Марта бегает по театрам, а его жена должна сидеть с чужими детьми… Что он давно говорил — добром это не кончится. «Вообще-то мне за это деньги платят!» — кричала я.

А после Нового года няня оказалась не нужна, Евдокимовы переехали в Парголово. И я очень долго их не видела.

К нам все так же заходила Инга. Рассказывала, что Паша с Маришей уехали куда-то в Купчино, и больше о них ничего неизвестно.

Через два года мы с Мишей развелись.

А через пять лет развелись Евдокимовы.

Измена

Светка Бабурина если и звонит, то в первом часу ночи. Я ее понимаю: Гоша на работе, она сидит одна, распустив всех своих учеников, и допивает третий бокал. И думает: «Что ж такое, будто мне и поговорить не с кем. Есть же в Питере душевные люди!» И набирает мой, например, номер.

— Танечкин, здорова!

А я, например, тоже допиваю, четвертый. И думаю: «Ну вот, есть же еще приличные люди в Москве, которые обо мне иногда вспоминают!»

— В Москву не собираешься? — спрашивает Светка.

Собираюсь ли я в Москву? Ребята, я уже несколько лет не ездила в Москву просто так. Все проездом или в командировке. А раньше мы собирались в Москву с полпинка. Я звонила Алине и говорила: «Не пора ли навестить москвичей?» — «Поехали». И через час мы уже были на вокзале, брали билеты в кассе, а не по Интернету там какому-нибудь заказывали заранее. И москвичей предупреждали за два часа до вторжения. И не надо было никого оповещать за неделю, чтобы они смогли внести нас в свои ежедневники или органайзеры. И не надо было на работе отпрашиваться. Мол, не будет меня в городе в выходные, можно я уеду из города на выходные, а? Мы же не будем работать в воскресенье? Правда?

— Танечкин, приезжай в гости, — говорит Светка.

— А приеду! — вдруг решаю я. Приеду, и гори она, работа, синим пламенем. Я приеду в Москву просто так. К Светке в гости!

И вот я выхожу на Ленинградском вокзале. И даже странно. Не надо никуда бежать, я могу так неспешно искать нужную станцию на карте, праздно разглядывать людей в метро. На улице первый снежок, можно гулять, мерзнуть, а потом греться за чашечкой чая. Можно будет сходить в Третьяковскую галерею. И так целых два дня!

Светка меня встречает у выхода с эскалатора:

— Танечкин, только давай позавтракаем не дома, а в кафе.

Я мысленно прикидываю, на сколько мне хватит наличности. До вечера, думаю, дотяну. И соглашаюсь.

Светка не москвичка, как и я не петербуржанка. Когда-то она приехала из Кемерова и выучилась на философа в Большом, как у нас выражаются, университете. Пыталась в Питере найти работу, но едва сводила концы с концами — и перебралась в Москву. И стала репетитором русского языка и литературы.

Светка настоящая красавица. Русская такая красавица, портрет ее видится не иначе как на фоне просторов нашей родины — поля там, луга, и Светка в сарафане. В венке из одуванчиков, жует колосок, льняные волосы собраны в небрежный хвостик.

Высокая, как модель. Однажды она даже прошлась по подиуму как ни в чем не бывало. Заглянула в какой-то клуб на вечеринку. Оказалось, что это показ мод от Ирины Пивоваровой. Пивоварова носилась между гримеркой и сценой, наткнулась на Светку и возмутилась: «А вы, девушка, чего стоите без дела? А ну-ка одеваться!» И потащила Светку за кулисы. «Через жопу! — кричала Пивоварова. — Сколько раз можно повторять: платье надевается через жопу!»

Но это не самая веселая история про Бабурину. Самая веселая история про то, как Светка сходила замуж. Один молодой человек предложил ей руку и сердце. Светка согласилась, но накануне свадьбы так разволновалась, что выпила бутылочку пива. Волнение не проходило, и она выпила еще. И так продолжалось до часа регистрации. Когда жених ввел невесту в зал, Светка запнулась за порог и упала. Тетенька-регистратор сделал вид, что не заметила конфуза. Но Светка, пройдя несколько шагов, опять запнулась и опять упала. Тогда тетенька спросила:

— А ваша невеста вообще понимает, что она сейчас делает?

Жених заверил, что понимает, и их расписали. Выйдя из загса, Светка воскликнула «Эх, жизнь не заладилась!» и пустилась от мужа наутек. Муж отправился домой осмыслять произошедшее, а Светка бежала, покуда хватило сил, и наконец остановилась перед кладбищенской стеной. Перемахнула бетонный забор и утро после первой «брачной ночи» встретила на могильной плите.

Прожили они вместе после такого зачина недолго.

Познакомились мы с ней у моего бывшего мужа, Миши Орлова. То есть тогда он был еще не бывшим, а самым настоящим. Позвонил мне как-то к концу рабочего дня и говорит: «Это, Тань… Ты не против, если у нас несколько дней девушка поживет, старая моя знакомая?»

«Бывшая любовница», — подумала я. И сказала, что не против.

Вечером я вернулась домой. Миша спал на кровати, похрапывая. А в углу на куче одеял лежал некто, укрывшись пальто с песцовой опушкой. Светка потом очень долго носила это пальто, так же как и черную кофточку с кружевными манжетами.

Бабурина очень травматический объект. Сколько раз мы встречались — и столько раз у нее что-нибудь было покалечено: рука, нога. Как-то явилась в темных очках бабочкой. Под очками скрывался изрядный фингал.

Тогда, при нашем знакомстве, у нее была вывихнута рука, а поход в травмпункт откладывался изо дня в день. Рука пухла и синела, и я очень пугалась.

Я ходила на работу, а Миша и Света трудились над распитием и встречались с общими знакомыми. Вечером я заставала одну и ту же фазу Светкиного опьянения. Сидим, например, с Федькой Евтюхиным и с Ингой-соседкой. Незатейливая беседа. И вот, когда уровень пива в Бабуриной достигает определенной отметки, она неожиданно громко говорит:

— Федя, а почему ты на Таню так смотришь, она тебе что, нравится?

Мы дружно смеемся, потому что Федя — гей.

— Я гей, — говорит Федя. — Ни на кого я не смотрю.

Бабурина что-то калькулирует в голове и произносит:

— Ага. Ты это специально так говоришь, да? Чтобы я отстала. Значит, я некрасивая? — закидывает ногу на ногу, крутит светлую прядь волос указательным пальцем и ждет ответа.

И так каждый раз. И это меня тоже здорово пугало. А потом однажды Светка протрезвела, и мы сразу же с ней подружились.

Мы пьем чай в дорогом московском кабаке. Светка обзавелась айпадом, заказ делает, не глядя не цены. Сидит на модной диете, где положено жрать только мясо. Но кофточка на ней та же самая, с кружевными манжетами.

Светка говорит:

— Мне кажется, что Гоша мне изменяет.

С этим Гошей они живут уже несколько лет. Гоша играет на контрабасе и постоянно ездит на гастроли. Светка скучает и думает, что он ей изменяет.

— А какие, — говорю, — у тебя основания?

— Ну вот смотри, — отвечает Светка. — Он снимает комнату на Соколе. Я его спрашиваю: «Зачем ты снимаешь комнату на Соколе, если мы живем вместе?» Я думаю, что комната на Соколе для того, чтобы водить туда блядей.

— И что он отвечает?

— Он отвечает, что я же его иногда выгоняю, и ему некуда идти.

— А ты его выгоняешь?

— Ой, Танечкин… конечно, мы ссоримся иногда, — опускает глаза Бабурина. — Но ведь он меня тоже может выгнать. Когда мы ссоримся, я иду на кухню. А он едет почему-то на Сокол. Но я была на этом Соколе, и вообще непохоже, что он туда кого-то водит. Потому что там соседки, увидели меня, сразу закричали: «Мы же договаривались! Чтобы никого тут не было!»

— Может, ему не хватает личного пространства?

— Ну не знаю. Или вот. Гоша никогда не перезванивает. Я вообще не понимаю, как можно не перезвонить. Вроде бы это логично, тебе позвонили, ты не ответил, и ты перезваниваешь… А он — нет, никогда. И уже тем более не отвечает на эсэмэс.

— Но это еще ничего не значит! — протестую я.

— Так вот мне он не отвечает на эсэмэс, а одной «старой знакомой» полчаса отвечал на каждое ее пиликание! — объясняет Бабурина. — Вот как это называется? А эта знакомая… Видела я ее в «Контакте»… Но не в этом дело. Или его питерская жена...

— Они не развелись?

— Они развелись, но суть не в этом. В прошлом году мы поссорились, а потом я решила ему позвонить и помириться. Абонент был недоступен. Я позвонила в «Билайн» и спросила, почему я не могу до такого-то абонента дозвониться. А они там, знаешь, такие люди простые, всем все рассказывают. В роуминге, говорят, ваш абонент, и у него минусовой баланс.

— Ну и что тут такого? — не понимаю я.

— А то такого, что потом его жена выкладывает в «Контакте» такие реплики: «Это были самые незабываемые выходные в моей жизни… Все вернулось на круги своя. Я верила…»

— Да, — говорю я, — это как-то подозрительно. А ты что, читаешь всякие их «Контакты», всю эту хрень?

— Ну а как мне еще узнать правду?

Действительно, думаю я. Как же узнать. Но если ты видишь, что муж тебе врет, то на фиг такой муж вообще нужен? Я бы сразу такого мужа бросила, если бы увидела, что он врет. И даже выяснять бы не стала, чего там да с кем. И уж тем более бы не лезла в чужие контакты и мобильники. Я девушка порядочная.

Я девушка порядочная, однако который год кручу роман с женатым Коваленко. Год назад жена приобщилась к достижениям современной цивилизации и ознакомилась с содержимым его почты. И мобильника. И ящика стола. И началась катавасия, которая не затихает по сей день. Коваленко встал между нами, как буриданов осел, и не может никого выбрать. То едет ко мне, то едет к ней… Что, говорит, так я и буду скакать, как блоха? И скачет. Сегодня так, завтра этак. Неделю назад сказал, что не приедет. Я напилась в хлам, отправилась к Мише и проснулась у него без штанов. Коваленко наутро выслушал мою исповедь по телефону и сказал, что с алкоголем пора завязывать.

— А твоя, Танечкин, как личная жизнь?

— Да как? Сижу как соломенная вдова, жду Коваленко. У него жена заболела, и он за ней сейчас ухаживает. Может, приедет, а может, там останется, — я вздыхаю и смотрю в чашку чая.

— Может, это он так говорит, что жена болеет, а на самом деле он с ней спит?

— Да какое там спит. Им по шестьдесят пять. Он с ней уже лет двадцать не спит. И я ему доверяю, Свет.

Какое-то время мы пялимся в экран айпада и изучаем афишу. Надо же куда-то сходить, на выставку или хоть в кино. Но после шестого чайника чая мы замечаем, что уже пятый час и можно никуда не спешить, а просто выпить пива. В Третьяковку успеем и завтра.

После нескольких кружек я чувствую прилив счастья и говорю:

— Бабурина. Мне так хорошо. Как хорошо, что я все-таки выбралась в Москву.

Пиво переполняет не только душу, но и мочевой пузырь. Я направляюсь в туалет. А когда возвращаюсь, вижу, что за нашим столиком сидит молодой человек.

— Это Пьер, — объявляет Света. — Он очень хороший. Он посидит с нами.

— А что, вы правда Пьер? Или это прозвище такое?

— Да я могу паспорт показать, — говорит Пьер. Достает из заднего кармана паспорт и подносит к нашим красным носам: «Могутин Пьер Валерьевич». Вот так штука!

Пьер похож не на француза, а на итальянца. Кучерявый, темноволосый. Темп речи какой-то бешеный, как будто Пьера кто-то проматывает в ускоренном режиме.

Светка накручивает прядь волос на указательный палец, магнетически глядит Пьеру в глаза и объясняет:

— А мы тут с Танечкой обсуждаем проблему верности и неверности. Мне вот кажется, что мой молодой человек мне изменяет.

Я понимаю, что все сейчас повторится по новой, и пытаюсь подвести черту.

— Светка! — говорю. — Да ведь тебе не кажется. Ты ведь уверена в этом. И теперь все просто и непросто. Три варианта, как минимум. Либо ты принимаешь все как есть и миришься с ситуацией: Гоша тебе изменяет. Ты живешь с изменщиком. Либо ты говоришь себе: какого хрена я буду жить с изменщиком? И бросаешь его, и ждешь мужчину своей мечты. Либо ты приглашаешь его к диалогу и ждешь перемен.

— А вы как думаете, Пьер, — спрашивает Светка, — можно простить измену?

Пьер некоторое время размышляет, а потом включает свой моторчик:

— Я не знаю, я женат еще не был, но вот зато видел, как мой отец изменяет мачехе, и это все продолжалось долгие годы, и хоть он мне отец, а она мне мачеха, я был на ее стороне. Мне было ее жалко. А потом он перебесился и вернулся к ней. Так что можно простить, можно, наверное, можно простить, да.

— Да, — вздыхает Бабурина. — Наверное, можно. Вот ты же, Танечкин, Мише прощала.

Вокруг нас тучи сигаретного дыма. Музыка стихла, какие-то люди двигают пианино — кто-то хочет сыграть. Слышен говор пьяной веселой публики. Мне кажется, что Светкины слова медленно ползут сквозь дым и уже вплотную облепили меня, но не могут проникнуть внутрь, застряли в какой-то противомоскитной сетке.

— Что. Прощала. Что прощала?

— Ну измены, — невозмутимо произносит Бабурина, но смотрит пристально почему-то на Пьера. — Он же тебе изменял с другими бабами?

С Мишей мы поженились тоже примечательно. Трезвые, конечно, но Миша был с бодуна. А до этого два года повторялась одна и та же сцена. Это с самой первой встречи началось. Выпили, легли в постель, потом опять выпили. Потом Миша рассказал мне всю свою тяжелую жизнь, я гладила его по голове и жалела. И в этот момент он сказал: «А давай поженимся! Ты согласна?». Я сказала: «Да!» — а сама думала с ужасом: «Господи, что я плету? Видела бы меня моя мама! Какое поженимся? Я на первом курсе учусь».

А наутро Миша сказал, что погорячился. И так два года: с вечера Миша горячился, я соглашалась, а наутро он говорил, что был не прав. В конце концов нам это надоело и мы действительно поженились.

Изменять? Да мы жили бок о бок, когда ему было этим заниматься?

Единственное, что было странного — это курганская история. Однажды Миша, как водится, спал похрапывая, а я болтала с Володей, Мишиным другом. И вышло так же, как сейчас с Бабуриной. Володя толковал о своей жене, о ее неверности и вдруг брякнул:

— Но ты же Мише смогла простить?

— Что простить?

— Ну как что? Курганских проституток. Когда Миша ездил в Курган к Светлову, они там вызывали проституток. Ты разве не знала?

Миша перевернулся на другой бок. Я замолчала, натянула пальто и вышла на улицу. Куда теперь идти? Где мне теперь ночевать? Как мне теперь жить?

Когда я окончательно замерзла, я решила, что пойду и спрошу самого Мишу. Наверное, это ошибка какая-то? Он открыл мне дверь, я встала на пороге и посмотрела ему в глаза. Когда человек несколько дней пьет, взгляд затягивается пеленой и всякое выражение за ней теряется.

— Миша, — чеканю каждое слово. — Это правда, что ты спал с проститутками в Кургане?

Тихо-тихо, как будто ступает по нетвердому льду, он отвечает:

— Правда. — Даже как будто переспрашивая, сам прислушиваясь к своему ответу. Как будто где-то в небе летит самолет и ты молча следишь, как далекой шум сходит на нет.

Я сняла сапог и стала колотить Мишу по переносице каблуком.

— Как ты мог? Да как ты мог?

А потом нас уже разнимал Володя.

— Света, ты что-то путаешь. Там была один раз курганская история. Но Миша мне сказал, что это не правда. Что это он так Володе прихвастнул, мол, «кинул пару палок». Мужские разговоры, знаешь…

Светка ухмыляется:

— Что, и мне прихвастнул тоже? И Евтюхину? Всем прихвастнул? Проститутки — это ерунда. А Седихина? А Юдашевская жена?

Я смотрю в стол. Он уплывает из поля зрения, потом встает на место, потом опять уплывает. Боже мой, сколько бокалов, неужели это мы все выпили? Пьер уплывает, Бабурина уплывает…

— У меня мир рухнул, — говорю я.

Пьер не знает, куда деваться, и строчит слова утешения, как пулемет. Я рыдаю, как будто у меня умерла родная бабушка. Бабурина суетится:

— Я не понимаю, Танечкин, почему ты плачешь. Что тут такого. Как будто ты не знала. Все знали! Это же было давно! Таня, вокруг люди, перестань рыдать.

Пьер пытается разрядить обстановку.

— Ладно, девчонки, это все, конечно, неприятно. Но ведь правда было давно? А вот вы не смотрели фильм «Измена», вышел недавно?

Я смотрела накануне отъезда. Он начинается с того, что женщина-врач говорит своему пациенту: «Мой муж мне изменяет. С вашей женой». И у него отваливаются все присоски, пишущие кардиограмму. Лента с писком выдает прямую линию.

— Да, — реву, — я смотрела, я смотрела этот фильм.

— Ну и какие у вас впечатления? — участливо спрашивает Пьер.

— Так, — говорит Бабурина. — Значит, вы теперь будете говорить про кино, которого я не видела. А я буду сидеть и скучать, да? Пьер, если вам Таня нравится, а я нет, то вы так и скажите! — и гордо запрокидывает голову.

Фильм «Измена». Жена изменяет мужу, муж изменяет жене, обиженные муж и жена убивают их, и заново женятся, и изменяют новым мужу и жене друг с другом, все всем изменяют, никто никому не говорит правды, никому не верь, кому теперь верить, тебе твой родной муж изменял, люди совокупляются в каком-то круговороте, снимаются фильмы про измену, отец изменяет мачехе, Гоша изменяет Бабуриной, Юдашевская жена изменяет Юдашеву, Коваленко изменяет жене со мной, я изменяю Коваленко с бывшим мужем, Светлов изменяет невесте, жена изменяет Володе, ты что, не знала, все знали.

Пьер расплатился и направился к выходу.

Мы не помнили, как дошли до дома.

Проснулись к вечеру воскресенья. Мажем кремом пересохшие лица.

Собираемся встречать Гошу в ресторане, где он отконтрабасил.

— Танечкин, как мы до дома-то дошли?

— Да не помню. Последнее, что помню, это как ты сказала Пьеру: «Ах так, значит вы сейчас пойдете с Таней ебаться, а меня оставите одну?»

Светка ржет:

— Да ладно!

— Да я тебе говорю.

— А он?

— Посмеялся и ушел.

У меня через два часа поезд. Я сижу с Гошей и Бабуриной в ресторане. Бабурина заказывает шашлык. Сегодня у нее белковый день.

— Гоша, — рассказывает Бабурина, — мы вчера так напились, что не помним, как дошли до дома.

— Так. Очень интересно.

Гоша старше Светки. Весь он какой-то гладкий, гладко бритое лицо, гладко бритый череп. Спокойный и невозмутимый мужчина. Ни один мускул на лице не дрогнет. Нет, думаю, у Бабуриной просто паранойя. Он терпит все эти претензии, как причуды ребенка. Он ей говорит: «Мне так нравится, когда ты злишься». Это просто игра. Надо будет ей потом сказать. Ей все показалось, никакой Гоша ей не врет.

— Ну ладно, это ерунда, мы теперь решили бросить пить, потому что так пить нельзя. Ты не представляешь, сколько там было пива. Пив пятнадцать, наверное, — смеется Светка. — Ты на завтра рюкзак собрал?

— Собрал, — отвечает Гоша. — Только он у меня на Соколе. Надо на Сокол съездить забрать.

Бабурина делает знак официанту. Я никогда не умела так изящно приподнять руку и сделать неуловимый жест запястьем.

— Молодой человек! Можно бокал пива?

Несут пиво, я смотрю на часы. Светка глядит на Гошу и говорит:

— Я не понимаю, почему ты собираешь рюкзак на Соколе? Почему ты не можешь собрать рюкзак дома? Зачем тебе вообще этот Сокол?

— Но ты же меня выгоняешь иногда. — Он не мигает и не отводит взгляда, но где-то глубоко, на донышке, у него происходит едва уловимое движение, и по его гладкости пробегает легкая волна.

Врет, думаю я. Гоша — врет.

Гоша думает: «Светка достала. Сколько можно докапываться. Ну снимаю я комнату на Соколе. Ну пью я там с друзьями. Ну сплю я там с соседками. Но я же музыкант, я же не создан для семейной жизни».

«Зараза, — думает Светка, — ты мне скажешь когда-нибудь правду или нет? Зачем тебе этот Сокол? Зачем тебе эти девушки? Неужели же я не хороша?» — и гордо запрокидывает голову. Изящное запястье описывает круги вокруг светлой пряди, Светка покачивает под столом ногой и долго и пронзительно смотрит Гоше в глаза.