Образ врача

Многим знакомо волнение пациента перед лицом даже самой обыденной врачебной манипуляции. Оно не исчезает и не становится меньшим, даже если пациентом становится сам доктор. В отношении «простых смертных» к тому, кто обещает помощь в болезни, соединяются страх, благоговение, благодарность, а порой и чувство соприкосновения с непостижимым. Врач по-прежнему фигура, окутанная тайной, почти мифическая.

Согласно Софоклу, простой смертный Асклепий стал настолько великим врачом, что научился воскрешать мёртвых, и люди на Земле перестали умирать. Он совершал воскрешения с помощью крови из правой половины тела Горгоны, которую он получил от Афины. По преданию, в Дельфах Асклепий воскресил всех умерших. Бог смерти Танатос, лишившись добычи, пожаловался Зевсу на Асклепия, нарушавшего мировой порядок. Зевс согласился, что если люди станут бессмертными, они перестанут отличаться от богов, и поразил Асклепия молнией. Но великий врач соизволением мойр (богинь судьбы) вернулся из царства мёртвых и стал богом врачевания.

Фактически, здесь мы видим тот же обряд посвящения во врачеватели через смерть. Асклепий тоже не страшится ни смерти, ни заразы, поскольку сам умирал. Но неужели все так просто? Вспомним символ, «тотемное животное» Асклепия – змею. Яд змеи способен исцелять, – это было известно с древнейших времен, но тот же самый яд смертельно опасен. В человеческом сознании, так уж вышло, врач всегда неоднозначная фигура. Люди полагали, а многие и полагают, что некто, «подчинивший себе смерть и болезнь», способен не только исцелить, но и наслать недуг на неугодного ему человека.

Ещё одним доказательством восприятия врача как потустороннего существа служит кентавр Хирон – искусный охотник, ботаник и врач. Один из эпитетов, применявшихся к личности Бога Аполлона, (среди прочих талантов которого было и врачевание), звучит как à π ε λ ά ω (апелае) –«отвращающий», «изгоняющий» болезни и горести. Но этот же Бог-целитель и лучезарный покровитель муз своей волей насылает чуму на войско ахейцев в «Илиаде» Гомера. А.Ф. Лосев писал, что «Аполлон и Артемида являются у Гомера, прежде всего, богами смерти и вероломного убийства» (Лосев 1960: 59). И хотя ключевое слово здесь «у Гомера» – согласно гомеровской интерпретации, это не отменяет тот факт, что в сознании греков врач – господин над болезнью, своей волей «отвращающий» или насылающий ее.

Кто же такой врач? Должен он быть добрым человеком, сочувствующим больному, или просто хорошим специалистом? Во всяком случае, целитель всегда был «не от мира сего» и воспринимался как медиум, контактирующий с воплощением добрых или злых сил. Сама по себе медицина не должна быть обязательно «гуманной», т.е. попустительствующей человеческим слабостям.

Например, при слове «средневековье» в памяти всплывают образы врачей в вороньих масках, устрашающий вид которых как намек на то, что здесь уже побывали «птицы погибели», должен был отпугнуть их «покровительницу» – чуму. Врач пытается обмануть смерть, «облачаясь в ее одежды». Маску Medico della Peste (Доктора Чумы или чумного доктора) не носили повседневно, но во время эпидемии ее надевали доктора, посещая пациентов. Врачи того времени не могли сразу распознать заболевание: предполагалось, что передача болезни происходит во время физического контакта, через одежду и постельное белье. На основании этих представлений и возник самый инфернальный костюм средневековья – костюм Чумного доктора. Считалось, что маска с клювом, придающая доктору вид древнеегипетского божества (бога Тота), отпугивает болезнь. Но у клюва была и функциональная нагрузка: он защищал врача от «болезнетворного запаха». Клюв был заполнен сильно пахнущими лекарственными травами либо ароматическими маслами, которые упрощали дыхание при постоянном чумном смраде. А поскольку Чумной доктор для профилактики постоянно жевал чеснок, клюв защищал окружающих от чесночного аромата. Кроме того, доктор помещал ладан на специальной губке в ноздри и уши. Чтобы он сам не задохнулся от всего этого букета запахов, в клюве имелись два небольших вентиляционных отверстия. Маска имела также стеклянные вставки, защищающие глаза. Поверх одежды врач носил темный длинный плащ из льняной или вощеной материи, а в руке держал специальную палку – чтобы не прикасаться к зачумленному руками. Это весьма напоминает прежнее отождествление врача и болезни, не так ли?

Мишель Фуко полагал, что эта мистерия чумного доктора, вызывавшая содрогание у больного, завуалированно присутствует в медицине, едва ли не по сей день. «На излете XVIII века меняется онтологическая основа медицины: болезнь оказывается уже не “формой жизни”, чуждой здоровому телу, но формой смерти. Больной, таким образом, становится “историей болезни” (devient une note de la maladie), пунктом в таблице. Истина больного тела отныне перенесена в тело мертвое, рассеченное скальпелем патологоанатома; и подобно своим средневековым коллегам в черном балахоне и маске, врач олицетворяет не только надежду на исцеление и облегчение мук, но и “средоточие земной власти”, саму смерть, исцеляющую от всех страданий» (Фуко 1998: 140).

Говоря о двойственности природы врача и пациента как личностей, мы не можем оставить в стороне религиозное отношение к болезни и исцелению. При этом понимание природы болезни и личности пациента зачастую едино для всех трех авраамистических религий: иудаизма, христианства и ислама. Болезнь, как и всякое страдание или нужда, являются здесь следствием первородного греха – избрания человеком собственной воли взамен воли Божьей. Творец также посылает человеку болезни (попуская – то есть, Божественной Волей допуская их) как испытания терпению, кротости, любви и вере.

Исцеляющий больных, изгоняющий бесов и воскрешающий из мертвых Христос лечит, собственно говоря, не болезнь, а «исправляет» саму поврежденную грехом природу человека. Одно из доказательств тому – исцеление немого, который «стал и глаголиши право» – то есть тут же заговорил верно, поскольку сама первопричина его (и любой) болезни была одолена Христом. «Плоть Моя истинно есть пища и Кровь Моя истинно есть питие, насыщающие на века. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь соединяется со Мной в едином теле и поэтому пребывает во Мне и Я в нем» (Ин. 6, 53–56) – говорит о себе «Тот, кто сам есть лекарство от смерти».

Очевидно, мысля по образу и подобию языческих племен, фарисеи подозревают Христа-целителя в той же связи с болезнью, какой обладал отвращавший и насылавший чуму Аполлон: «А фарисеи говорили: Он изгоняет бесов силою князя бесовского» (Мф. 12: 24). Однако, и жертва, и воскресение Христа, как и то, что апостолы именем Христовым исцелили множество больных, совершенно меняет вектор мистического по отношению к врачу в христианском мире. Теперь врач имеет силу над болезнью и смертью не по причине своего с ними «родства», но чудом жертвы и воскресения живого Бога. «Ранами его Вы исцелились» (1 Пет. 2; 24) свидетельствует об этом Апостол Петр. Ранее девиз Гиппократа звучал «Не навреди», теперь его заменили слова Апостола Луки: «Врач, исцелись прежде сам».

Двухтысячелетняя история христианства знает немало врачей, прославленных в лике святых. Это и евангелист Лука, и почитаемый православными покровитель врачевания мученик Пантелеймон, и Архиепископ Крымский и Симферопольский Лука (Войно-Ясенецкий), и множество других известных и нам, и одному только Богу. Все они подарили врачу новое качество – «благое иго» Апостола Христова, единого с Богом в его борьбе за человека, в схватке с болезнями и смертью. Христианство своим учением преобразило медицину из частного жречества определенным богам в служение не только человеку, но и Живому Богу, а значит делу исцеления не только человеческой плоти, но и человеческой души, над которой теперь не властен слепой фатум.

Более того, Христос ценой своей жертвы и чудом Воскресения избавляет род человеческий от его главной болезни – смерти. Потому и теперь, исцеление, дарованное Богом, понимается христианами как дар «восстановления истинной людской природы», как аванс от небес на будущую жизнь. Но главное – это дар Личности другой личности.

Врач и пациент оказываются личностями, равными перед Богом и, как ни странно, болезнью. Они оба являются «равными в недуге рабами Божьими, однако давшими ему общий бой, возможный только их совместными стараниями, в которых муки больного тяжелы и его врачу, подобно тому, как тяжелы нашему Спасителю просящие Его об искуплении страдания каждого из нас» (Войно-Ясенецкий 1990: 54)[1].

При этом немало сторонников есть и у теории, утверждающей, что отождествление врача и болезней живо и в христианском сознании. В доказательство своей правоты эти исследователи приводят в пример средневековые процессы над колдунами и ведьмами, которых часто считали виновниками хвори, побежденной ими при помощи трав и отваров. Как тут не вспомнить и врача английского двора эпохи Елизаветы I – Лопеса (Ицхака Каца) – португальского еврея, казненного за свои успехи в лечении инфекционных заболеваний!

Рене Жирар полагает, что многие культы христианских святых-целителей сохранили в себе черты, характерные для языческих культов. «Свои злые и благие деяния бог совершает одним и тем же способом – меча в толпу свои лучи. Эти лучи приносят свет, тепло и плодородие, но они же приносят и чуму. В конце Средневековья мы снова встречаем все эти мотивы в культе святого Себастьяна. Считается, что этот святой защищает от чумы, потому что он пронзен стрелами и потому что эти стрелы по-прежнему означают то же самое, что они значили у греков и, несомненно, у ацтеков, – то есть солнечные лучи, чуму. А эпидемии часто изображаются в виде дождя стрел, которые сыпет на людей Всевышний и даже сам Христос» (Жирар 2010: 47).

Невозможно согласиться с этим суждением. Во-первых, в христианском мировоззрении Всевышний не сыплет в людей стрелами чумы, «Он Своей Волей» допускает вспышку болезни. Во-вторых, святой, в данном случае, Св. Себастьян, – отнюдь не чумной больной. Он – защитник, покровитель, берущий болезнь на себя, подобно Христу или врачу, испытывающему вакцину на себе. Пусть даже «верующие надеются, что если святой будет с ними, будет изображен в их церквах, то он притянет к себе блуждающие стрелы чумы – и они поразят его, а не всех остальных». Все же неверующие «святого Себастьяна предлагают чуме как самую предпочтительную мишень» (Жирар 2010: 52), он сам, Волей Бога, и, подражая Христу, предлагает невзгодам себя. Поэтому и является покровителем. Так, никто не заставляет врача экспериментировать на себе самом, а кого-то носить в бумажнике карточку донора органов. И, наконец, одного образа стрел для сопоставления Себастьяна с Аполлоном явно мало. Уж не стоило ли тогда по тому же признаку поставить в один ряд с Богом, сгубившим ахейское войско, и Диану-охотницу?

Ницше так иллюстрирует альтернативу христианской любви к ближнему и предлагаемую им любовь к дальнему: «Врач, хирург, человек перевязывающий рану или заставляющий хромого силой опираться на слабую ногу, порой безжалостен, однако, жестокость эта, причиняющая больному столько страданий – есть свидетельство любви врача к тому новому, исцеленному, дальнему, которого врач мысленно уже наблюдает перед собою» (Ницше 1990: 2: 21). Ницше, к слову сказать, поступает, в значительной степени, как врач, утверждая, что «человек болен всю свою жизнь, болен незрелым разумом». Так, вследствие «незрелости разума» каждый человек «претерпевает лишения» (фактически является пациентом). Но врачевателем этой болезни (по Ницше) может быть лишь сам больной, опирающийся на «презрение к мнению слабых и собственную волю» (Ницше 1990: 2: 22). Болезнь, дискомфорт и боль медленно, но верно становятся доминантой его мыслей, идей, поступков. Кажется, что она замещает собой все, что больной знал, умел, чем интересовался и что любил прежде. Дуализм природы болезни и природы человеческой, их трудноразрешимое противоречие понимается только как идея борьбы с болезнью, но не как идея непростой совместной борьбы врача и больного за возвращение больному самоуважения и утраченного чувства собственного достоинства.

«Какими бы ни были изыски современной медицины, ее технические возможности, человек всегда будет ждать и верить врачу, который сумеет выслушать, одобрить, проявить сострадание» (Сент-Экзюпери 2000: 62), – не уставал напоминать медикам ещё А. Экзюпери.

А в современном медицинском учебнике мы встречаем слова сожаления его автора о том, что «неуклонно увеличивается отчуждение врача от больного; сокращаются психологический контакт между пациентом и медицинским работником; размышления врача у постели больного; теряется индивидуальный подход к лечению конкретного человека» (Шабалов 2003: 8). Помощь пациенту – процесс обоюдный и часто болезненный, связанный не просто с преодолением взаимных предрассудков, но и с «освобождением» самого врача, терзаемого страданиями больного. Как ни странно, исцеление или облегчение страданий не гарантируют врачу благодарность пациента, предвзято оценивающего его работу или скованного страхом и недоверием.

Какой бы нам ни виделась эта странная троица: пациент, болезнь, врач – в какие бы одежды она ни облачалась (в шкуру шаманского наряда, убогие одежды святого, языческий идол, маску чумного доктора или современный белый халат), всегда следует помнить, что, обращаясь к врачу, мы вступаем в долгое сражение за самих себя. Победа во многом зависит от нашего умения слушать и доверять, от желания излечиться и способности быть благодарными даже за стремление оказать нам помощь. Остается помнить, что «Пациент – не усреднённая единица, а живой организм, личность со своими индивидуальными особенностями» (Зильбер 2006: 43).