Образ больного в истории культуры

Древние лекари, (как принято теперь говорить «на заре человечества») склонны были наделять каждый недуг некими личностными качествами. Так, у Гиппократа, а позднее у Парацельса и Авиценны мы встречаем упоминания о том, что в некоторых племенах тяжело страдающий в болезни человек считался одержимым злым духом. Дух, терзающий несчастного, можно изгнать только когда удастся заставить его устами больного назвать врачевателю свое имя. В точности как в средневековом обряде экзорцизма. Затем в темени больного специальным инструментом врач проделывал отверстие, через которое злой дух покидал тело. Свидетельством удачного исхода болезни служили для врача крики, которые несчастный издавал во время этой операции.

Все происходит почти также как в наши дни: диагностика (вызывание духа на откровенность) и хирургическое вмешательство. Несмотря на то, что античные и раннесредневековые авторы, как правило, признавали подобные манипуляции опасными и губительными, именно с них, как кажется, нужно начинать поиски истоков волнующей нас проблемы.

Для врача, чьей первой задачей является исцеление или облегчение мучений больного, в данном ритуале пациент как личность не отвечает за свои слова и действия. Все попытки сопротивления действиям врача – есть происки болезни или злого духа, некоего Другого, причиняющего пациенту страдания. Именно с этим Другим и имеет дело лекарь. Именно против него (а не против пациента) и направлены все жестокие насильственные действия врача, призванные изгнать болезнь из тела.

У многих народов в разных частях света миссия врача была возложена на шамана племени. Шаман – «одаренный чародейской силой врач, поэт и музыкант в одном лице», прежде проходил обряд посвящения.

В этнографической литературе опубликовано множество описаний таких обрядов, в том числе мы находим их в книге Мирча Элиаде «Шаманизм: Архаические техники экстаза». На основе этнографических данных по сибирскому шаманству М. Элиаде перечисляет несколько ритуально-символических способов инициации неофита: «Его или “расчленяли и пожирали боги”, или “перековывали небесные кузнецы”, или “варили в котлах”. Иногда рассказывают, что под кожу посвящаемому духи вводят колдовские камни, запускают змей, червей, личинки жуков, вставляют в скелет особую “шаманскую кость”.

В то время как тело шамана лежит расчлененным или варится в котле, приобретая новые сакральные качества, отделенную от тела душу шамана возносит на вершину мирового древа гигантская птица с железными перьями и длинным хвостом, птица-прародительница шаманов; она помещает душу в яйцо, лежащее в ее гигантском гнезде, и высиживает, пока дух шамана не приобретет сакральной зрелости. Потом душа шамана вылупляется из яйца и входит в обновленное и воссоединенное тело. Посвящаемый воскресает уже не профаном, а шаманом, готовым к своему служению. Инициация завершена.

Выбор или посвящение шамана в Южной Америке также сохраняет совершенную схему ритуальной смерти и воскрешения. Но смерть может быть внушена и другими средствами: крайнее утомление, пытки, пост, побои и т.п. Когда молодой хиваро решает стать шаманом, он целыми днями не притрагивается ни к какой пище, пьет наркотические напитки, особенно табачный сок. Мастер внезапно начинает бить неофита, пока тот не упадет на землю без сознания. Когда он просыпается, у него болит все тело: это служит доказательством того, что им овладел дух; по существу, страдания, интоксикация и побои, вызвавшие потерю сознания, некоторым образом отождествляются с ритуальной смертью.

Автор приводит слова шамана, так сформулировавшего сущность инициации: “Не простое это дело — шаманское дело! Умереть приходится и снова ожить – такое это дело! ”» (Элиаде 1964: 46–49).

Лишь искусный шаман, сумевший «исцелить себя от смерти» (пройти обряд-испытание, то есть попросту вернуться с того света) мог быть врачом племени. Отныне ему не страшна была никакая смерть и болезнь, поскольку шаман-целитель был со смертью и болезнью на «ты», повелевал ими. В момент врачебной манипуляции, осуществляемой шаманом, кричит не пациент-человек, а недуг, покидающий его. Так человек, ставший пациентом (patientis – терпящий, претерпевающий), условно лишается личностного человеческого статуса.

Болезнь, доверяющая его заботе врача, зачастую лишает подопечного права выбора и самостоятельного решения – то есть свободы как основного качества присущего личности. Он – пациент – действительно, превращается в «случай», предмет исследования врача. Развитие современных технологий позволяет врачу на определенном этапе дистанцироваться от личности пациента, которого «заменяет» кардиограмма, снимок томографа, рентгеновского аппарата, список результатов анализов и т.д. Против такого подхода выступил Мишель Фуко: «Почему в определенный момент консилиум просвещенных инквизиторов решает, что такие меры как обертывание, ванны, введение электродов в мозг и коктейля из препаратов в кровь – действия, заглушающее симптомы болезни, но на деле только глубже загоняющие ее в сознание больного, способны облегчить его участь?» (Фуко 1998: 138) – писал философ в книге «Рождение клиники».

При этом, дабы вовсе не утратить личностную связь с пациентом, врач обращается к результатам обследования пациента, как обращался бы к нему самому. И все же между людьми, страдающими недугами и свободными от них, проходит территория отчуждения, где царствует та самая «смесь страха и надежды, боли и сна». Как объяснить это? Да, недуг и боль, как одна из его проявлений во многом отгораживают человека от мира с его удовольствиями, буднями, законами или радостями. Человеку, в результате болезни лишившемуся ног, снится его прежнее катание на велосипеде. «Тот здоровый», что мог себе прежде позволить подобное действие, отгорожен недавними связанными с болезнью событиями от нынешнего человека. Личность сама как бы распадается на «до» и «после». Природа и степень ограничения свободы здесь не имеет значения. Человек в болезни – другой. Прежде всего, для себя самого «здорового» или того, кем ему вне болезни хочется быть. Так зреет внутренний конфликт, который нередко перерастает в отторжение пациента обществом других – «здоровых», или в его самостоятельную изоляцию. Здесь мы имеем дело не просто с конфликтом желаемого и действительного. Каждая болезнь способна перерасти в незримое противостояние временно нераздельных души и тела. Или, иначе говоря, в состязание моего Я с моей болью. В нем я рискую перейти ту грань отрицания и непринятия себя как живого существа, за которой пациент прощается с человеком. Видимо, весь ужас непонимания этой проблемы состоит в том, что по традиции современного врачевания мы пытаемся исцелить не человека, а его болезнь.