Как же реагировал Станиславский на все это новое?

Когда он столкнулся с утверждением, что истинная причина неудач преподавания как в студиях, так и в школе была совсем не в спешке, не в театральном профессионализме и в недостаточной одаренности учеников, а также, когда он получил предложение попробовать воспитывать актеров по-другому, совсем по-новому, — он удивился и возмутился: как так? Ведь это получается без «задач»?! Без «объектов»? Без «внимания»? И вообще без «элементов»? Что же это будет?! Такими огромными усилиями положено начало науки искусства актера, а теперь все зачеркнуть? Была —

любительщина, ее уничтожили, а теперь вы предлагаете вернуться к ней?!

Он возражал, он не хотел слушать, он бурно негодовал и решительно всеми мерами противодействовал.

Словом — началась «война». Обостряясь и смягчаясь, она длилась не менее десяти лет. Немало крови и нервов стоила она той и другой стороне. При неравенстве сил больше, конечно, страдала сторона «несовпадающая».

Так шло до тех пор, пока Станиславскому не была показана одна группа учеников, — не специально отобранные таланты, а просто группа молодых людей, стремящихся к театру и случайно соединившихся. Эта группа занималась под моим наблюдением с моей ученицей Е. Д. Морозовой (той, которая в последние годы жизни Константина Сергеевича записывала за ним его репетиции и беседы с актерами).

После трех-четырех месяцев занятий, два или три раза в неделю, по вечерам, в свободное от службы время, — молодые люди показали такую готовность приступить к работе над пьесой, какой Константин Сергеевич раньше не наблюдал в театральных школах после года работы и больше. Это заставило его присмотреться к делу ближе и многое передумать.

Книга его «Работа актера над собой» подходила в это время к концу, надо было сдавать ее в печать... а эти новые факты угрожающе говорили, что выпускать ее в таком виде нельзя, что в ней чего-то не хватает и не хватает существенно важного... Возникали даже мысли о полной переписке всей книги. Но, во-первых, на такое серьезное дело надо много времени, во-вторых, нужно собрать предварительно большой фактический материал, а на это надо времени еще больше... И вообще, мысль о такой капитальной переделке ужаснула Станиславского. Ведь он потратил на свою книгу более двадцати лет!

И вот, хорошенько подумав и видя, что идеал как старой «системы» так и новоявленной, в сущности, один и тот же: художественная правда на сцене, он несколько успокоился, ему даже показалось, что основных противоречий

между ними двумя и нет. Просто надо дополнить свою книгу о «системе» кое-чем проверенным новым. Старое и новое мирно сольются, и будет то, что нужно. Так он и попытался сделать.

В какой мере ему удались эти дополнения и поправки, вы сейчас увидите.

В книге 575 страниц. Из них первые 500 страниц (точнее — 490) посвящены знакомым нам принципам преподавания его «системы», но в последних 70-ти—80-ти страницах что-то совсем уже другое.

Эта книга — дневник ученика. День за днем, урок за уроком описывается весь путь, пройденный учеником в театральной школе.

Вдруг, на одном из последних уроков (за каких-нибудь 25 страниц до конца книги), преподаватель Торцов, то есть сам Станиславский, преподносит ученику «очень большую и важную новость», без которой нельзя познать

«подлинную правду жизни изображаемого лица». «Если бы вы знали, до какой степени эта новость важна!» — восклицает он. Эта новость — «доведение до предела» каждого из психотехнических приемов.

Доведение до предела, — говорит он дальше, — «способно втянуть в работу душевную и органическую природу артиста с ее подсознанием! Это ли не новость, это ли не важное добавление к тому, что вы уже узнали!»36

Тут еще ничего особенного нет, как видите: ведь каждый урок приносил ученикам что-нибудь новое, чего они до сих пор не знали. Но дальше... дальше все идет вверх ногами: «В полную противоположность некоторым преподавателям, я полагаю, что начинающих учеников, делающих подобно вам первые шаги на подмостках, надо, по возможности, стараться сразу доводить до подсознания. Надо добиваться этого на первых же порах... <...> Пусть начинающие сразу познают, хотя бы в отдельные моменты, блаженное состояние артиста во время нормального творчества. Пусть они знакомятся с этим состоянием не только номинально по словесной кличке, по мертвой и сухой терминологии <...> Пусть они на деле полюбят это творческое состояние и постоянно стремятся к нему на подмостках» 37.

Что же выходит? Ученик сидел целый год в школе, и в один из последних уроков ему преподносят новый прием, которого он до сих пор не знал: «очень большую и важную новость», и тут же говорят — начинать надо с этого.

Вопрос: почему же со мной, с учеником, так не начинали? Значит, эта школа неверная? Без этого «чрезвычайно важного» приема и, даже можно сказать, принципа, я, значит, «знакомился со всем важным только номинально, по словесной кличке, по мертвой и сухой терминологии»? Да не только знакомился, а и тренировался неверно: втренировывал в себя ошибку?

Такова одна переделка в книге, или, вернее, одно ее дополнение. Другие переделки рассеяны всюду по мелочам, чтобы сгладить противоречие всего ранее написанного с этим кардинальным дополнением. Усиленно, курсивом, предлагается очень серьезно вдуматься в «последний XVI отдел книги»: «К

этой ее части следует отнестись с исключительным вниманием, так как в ней —

суть творчества и всей " системы"»™, — говорит Станиславский. Он, видимо, спешит уберечь читателя от увлечения всем без разбора, написанным в книге, и призывает руководствоваться, главным образом, последними главами. Главами, где описана «важная новость», «существенное дополнение». В его книге и во всей практике преподавания «системы» была неполнота, нехватка. Достаточно

прибавить это, как он думал, «доведение до конца», и все будет полно и без ошибок.

На самом же деле «дополнение» является не чем иным, как отрицанием основных принципов, до сих пор лежавших в основе всего здания «системы», начиная с искусственного разложения неделимого творческого процесса на «элементы» и многого другого.

Как так вышло? Почему Станиславский не учуял этого кардинального поворота?

Причин для этого достаточно. Одна из них та, что и сам автор < Демидов.— Ред.> этой книги в то время, вероятно, не сознавал еще полностью всего значения тех своеобразных фактов, какие он подметил в своих работах, и не сделал еще окончательных выводов.

Были также и причины, хоть лично для Станиславского игравшие и большую роль, но принципиально не столь серьезные, поэтому их не стоит описывать, это было бы только впутыванием в дело мемуарных подробностей.