Людмила АБРАМОВА

От великого до смешного…

Надо же так! Полвека прошло, а как будто вчера - бегу я по пыльной улице, по мосту через канаву к своим друзьям, здороваясь со всеми, всем радуясь, и мне все рады! Сейчас-то я понимаю, что эта радость – отголосок Победы, окончания страшного времени ожидания: кого – с войны, кого – из лагерей, и, конечно, тот сливочно-кремовый оттенок детства, которым окрашены все воспоминания об этой чудесной беззаботной поре.

В народе еще сохранялось военное единение перед бедой.. Вместе справляли праздники, от души «христосовались» на Пасху, колядовали под Рождество, красиво пели грустные песни про ямщика, лучину, рябину и донского казака, плясали цыганочку «с выходом», вместе горевали и помогали друг другу, чем могли. Бывало, конечно, и дрались, но без особой злобы: все одинаково бедны – чего делить! Да и пили, в основном, красное вино, с него-то не особенно задерешься! «Несправедливые» драчуны сурово осуждались общественностью и на какое-то время не принимались в компанию. До воспитания детей руки не доходили, но, если кто-то из мальчишек был замечен в курении или, не дай Бог, сматерился, да родители узнали, тут уж воспитательный процесс был жестоким, хотя и кратковременным. Особо строго наказывали за воровство. Этот позор смыть было практически невозможно! Все в околотке друг друга знали, хорошие и плохие новости разлетались мгновенно. Если кто-то в чайной перебрал, доброхоты отводили его домой, причем, ни брезгливости, ни презрения к перебравшему никто не испытывал. С кем не бывает! К сожалению, бывало со многими и часто. Может, от бедности, может, от несбывшихся надежд, может, из-за увечий, привезенных с войны, но мужчины пили много. Тяга к общению вела их в чайную, где, сидя за столиками, они попивали вино с минимумом закуски – на заначку от жены не очень-то разгуляешься! Детсадов тогда не было, и маленьких детей приходилось брать с собой, куда бы ни шли, даже в чайную. Завсегдатаи с пониманием относились к бедолаге, нагруженному чадом, и при появлении его на пороге кричали: «Уступите место человеку с ребенком!» И уступали. Надо ли удивляться, что и дети начинали пробовать «красненькую» очень рано.

С пьянством связано много грустных и смешных историй. Как-то по лету, собравшись в замечательный коллектив «на троих», мужики поспорили, кто больше съест пельменей (кстати, постряпанных ко дню рождения одного из гуляк). Холодильников тогда не было, и главное украшение стола до поры стояло на льду в погребе. Как предмет спора, оно было оттуда изъято, сварено и под ту же заначку употреблено. Жара, благостное настроение, рожденное единством взглядов и вкусной и здоровой пищей, разморили выпивох, и они здесь же, под тряпичным навесом среди грядок со спеющими помидорами, уснули. Когда одна из

жен в поисках благоверного наткнулась на бесшабашную троицу, оказалось, что спят только двое, а именинник, подавившись пельменем (это узнали позже из выписки врачей), давно уже был мертвый. Тут же сбежался народ. Два собутыльника никак не могли понять, в чем дело, и ошалело хлопали глазами. Прибежавшая с работы жена несчастного виновато оглядывалась по сторонам и, недоуменно сводя и разводя руки у груди, словно спрашивала, правда это или нет. Потом, поправив прядь волос в волнистом чубе мужа, вдруг рухнула рядом. В два голоса заревели сынишки и начали теребить мать. Кто-то брызнул водой в лицо ей. Женщина вздрогнула, очнулась, приподнялась и, сидя на земле, тихо и безысходно заплакала. Старший из детей, лет восьми, такой же кудрявый, как отец, гладил ее по плечу, младший прижался к коленкам и плакал навзрыд. Заголосили бабы, мужики отошли в сторонку «помянуть».

Нельзя сказать, чтобы все так уж убивались по безвременно ушедшему, просто принято было плакать, вот и причитали до тех пор, пока одна старушка смиренно не произнесла: «На все воля Божья. Бог дал, Бог взял». Народ с облегчением вздохнул, свалив всю ответственность на Бога, и начал расходиться, тем более, что скоро должны были дать воду для полива огородов, и забота об урожае была важнее в общем-то обыденного ухода из жизни пьющего соседа. Его уже увезли, погрузив на полуторку, для выяснения причины смерти. Обсуждение всех дальнейших действий не заняло много времени во-первых потому, что процесс был отлажен до мелочей, во-вторых, часть еды уже была готова. О наряде тоже особой заботы не было. Одевали в чистенькое, в чем ходили голосовать или на демонстрацию. Оставалось заказать венок да музыкантов – все-таки фронтовик. Был еще вопрос: медали снимать с пиджака или оставить, но и он как-то решился.

Местные любители выпить на дармовщинку сначала попритихли, потрясенные происшествием, но уже к обеду следующего дня в предвкушении вполне законной выпивки и еды блестели глазами и суетно шныряли с предложением помощи, заранее отрабатывая угощение. Ребятня, которая толклась тут же, сбилась в кучку, но очень быстро вернулась к своим делам, переместившись на соседнюю улицу.

Усопший, как назвала его бабушка, пришел с фронта на одной ноге и на деревянном протезе. Из старых башмаков шил на продажу сандалии для детей, и мы часто помогали ему: кололи деревянные шпилечки и мотали на руку нитки, которые после натирания их варом становились дратвой. Шил он и туфли для местных барышень. Золотые руки приносили доход, но часть его всегда оседала в чайной. Двое его пацанов, обычно донашивающих одежду, данную сердобольными соседями, частенько находили там своего непутевого папку, доводили домой, где мамка со слезами колотила его мешалкой для теста, предварительно отстегнув протез. Теперь она плакала, собирая праздничную одежду для последнего обряда, называла его кормильцем и опорой, а детей – сиротинушками. Бабки сделали с усопшим все, что полагалось в этом скорбном случае, и он, нарядный и красивый с медалями на пиджаке пролежал в родном доме ночь, чтобы душа его

услышала все добрые слова и с облегчением отметила: «Не зря жил!».

День похорон выдался еще более жарким. Гроб поставили на табуретки в кузове все той же полуторки, на табуретки же сели жена с детьми да сестра с мужем. Опять поголосили, но недолго. Пришли музыканты – живописная группа из четырех человек. Главным был, конечно, тот, кто нес барабан. Была еще большущая труба, труба маленькая и две очень блестящие плоские тарелки. Тот, кто их нес, был в соломенной шляпе. Два бывших фронтовика держали венок с лентой «Дорогому однополчанину», еще один венок был от родни. В руках у остальных провожающих, а их набралось человек двадцать, было по цветку (с клумбы) и веточка пихты.

Солнце двигалось к зениту, синее с утра небо потихоньку выцветало. По взмаху колотушки музыканты проиграли что-то невразумительное, запили это стаканчиком «красненькой», и процессия тронулась. Дорога, по которой пролегал последний путь, была без асфальта (тогда в городе была асфальтирована лишь главная улица), желтая от мелкой легкой глины. Ноги вязли в ней и невольно поднимали клубы пыли. Поначалу все складывалось хорошо: полуторка ехала, музыканты играли, люди плыли повязкой дороге, ребятишки бегали по краям немногочисленной толпы. Все как обычно. Но когда маленькая труба зависла на самой высокой ноте, полуторка вдруг остановилась. Идущие следом за ней чуть не стукнулись лбами о борт кузова, а близкие едва не свалились с табуреток. Солнце нещадно палило, полуторка не заводилась, народ занервничал. Наконец машина завелась и поехала неожиданно быстро. Процессия тоже прибавила ходу. Музыканты заиграли ритмичнее, стало как-то веселее, и появилась надежда, что все закончится благополучно. У полуторки план был другой. Она опять остановилась так же резко, как и поехала. Родственники едва успели схватиться за борта. Поставив гроб прямо на дно кузова, они спустились вниз, дабы избежать увечья. Те, кто нес венки, забросили их в кузов и подняли задний борт. На этот раз заводили еще дольше. Музыканты сняли ботинки и, связав их шнурками, повесили через плечо. Пока стояли – не играли, вместе со скорбящим народом пригубляли «красненькую», негромко материли шофера, молодого паренька в солдатской форме, красного от жары и стыда. Жена причитала: «Да что же это такое, за что такое наказание? При жизни жизни никакой не было и похоронить толком не можем!». Покойник явно всем надоел. Тут полуторка внезапно завелась, причем, без особых усилий. Просто завелась и все! Музыканты от неожиданности заиграли, и процессия на хорошей скорости двинулась в нужном направлении. Зеваки по обочинам дороги смеялись, как никогда в жизни.

Надо отдать должное людям: они дошли до конца. Ребятня отстала от колонны раньше. Отдав последние почести и сказав все положенные в таком случае слова, украсив могилку двумя венками, люди загрузились в кузов своенравной машины, и она, ни разу даже не чихнув, домчала их до барака и тут уж встала мертво!

Солдатика напоили до безобразия, напились сами, откуда-то взялся баян. Затянули про лучину, окрепли на «рябине», размахивая сжатым кулаком, грозя побежденному врагу, с чувством прокричали «Артиллеристы, Сталин дал приказ…». Вспомнив славного фронтовика, спели его любимую «Горит свечи огарочек», поплакали, что недожил, недолюбил, деток не вырастил, поматерились на эту жизнь, на войну, на баб, которые звали домой и портили душевный вечер. Накормленные ребятишки млели тут же. И никому не пришло в голову: ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ…