Время Станиславского

Я родился так поздно, что не ус­пел стать его учеником. Я учился на спектаклях, поставленных Константином Сергеевичем, учился, глядя на воспитанных им артистов, учился у тех, кого он научил и в кого верил. Тысячи фактов, а еще больше легенд о том, как Станиславский шутил или сердился, сделали для меня этого человека близким, зна­комым, родным. Вот почему мне кажется, что я знаю Станис­лавского давным-давно.

Я видел Станиславского-артиста, когда еще не мечтал о те­атре. Считанные разы я видел его, когда был студентом, и лишь однажды, вместе с небольшой группой молодых режиссеров, имел счастье быть у него в гостях и беседовать с ним. Это было незадолго до его смерти. Но удивительное дело! Всю свою соз­нательную жизнь я чувствовал, что Станиславский был рядом со мной. Мне кажется, что я познакомился с ним задолго до фактического знакомства, а продолжается оно по сей день. Вот уже более тридцати лет я мысленно беседую с ним, задаю бес­численные вопросы. Тридцать лет я чувствую на себе его уко­ризненный взгляд. Все эти годы я учился его понимать. Мне кажется, что и он отлично меня понимает. Понимает, в чем я слаб, где неточен, понимает причину моих ошибок. Я не раз представлял себе Станиславского, смотрящего поставленные мною спектакли. Представлял, что бы он сказал, побывав на моей репетиции.

Нас, продолжающих по сей день учиться у Станиславского, не так уж мало. У нашего учителя пояпились новые ученики, которых он не знал при жизни. Кос с кем из старых учеников он в ссоре. Спектаклей Константин Сергеевич уже не ставит, но не раз я видел блестки его мыслей в спектаклях и образах, созданных моими современниками.

Документы утверждают, что Станиславский умер. Более со­рока лет его нет с нами. Для тех, кому сегодня двадцать пять, Станиславский — история. Он — реформатор сцены, совершив-

ший переворот в драматическом искусстве. И стоит он п одном ряду с великими людьми, открывшими новые для своего вре­мени истины. Как Ломоносов или Менделеев, Пирогов или Попов.

Но что такое первый грозоотметчик Попова по сравнению с новой радиотехникой... Многие молодые и не очень молодые люди именно так относятся к великим открытиям и к великим людям, родившимся задолго до их рождения. Все, конечно, по­нимают, что без Попова не было бы сегодняшней радиолока­ции и телевидения, а без Ломоносова — современной физики. Но история физики и физика — разные науки. Как историю мы изучаем географию Птолемея, эстетику Аристотеля и медицину Гиппократа. Может быть, Станиславский — только прекрасная история? Может быть, он принадлежит только прошлому?

Нет, нет, тысячу раз нет!

То, что открыл, чему учил Константин Сергеевич, принад­лежит сегодняшнему театру.

Многовековая история театра знает периоды расцвета и упадка, насчитывает тысячи имен великих артистов. Сотни раз знающие и любящие театр люди пытались объяснить волшебное искусство сцены, открыть тайны ее воздействия на людей.

Каждая эпоха оставила свою теорию театра. Свои «си­стемы» предлагали Аристотель и Дидро, Гете и Вагнер. И все эти системы были хороши для своего времени. И все они ныне остались лишь достоянием истории. То же было и в России. Долгое время противопоставляли у нас двух великих арти­стов — Каратыгина и Мочалова. Позднее творческие системы Малого и Художественного театров надвое поделили театраль­ную общественность. Еще позже возникли театральные направ­ления Пролеткульта, Мейерхольда, Таирова, ТРАМа. Сколько их было... И у молодежи возникает вопрос: а чем лучше си­стема Станиславского какой-либо иной системы?

На этот вопрос ответить и легко и трудно. Легко потому, что нельзя путать то или иное театральное течение или направ­ление со всеобщими законами сценического творчества, откры­тыми Станиславским. Трудно потому, что Станиславский — не только великий актер и мыслитель, создавший науку о творче­стве артиста, но и блестящий режиссер, создавший определен­ное театральное направление. Никто, кроме Станиславского, не соединил в единую стройную систему творческий опыт огром­ной плеяды выдающихся актеров XIX и XX веков, никто, кроме Станиславского, не открыл объективные законы поведения че­ловека на сцене, никто, кроме Станиславского, не пытался найти сознательный путь к актерскому подсознанию...

Станиславский для театра сделал то, что Павлов для фи­зиологии. Законы единства психической и физической жизни человека были одновременно открыты практиком Станислав-

ским и ученым Павловым. И эти законы вечны, потому что они не выдуманы, а подсказаны жизнью. Если мы исповедуем реа­лизм, для нас есть только одна система — система, кореня­щаяся в реальной жизни человека, и есть десятки театральных течений, направлений, исканий. Как бы неожиданны ни были условные формы спектаклей, как бы смелы или традиционны ни были декорации и костюмы, подлинное переживание, пере­воплощение артиста в образ возникает только при одном ус­ловии — верности природе. Никто не может безнаказанно из­менить ей.

Система Станиславского создает артиста, создает режис­сера, а потом — и спектакли...

Большую задачу решает сейчас советский театр — как лучше служить современникам, стремиться к высокой цели — готовить людей для жизни в коммунистическом обществе.

В спектаклях и дискуссиях рождается эстетика современ­ного театра. А основу ее заложил Константин Сергеевич Ста­ниславский своей системой и Московский Художественный те­атр — ее практическим воплощением.

Станиславский, естественно, не знал, как и насколько изме­нится духовный облик советского человека, его эстетическое чувство. Но всеобщие законы творчества артиста, открытые Станиславским, — самый лучший на сегодня, самый точный, са­мый современный компас. Его стрелка всегда показывает на реализм. Тот, кто владеет этим компасом, не собьется с пути. Может быть, и родится гений, который предложит миру иную, более совершенную систему творчества актера. Пока же мир не имеет более гениальной системы театрального искусства. Все лучшее, созданное вчера и сегодня, все прекрасное, что будет создано завтра, рождено великими открытиями Станислав­ского.

Система удивительно проста, как все гениальное. И немыс­лимо сложна. Кто знает и любит жизнь — поймет ее. Кто та­лантлив — освоит. Кто умеет понять человека — поймет и уче­ние Станиславского. Кто же воспринимает жизнь людей только через книги и спектакли, кинофильмы и театральные рецензии— тому Станиславский ничего не даст.

Станиславский, изучая творчество великих артистов своего времени и самого себя, определил законы, при которых артист может каждый вечер вызывать в себе подлинные чувства лю­дей, которых он сегодня играет. Станиславский определил ус­ловия, при которых происходит акт перевоплощения артиста в художественный образ. Он предложил метод воспитания ар­тиста, художника, гражданина. Никакая эстетическая система не стоит ломаного гроша, если она не рождена практикой и практика не подтверждает ее.

Система Станиславского проверена практикой театра. Школа Станиславского сумел я поднять советское театральное

искусство на огромную высоту. Не случайно книги Станислав­ского переведены на все языки мира, а его имя признано са­мым великим всеми прогрессивными художниками театра и кино земного шара.

Учение Станиславского, его опыт принадлежат всему совет­скому театру. На всех нас падает отблеск его славы. Поэтому на нас лежит огромная ответственность за судьбы театраль­ного искусства.

Наследство Станиславского — несметное богатство. Можно промотать его или жить на ренту, можно отдать в музей. Но и то, и другое, и третье — преступление. Нужно удвоить, ут­роить, удесятерить это богатство.

Живой Станиславский не мог пожаловаться на невнимание современников. Его любили зрители, у него была масса почи­тателей. Но в то же время созданный им и Немировичем-Дан­ченко Московский Художественный театр с первых же дней стал мишенью для реакционной критики. До самых последних дней жизни Станиславский не прекращал борьбы за реалистическое искусство, против теоретиков и практиков старого театра. За долгую жизнь в искусстве Станиславский обвинялся во всех смертных грехах — поначалу его обвинили в эпигонстве и подражательстве, потом в декадентстве и тенденциозности, в аполитичности и идеализме, в деспотизме, эстетстве... До ре­волюции МХТ как прогрессивный театр имел массу неприятно­стей. Он не раз был накануне финансовой гибели.

Неизвестно, как бы в дальнейшем сложилась судьба Мос­ковского Художественного театра, если бы не Великая Ок­тябрьская социалистическая революция.

Война, голод, холод, разруха не мешали Станиславскому играть на сцене, ставить новые спектакли, писать книги, учить молодежь. Он создавал студии, составлял проекты перестройки театрального дела, ездил на всевозможные заседания...

Вся жизнь Станиславского до предела была наполнена тру­дом. После окончания утомительного урока или репетиции он подолгу разъяснял артисту или молодому режиссеру сущность его ошибки. В короткие часы отдыха он писал книгу... Станиславский при жизни стал легендой. Безмерное обаяние, неуемная фантазия, одержимость теат­ром в соединении с могучим темпераментом, детской непосред­ственностью, а главное, талантом делали Станиславского, по определению Максима Горького, «красавцем человеком». А в глазах молодежи Станиславский был легендарным рыца­рем театра.

Все знали, что Станиславский давно и тяжело болен. И все же смерть его была ударом. Известие о смерти Станиславского распространилось по Москве с невероятной быстротой. Горе Художественного театра нельзя передать словами... Очередь людей, желавших проститься со Станиславским, растянулась

на километры. Москва провожала в последний путь великого революционера театра.

Система Станиславского формировалась в боях, рождалась в горниле горячих споров. Рождалась в муках. Каждое ее по­ложение тысячи раз проверялось экспериментально. Тысячи страниц рукописей безжалостно браковались. Приверженцев нового метода работы приходилось вербовать поодиночке. Только после революции уроки Станиславского стали достоя­нием театров, студий и театральных школ. Но дорога Станис­лавского к молодежи не была усыпана розами.

Споры приверженцев и противников Станиславского не ути­хали при его жизни, продолжались после его смерти. Ныне о Станиславском и его системе не спорят. В какое прекрасное мгновение произошло массовое прозре­ние — неизвестно. И это настораживает. Тем более что прак­тика убеждает, что еще многие актеры и режиссеры, повесив в «передний» угол портрет Станиславского как икону, тайно поклоняются глиняным божкам. Ремесленники и лентяи с удо­вольствием вытащили из системы все облегчающее им жизнь— не учить текст роли, ничего не играть, быть физически «покой­ным» и т. п. Станиславский «оправдывает» их серость. Само­влюбленные, оригинальничающие режиссеры призвали Станис­лавского для «оправдывания» режиссерских фокусов...

Станиславский учил: «Надо любить искусство в себе, а не себя в искусстве». Но не перевелись еще люди, приспосабли­вающие Станиславского для себя.

Для многих Станиславский — еще непрочитанная книга или книга, в которой прочитаны лишь первые страницы...

Система Станиславского — не свод правил, которые можно зазубрить. Каждый художник должен однажды открыть ее в себе самом. Но открыть в себе — не значит просто следовать заветам учителя. Надо множить учение Станиславского на вечно движущуюся жизнь. Надо развивать и совершенствовать законы творчества, открытые им.

Режиссер Станиславский прошел сложный путь к реализму, но как артист и мыслитель Станиславский всегда был верным последователем реализма в самом высоком, в самом глубоком, в самом точном смысле этого понятия.

Станиславский всю жизнь искал и пробовал самые различ­ные формы, репетиционные методы, педагогические приемы, чтобы соединить свою систему с практикой. Были спектакли более или менее удавшиеся ему, но до конца дней своих он не успокаивался, не удовлетворялся достигнутыми результатами. Он понимал, он чувствовал, что пи он сам, ни его театр еще не добрались до вершины. Станиславский видел ее, звал людей на штурм этой вершины. Но не все его соратники сразу по­няли его.

И Станиславский обратился к молодежи.

Незадолго до смерти, тяжело больной, но, как всегда, одер­жимый, он ведет студийную работу. Именно в это время были развиты основы высшей правды о природе театрального ис­кусства. Кратко Станиславский определил сущность своего уче­ния как метод физических действий. Можно сказать, что сейчас этот метод является единственным и ничего равного ему в об­ласти актерского мастерства в мировом театре не существовало и не существует.

Станиславский — великий художник театра и великий граж­данин нашей Родины. Никогда театр не был для него забавой и развлечением. Театр — кафедра, с которой можно сказать людям очень много добра. Вся прекрасная жизнь Станислав­ского в искусстве была служением благородной идее борьбы за человеческое счастье.

Главное в системе Станиславского — учение о сверхзадаче. Так Станиславский называл основную мысль пьесы, ее идею. Поиски верной и увлекательной сверхзадачи, подчинение этой сверхзадаче всего спектакля были главной заботой Констан­тина Сергеевича в работе над постановкой. Но Станиславский не считал сверхзадачу венцом стремлений театра. Он расширил понятие сверхзадачи, предложив термин «сверх-сверхзадача». А понятие сверх-сверхзадача он расшифровал как цель жизни человека-художника, как идею, которая владеет всем творче­ством артиста, режиссера, драматурга.

Сверх-сверхзадача, по Станиславскому, должна говорить лю­дям самое важное, самое сокровенное, самое нужное сегодня. Она как бы перебрасывает мостик со сцены в зрительный зал, заставляет любую старую классическую пьесу звучать совре­менно, соединяет в едином порыве думы и чувства артистов и зрителей.

Как мало мы знаем Станиславского и как неумело поль­зуемся его учением о сверх- и сверх-сверхзадаче. Сколько еще ставится у нас спектаклей неизвестно зачем, непонятно для кого... Когда задаешь себе вопрос: каждый ли твой спектакль помогает людям жить лучше, правильнее понять самих себя, нашу действительность, воспитывать силы для борьбы и чув­ство великого братства — приходится ответить: нет, далеко не каждый...

Родившийся более ста лет тому назад, Станиславский яв­ляет собой пример высокой гражданственности, высокого пони­мания долга перед народом. Ведь только гражданственность, партийность художника могут сделать его современным.

Гражданственность Станиславского проявлялась в первую очередь в режиссерской и педагогической работе. Высокие идеи пьесы и спектакля самыми тончайшими, казалось бы незри­мыми, средствами претворялись в образы людей, в их поступки. Неумолимая логика, психологическая достоверность, социаль­ная точность каждого лица, характера, образа создавали на

сцене подлинную картину жизни и незаметно, но активно фор­мировали мысли и чувства зрителей.

Сверхзадача, идеал, гражданский пафос Станиславского соединялись с глубочайшей психологической и художественной правдой образа. Высокая идейность и тончайшее мастерство — это и есть главное условие творчества художника-реалиста.

Театр, учил Станиславский, призван показывать «жизнь че­ловеческого духа». Искусству, безразличному к человеку, нена­видящему жизнь, учение Станиславского бесконечно чуждо. Искусству, закрывающему глаза на действительность, убегаю­щему от нее, Станиславский не нужен.

М. Горький назвал литературу человековедением. Человеко­ведением занимается и театр.

Наше время — прекрасное время для расцвета искусства человековедения. Весь огромный опыт Станиславского, его уроки, спектакли, книги помогают мастерам театрального ис­кусства постичь духовную сущность советского человека и при­вить ему идеалы новой красоты.

Современные молодые люди почему-то представляют себе Станиславского этаким величественным «правильным» старцем, ученым от искусства. Какой это вздор! Станиславский был уди­вительно горячим, пылким, увлекающимся человеком. Неисто­щимым на выдумки, озорным. В гневе страшным. Но что меня просто потрясает, это его мужество и храбрость. Завоевав ми­ровую славу, он написал книгу «Моя жизнь в искусстве», в ко­торой тщательно и сурово перечислил и проанализировал все свои ошибки. Ошибки, а не победы. Ну кто сейчас так риск­нет? Прожив три четверти века, открыв новую главу в истории мирового театра, воспитав плеяду изумительных артистов и, на­конец, создав знаменитую систему, он на старости лет пришел к выводу, что все сделанное им за полвека совсем не итог, а только начало пути. И уже отягощенный болезнями, он на­брал учеников и начал все сызнова.

Да, Станиславский — высокий образец человека вечно ищу­щего, никогда не успокаивающегося, беспрестанно движущегося вперед.

Искусство Станиславского — удивительный сплав мудрости и лукавого юмора, ошеломляющего фейерверка фантазии и классической гармонии, страсти и задушевности. Он умел одинаково виртуозно играть и на литаврах и на тончайших струнах человеческой души. Его любовь к людям, вера в твор­ческие силы народа соединялись с гневным протестом против всего темного, низменного, уродливого. Он любил, знал, верил в свой народ и всегда говорил ему правду.

Кто-то пустил слух, что Станиславский не любил, или не це­нил, -или даже не понимал значения формы в искусстве. Как может повернуться язык говорить это про создателя «Горячего сердца», «Женитьбы Фигаро» и многих других шедевров!

Кто-то пустил слух, что Станиславский был сухим и строгим и искусстве. Чуть ли не пуританином и аскетом. Это Станиславский, который в «Хозяйке гостиницы» довел кавалера Рипиафрату до того, что тот выдирал у нахальных Ортензии и Дсямиры нижние юбки!

Кто-то упорно распространяет легенды о Станиславском — рационалисте и аналитике. А Станиславский как-то в пылу ув­лечения выбежал на сцену и стал показывать живой лошади, как надо отмахиваться от жужжащих шмелей и оводов.

Станиславский — обыкновенный гений и необыкновенный че­ловек. Человек, а не апостол. Ему были свойственны и слабо­сти. Он даже бывал несправедлив. Мог накричать не за дело. И не на того. Он часто болел ангиной. В молодости был мод­ником...

Свою знаменитую систему он прежде всего создал для себя. Довольно долго он считал себя плохим актером. Очень нескоро решил, что система может пригодиться и другим.

Сейчас система Станиславского принадлежит всем. Некогда ее пытались насаждать силой, приказом. Очевидно, поэтому и ранее, да и сейчас, не вдумываясь в смысл открытых Станис­лавским законов природы творчества, кое-кто окрестил систему сводом правил и бюрократической инструкцией. Популяриза­торы и невежды не поняли, что по самому своему духу система отвергает все правила. Система не ставит художника в какие-то рамки. Напротив, она раскрепощает его творческие силы, открывает ему дорогу в большой мир. Каждый должен открыть систему в себе самом. Система — верность природе. Как и при­рода, она движется, изменяется, живет. Система — бунт против догматизма. Каким же слепцом надо быть, чтобы понимать ее догматически!

Станиславским оставлены нам незыблемые законы реалис­тического стиля актерского искусства, органического существо­вания актера, методология добывания сценической правды. Но это не значит, что мы можем на этом основании считать себя освобожденными от поисков, что нам больше нечего открывать и никаких проблем перед нами не стоит.

Такая точка зрения глубоко порочна, потому что она прев­ращает законы системы в отвлеченную догму. Великим гением театра нам оставлено огромное наследие, но его открытие будет мертвой схоластикой, умозрительной абстракцией, если мы в своем стремлении все получить в готовом, препарированном виде не сделаем его нашей повседневной собственной практи­кой, не взглянем на него живыми глазами современников.

Время идет, и само понятие правды в искусстве не остается неизменным, статичным. Не может быть единой правды на все времена. Законы, сформулированные Станиславским, нахо­дятся в непрерывном движении, развитии, и сегодня от нас требуется огромная затрата творческих сил, чтобы каждый раз

заново открывать их для себя. Не просто знать эти законы, но обязательно сделать их своими, нынешними, попытаться так глубоко проникнуть в их существо, чтобы увидеть, как бы сам Станиславский подходил к их пониманию сегодня, как сам он применил бы их в сегодняшней практике.

Только это будет делать систему каждый раз живой, новой, такой, какой хотел ее видеть Станиславский. Именно этого тре­бовал он от своих учеников и последователей. Не готовая ре­цептура, а действенное оружие в повседневной творческой прак­тике! В противном случае, сколько бы мы ни клялись именем Станиславского, его великое открытие не будет иметь никакой реальной цены. И так уж сделано достаточно много, чтобы дог­матизировать его учение, чтобы убить уважение к системе, вкус к выявлению и живому претворению ее законов в сегодняшнем театре. Такое отношение дискредитирует учение Станислав­ского, приводит к уничтожению ее живой, действенной силы и дает повод для всякого рода нигилистических деклараций.

Положение Ленина о наследии, хранить которое — значит прежде всего развивать, должно быть взято нами на вооруже­ние сегодня. Нужно, чтобы каждый режиссер внес свой вклад в развитие и творческое претворение системы в практике сегод­няшнего театра. Этого не может сделать ни один человек инди­видуально; так же как в науке, в искусстве период индивиду­альных открытий сменился периодом, когда все новое может быть обнаружено только в результате коллективных усилий группы одинаково мыслящих людей.

Нам необходимо открыть для себя законы Станиславского в новом качестве, в новых проявлениях, ибо не существует и не может существовать в искусстве некоего универсального приема, с помощью которого решалось бы любое сценическое произведение. Каждый из нас обязан выполнить главный завет Станиславского — создать на основе его учения собственный метод работы.

Я не претендую ни на какие теоретические открытия или оригинальные концепции. Я считаю себя учеником Станислав­ского. И просто хочу поделиться теми выводами, наблюдениями и мыслями, к которым я пришел в результате моей собствен­ной творческой практики.

Когда мы придем к будущему театру, нас первым встретит молодой, мудрый и лукаво улыбающийся Станиславский.

Он родился и жил для будущего театра, и памятник ему нужно ставить там. А сегодня он с нами. Только он впереди.