Глава 45. Кассия

Подозрения, холодные и тягучие, как зимний дождь, уже поползли по деревне. Фермеры и деревенские жители вовсю перешептываются друг с другом. Помогал ли кто-то Хантеру отключать неподвижных? Много ли было известно Кассии о том, что Ксандер уничтожает лекарство?

Деревенские старейшины решают держать Хантера и Ксандера взаперти, пока не соберут доказательств. Следующее голосование решит их судьбу.

Я разрываюсь на три части, подобно звезде Окера. Я должна быть в лазарете с Каем. Я должна быть в тюрьме рядом с Ксандером. И я должна продолжать сортировать, разыскивая лекарство. Я могу лишь постараться заниматься всеми тремя одновременно и надеяться, что этих частей хватит, чтобы образовать нечто единое целое.

***

— Я хочу повидаться с Ксандером, — говорю я охраннику тюрьмы.

Хантер следит за мной, когда я прохожу мимо, и мне приходится остановиться. Кажется неправильным просто пройти мимо. Кроме того, мне бы хотелось поговорить с ним. Поэтому я поворачиваюсь к нему лицом и смотрю через прутья решетки. Его плечи гордо распрямлены, а руки, как всегда, разукрашены голубыми линиями. Я вспоминаю, как он крушил пробирки в Каверне. Он выглядит достаточно сильным, чтобы проломить эти решетки, думаю я. Потом я осознаю, что вся его сила давно ушла, — он выглядит сломленным, таким я не видела его даже в Каньоне, когда умерла Сара.

— Хантер, — как можно мягче произношу я, — я просто хочу знать. Это ты отключал Кая каждый раз?

Он кивает.

— Только его?

— Нет, — отвечает он. — Я отключал и других. Просто Кая единственного навещали достаточно часто, чтобы заметить неладное.

— Как ты проходил мимо врачей? — спрашиваю я.

— Ночью это было сделать проще всего, — говорит Хантер. Я вспоминаю, как ему приходилось выслеживать и убивать, и скрываться в Каньоне, чтобы выжить, и я представляю, какой игрушкой были для него лазарет и деревня. Но тогда, оставшись в одиночестве средь бела дня, в нем что-то оборвалось.

— Почему Кай? — спрашиваю я. — Вы же вместе выбирались из ущелья. Я думала, вы хорошо понимали друг друга.

— Я должен был быть справедливым, — отвечает Хантер. — Я не мог отключать всех, а Кая отделить от общей массы.

Позади меня открывается дверь, впуская свет. Я поворачиваю голову. Зашла Анна, но она пока остается вне поля зрения Хантера. Она хочет послушать.

— Хантер, некоторые из них умерли. — Я хочу подтолкнуть его к ответу, заставить сказать, почему он это сделал.

Хантер вытягивает руки. Интересно, как часто он обновляет рисунки, чтобы сохранять цвета настолько яркими. — Люди обычно умирают, если нет хорошего лекарства для их исцеления, — говорит Хантер.

Вот теперь до меня доходит. — Сара. Ты не смог достать лекарство для нее.

Руки Хантера сжимаются в кулаки. — Все мы — Общество, Восстание, даже люди в этой деревне — делаем все возможное, чтобы помочь пациентам из Общества. Но Саре не помог никто.

Он прав. Никто, кроме самого Хантера, и пальцем не пошевелил, и это не спасло ее.

— Даже если мы найдем лекарство, что тогда? — говорит Хантер. — Все уйдут в Иные Земли. И так уже многие ушли.

Анна подходит ближе, и Хантер замечает ее. — Да, многие, — соглашается она.

На его глаза наворачиваются слезы, он опускает голову и, рыдая, произносит. — Мне очень жаль.

— Я знаю, — говорит она ему.

Я ничем не могу помочь, поэтому оставляю их и иду к Ксандеру.

***

— Ты оставила Кая одного в лазарете, — говорит Ксандер, — ты уверена, что это безопасно?

— Там врачи и охрана, и Элай не отойдет от него ни на шаг.

— Ты веришь Элаю? — спрашивает Ксандер. — Так же, как доверилась Хантеру? — В голосе Ксандера звучит непривычная резкость.

— Я скоро вернусь к нему, — говорю я. — Просто нужно было увидеться с тобой. Я постараюсь выяснить, какое лекарство хотел найти Окер. У тебя есть какие-нибудь идеи на этот счет?

— Нет. Он не сказал мне, но я думаю, что это было растение. Он взял те же самые инструменты, с помощью которых мы собирали луковицы.

— А когда он изменил свое мнение насчет лекарства? — спрашиваю я. — Когда он решил, что камассия не годится?

— Во время голосования, — говорит Ксандер. — Там что-то произошло, что заставило его изменить свое мнение.

— И ты не знаешь, что это.

— Я думаю, это из-за тебя, — говорит мне Ксандер. — Ты говорила, что у тебя такое чувство, будто ты что-то упускаешь, и это вроде связано с цветами.

Я качаю головой. Чем это могло помочь Океру? Я лезу в карман, чтобы убедиться, что бумага матери все еще там. Она на месте, так же как и микрокарта, и маленький камушек. Интересно, у меня по-прежнему есть право голоса?

— Одиноко, — говорит Ксандер.

— Что именно? — спрашиваю я его. Он имеет в виду, что в лаборатории сейчас одиноко, потому что Окер мертв?

— Умирать, — объясняет Ксандер. — Даже если кто-то находится рядом, ты все равно умираешь в полном одиночестве.

— Да, это одиноко, — соглашаюсь я.

— Да и все остальное тоже. Даже с тобой мне бывает одиноко. Никогда не думал, что это возможно.

Я не знаю, что сказать. Мы стоим и смотрим друг на друга, печальными, ищущими взглядами. — Прости, — наконец говорю я, но он качает головой. Я упустила подходящий момент, — что бы он ни хотел сказать, я не услышала то, на что он надеялся.

***

Свет, струящийся через окна лазарета, слабый и серый. Лицо Кая такое спокойное, отсутствующее.

Раствор аккуратно перетекает в его вены. Они с Ксандером оба в ловушке, и я обязана найти способ освободить их.

Но я понятия не имею, как это сделать.

Я снова просматриваю списки, в сотый раз уж, наверно. Все остальные трудятся над воссозданием лекарства Окера из камассии. Я думаю, Окер был прав, а мы все ошибались. Сортировщики, фармацевты — что-то важное ускользает от нас всех.

Как же я устала.

Однажды мне захотелось поглядеть, как наводнение затопляет каньон: стоять и наблюдать всю картину с обрыва, на дрожащей, но безопасной земле. Я бы хотела услышать, как ломаются деревья, и видеть, как вода поднимается все выше, думала я, но с такого места, где она не смогла бы достать меня.

Теперь мне кажется, что это было бы ужасное, огромное облегчение, стоять на дне каньона, видеть приближающийся поток ревущей воды и знать, что вот и все, это конец, и прежде чем эта мысль пронесется в голове, вода поглотит тебя без остатка.

***

Когда наступает вечер, Анна приходит посидеть со мной в лазарете. — Мне жаль, — говорит она, разглядывая Кая. — Я никогда не думала, что Хантер…

— Я знаю. Я тоже не думала.

— Голосование завтра, — говорит она мне. Впервые голос Анны звучит старчески.

— Что с ними сделают? — спрашиваю я.

— Ксандер наверняка будет изгнан, — отвечает она. — Есть небольшой шанс, что его могут признать невиновным, но не думаю, что это случится. Люди обозлены. Они не верят, что Окер приказал Ксандеру уничтожить лекарство.

— Ксандер родом из провинций, — говорю я. — Как он сможет выжить в ссылке? — Ксандер умен, но он никогда раньше не жил в диких условиях, и у него не будет никакой помощи. У меня хотя бы была Инди.

— Я не думаю, — качает головой Анна, — что он сможет выжить.

Если Ксандера изгонят, что я буду делать? Я бы пошла с ним, но не смогу бросить Кая. И помощь Ксандера просто необходима нам в поисках лекарства. Даже если я найду нужное растение, я все равно не знаю, как готовить лекарство или как лучше давать его Каю. Чтобы все сработало, нужны все трое: Кай, Ксандер и я.

— А Хантер? — осторожно спрашиваю Анну.

— Самое лучшее, на что мы можем для него надеяться, — это ссылка. — Хотя я знаю, что у нее есть другие дети, пришедшие из Каньона вместе с ней, ее голос звучит так грустно, будто Хантер ее собственный сын, самый последний и любимый.

А затем она передает мне кое-что. Лист бумаги, настоящей бумаги, которую она, должно быть, захватила из пещеры в Каньоне и тщательно хранила. Бумага пахнет ущельями, даже здесь в горах, и слабая боль пронзает меня: просто удивительно, как Анна решилась оставить свой дом.

— Это рисунки цветов, — говорит Анна. — Прости, что это заняло столько времени, — следовало подготовить нужные цвета. Я только что закончила, поэтому будь аккуратна, чтобы не размазать краски.

Я ошеломлена, что она сделала это, несмотря на то, что на нее столько всего навалилось, и я тронута, что она по-прежнему считает меня способной сортировать. — Спасибо, — благодарю я.

Над рисунками она написала соответствующие названия цветов.

Эфедра, амариллис, ночная лилия.

И, конечно, другие растения и цветы.

Слезы катятся из глаз против воли. Я написала эту колыбельную для стольких людей. И сейчас мы можем потерять большинство из них. Хантера. Сару. Кая. Маму. Ксандера. Брэма. Отца.

Эфедра, подписала Анна. Ниже она нарисовала остроконечный кустарник с маленькими конусообразными цветками. Она разрисовала их желтым и зеленым.

Амариллис. Красный. Его я уже встречала в ущельях.

Ночная лилия. Красивый белый цветок с красными и желтыми прожилками в основании трех лепестков.

Моя рука узнает увиденное раньше, чем разум. Засунув руку в карман, я достаю листок бумаги, посланный мамой, распознавая значение по внешнему виду. Я вспоминаю осиное гнездо Инди, полое внутри, загибаю края бумаги, и теперь точно знаю.

В руке я держу сделанный моей мамой бумажный цветок. Она аккуратно надрезала или надорвала бумагу так, чтобы три части расходились веером от середины, подобно лепесткам.

Это тот же цветок, что и на картинке: белый, три лепестковый, края его загнуты и заострены, как у звезды. Я тут же осознаю, что видела его также отпечатанным в грязи.

Вот, что пытался найти Окер.

Он увидел, как я вынимаю бумажный цветок, чтобы завернуть в него камень для голосования.

Рисунок Анны говорит, что название этого цветка — ночная лилия. Но мама никогда не упоминала о нем. Это не новый сорт роз и не старый, и не дикая морковь. О каких еще цветах она мне рассказывала?

Я мысленно возвращаюсь в комнату нашего дома в Ории, где мама показывала мне отрез синего шелка от платья, которое она надевала на свой банкет. Она недавно вернулась из поездки в другие провинции, занятая расследованием мошенничества, связанного с посевными культурами. — Второй земледелец выращивал культуру, которую я никогда раньше не встречала, белые цветки ее были первозданной красоты, — рассказывает она. — Они называли это растение калохортус. И его луковицы съедобны.

— Анна, — говорю я с бешено колотящимся сердцем, — есть ли у ночной лилии другое название? — Если есть, то это объясняет расхождения в данных. Мы заносили этот цветок в два отдельных пункта, но, на самом деле, это была одна и та же переменная.

— Да, — после кратких раздумий отвечает Анна. — Некоторые называют ее калохортус.

Я хватаю датапод и ищу название. Вот оно. Все параметры сходятся. Один цветок, занесенный под двумя разными названиями. И сейчас, объединившись в одно целое, он взлетает на первую позицию в списке потенциальных составляющих лекарства. Эту элементарную, но роковую ошибку совершили при сборе данных. Как же я могла проглядеть этот факт? Как я могла не признать это название, когда моя мама рассказывала мне о нем? Ты слышала его только один раз, напоминаю я себе, и это было очень давно. — Где он растет? — спрашиваю я.

— Мы наверняка найдем его неподалеку от деревни, — говорит Анна. — Калохортус распускается рано, но сейчас еще должен цвести. — Она смотрит на бумажный цветок в моей руке. — Это ты сделала?

— Нет, — отвечаю я. — Моя мама.

***

Уже почти стемнело, когда мы, наконец, находим его на маленькой поляне вдали от деревни и от тропы.

Я опускаюсь на колени, чтобы рассмотреть поближе. Я никогда не видела цветов подобной красоты. Простой белый цветок с тремя закрученными лепестками, выходящими из стебля с редкими листочками. Он, как мои стихи, — маленький белый символ: не капитуляции, но выживания. Я вытаскиваю смятый бумажный цветок.

Хотя мои руки дрожат, я могу точно сказать, что они совпадают. Цветок, растущий в земле, точная копия того, что сделала для меня мама до того, как стала неподвижной.

Настоящий, конечно, гораздо красивее. Но это не важно. Я думаю о матери Кая, которая рисовала водой на камне, которая верила, что важнее — создавать, а не разрушать. Даже если бумажная лилия и не идеальное воспроизведение оригинала, это все же дань его красоте, которую моя мама пыталась преподнести.

Не знаю, отправила ли она цветок, как произведение искусства или как послание, но я выбираю для себя оба варианта.

— Я думаю, — говорю я, — это может быть лекарством.