Речь о Владимире Алейникове

Говорить об Алейникове можно бесконечно. Человек, начавший повествование, рискует выпустить джина из бутылки, – история неизбежно порождает следующую, следующая вызывает к жизни еще одну, порой поясняющую первую или десятую, или полностью противоречащую сказанному незадолго до того. Огромное количество вина и водки льются на слушателя, напоминая в чем-то неестественно величественные окорока театральных подмостков, амфоры, которые с танцующей легкостью слепых проносят туда и сюда танцовщики в экзотических балетах.

Это так. И вино, и годы, проведенные в странном городе Москва, ставшем для Алейникова, наконец-то, домом, несмотря на то, что строился он двадцать с лишним лет; все это в одно и то же время правда и совершенная ложь. Ибо как соотнести всю эту забубенную, прекрасную, в общем-то, и свободную жизнь с тем, что для него является, по-видимому, единственной мерой – с поэзией? Я не буду вдаваться в подробности, туманить взор слушателей, вспоминать первую встречу с Владимиром Алейниковым в те, скажем, баснословные годы, когда казалось, что мир – прекрасен, а надежды – впечатляющи. Желающие могут прочесть об этом более чем лаконичные заметки в моей книге «Тень черепахи».

Мы поговорим о поэзии, благо случай, представленный нам, вполне позволяет это. Что же, на мой взгляд, который, надеюсь, разделяют собравшиеся здесь, – иначе, в самом деле, зачем было огород городить?! – дозволяет выделить творчество Алейникова из бесконечно двоящихся, троящихся, умножающихся рядов стихотворцев, одетых во всевозможные одежды, начиная с туник, вдоль и поперек расшитых пассеистическими страстями, до вполне удобных костюмов типа сафари, годящихся на любой случай и время. Или, говоря по-иному, за что прощаем Владимиру Алейникову наваливающийся, как во сне, чудовищный, неиссякаемый речевой поток, способный привести читателя в шок с последующим поседением и онемением. Я задал, думается, неделикатный вопрос, но ответ на него, полагаю, искупит нетактичность, отчасти продиктованная поспешностью, с которой сочиняются поздравительные речи.

Я отвечаю без колебаний, ибо отвечать мне радостно, приятно без всякого сомнения: те примеры его творчества, которые можно обозначить как некие пределы, заключающие и выявляющие из кошмара бесформенного и необязательного истинные образцы тончайшего и высокого искусства претворения вдохновения, неистовства – в слово, в порядок слов, чуждый тлению эмоционального сопереживания, – и привлекали, и будут обращать на себя наше внимание. Но так ли необязательно все то, что вызывает улыбку у знатоков творчества Алейникова? Не следует ли предположить, что это самое необязательное просто означает нескрытое, не вынесенное за скобки листа постоянное состояние, которому мы обязаны и «Провинцией», и «Кукушкой», и многим другим?

Определяет ли количество написанных стихов путь Поэта? И вообще, что его определяет? И вообще, что такое путь Поэта, его судьба? Его предназначение? Чтобы долго не останавливаться на этом вопросе, прибегну к общеизвестному: что же делать, если в какой-то момент мы становимся более терпимыми к общеизвестному? Итак, возвращаясь к предназначению, – слышали мы, что слово нетленно, что задача поэта состоит в том, чтобы, коснувшись мира своим даром, талантом приостановить процесс тления, а может быть, и вовсе спасти то, что неумолимо сжигается и временем, и людьми. Сюда позволительно будет, по-видимому, внести и такие категории, как Красота, Добро и Любовь, за которыми стоит… Но довольно.

Басё утверждал (и трудно заподозрить этого мастера в наивности или претенциозности положений): если поэт создал за свою жизнь пять-шесть стихотворений, его можно считать мастером, но если удалось больше – он, несомненно, просветлен, гений.

Не будем считать, не станем взвешивать, ведь собрались мы не для этого, а для того, чтобы выразить свою признательность Владимиру Алейникову за его неуклонно и вопреки всему оживающую поэзию.

(Часы, 1980, № 28)

Интервью