Есть ли защита?

На следующее утро я проснулась с чувством напряжения. Сегодня снова соберутся члены семьи, все вместе или по одному. И в том и в другом случае я смертельно боялась этой встречи. Я боялась обвинений, злобных предостережений, упреков и угроз, которых мне не миновать. Но более всего я боялась причинить им боль.

Не совсем веря в то, что Бог ответит на мою просьбу, я велела Райшам принести мне лучшее сари, выбрала наиболее привлекательное, отдала распоряжение слуге у ворот принимать всех посетителей и вернулась в свой кабинет. Там я села на один из стульев с белым шелковым чехлом и погрузилась в чтение, пока Махмуд играл с машинками, увозя и вывозя разные сооружения на большом персидском ковре.

Огромные настенные часы в зале пробили десять, одиннадцать и, наконец, поддень. „Ну что ж, — подумала я, — наверное, они планируют послеобеденный визит".

Подали обед, и когда Махмуд отправился на тихий час, я продолжала ждать. Наконец в три часа дня я услышала, как у ворот остановилась машина. Я успокаивалась перед битвой, но машина отъехала! В чем дело? Я спросила горничную, и она ответила мне, что кто-то привез посылку.

Наступил вечер, за окнами кабинета стемнело. И тени появились на потолке. Мне позвонили. Я глянула на часы, было семь. Почему они звонят вместо того, чтобы прийти лично?

Я подняла трубку и услышала нежный голос, который сразу узнала — Мэри Олд. Голос ее звучал взволнованно. Весть о моем обращении уже успела облететь многих, что показало вчерашнее вторжение родственников. Что ее волновало?

„У Вас все в порядке? — спросила Мэри. — Я беспокоилась о Вас".

Я уверила ее, что со мной все в порядке. Повесив трубку, я велела принести шаль и приготовить машину. В то время года члены моей семьи обычно не наносили визиты после восьми часов вечера, поэтому я чувствовала, что теперь могу спокойно покинуть дом. Странно, однако, что никто из родственников не позвонил и не пришел ко мне.

Я хотела ощутить поддержку своей христианской семьи. Может быть, Олдов? Почему голос Мэри звучал так взволнованно и загадочно? Я подъехала к дому Олдов и с удивлением заметила, что все окна темные.

И тут совершенно неожиданно, довольно резко, я почувствовала настоящую тревогу, стоя у ворот их дома, — меня охватил настоящий страх. Он сжимал меня тисками холодного ужаса. Темные мысли окатывали меня из темных углов двора. Конечно же, я поступила глупо, поехав поздно вечером без сопровождения! Что это там в тени? Сердце мое бешено забилось.

Я обернулась, уже готовая бежать к машине.

И тут я остановилась. Нет! Так нельзя поступать, если я часть Царства, у меня есть право просить защиты у Царя. Стоя в этой страшной темноте, все еще испытывая страх, я сознательно предала себя в руки Царя. „Иисус, Иисус, Иисус, " — повторяла я это имя снова и снова. К моему удивлению, страх стал рассеиваться. Он ушел так же, как и пришел. Я была свободна!

Почти улыбаясь, я снова повернулась к дому Олдов. Пройдя несколько шагов, я увидела полоску света между задернутыми занавесками в гостиной. Я постучала. Дверь медленно отворилась. Это была Мэри. Когда она увидела меня, она вздохнула с облегчением, быстро втащила меня в дом и обняла.

„Кен! Кен! " — позвала она. Он тут же подошел. „О, слава Богу! — воскликнул он. — Мы очень беспокоились о Вас". Кен рассказал мне, что пакистанский пастор, проводивший мое крещение, очень беспокоился о моей безопасности, поэтому он сказал им, что они совершили непростительную ошибку, оставив меня одну.

„Так вот почему Ваш голос был таким взволнованным по телефону, Мэри! — Я подавила нервный смешок. — Ну что ж, думаю, что скоро вся страна узнает о моем обращении, но в любом случае, спасибо. Пока ничего не произошло. Даже моя семья не нанесла мне визита, и Вы даже себе не представляете, как я благодарна Богу за такой ответ на молитву".

„Давайте поблагодарим Господа", — предложил Кен, и мы все вместе преклонили колени в гостиной. Кен благодарил Бога за мою защиту и просил Его продолжать оберегать меня. Итак, я вернулась домой, чувствуя себя увереннее, потому что я просила у Бога помощи перед лицом страха, я использовала свое право взывать к имени Иисуса. Слуги сказали мне, что никто не звонил в тот вечер. „Ну что ж, — подумала я, готовясь ко сну, — посмотрим, что будет завтра." И снова я ждала в кабинете целый день, молясь, благодаря, изучая белый мозаичный пол и богатый узор персидского ковра. Ни от кого не было ни слова.

„В чем дело? Может быть, это игра в кошки-мышки? " Потом я решила проверить, что известно слугам. В Пакистане, если вы хотите что-то узнать, спросите свою экономку. Они знают все обо всех.

Наконец, я обратилась к своей горничной Нурджан: „Скажи мне, что происходит с моей семьей? ".

„Ах, Бегума Саиб, произошло самое странное. Такое впечатление, что все Ваши родственники оказались занятыми в одно и то же время, — сказала она, подавляя нервный смех. — Ваш брат уехал на ежегодные зимние соревнования по крикету". Я улыбнулась: моему брату крикет был важнее сестры, которая стояла на „пути в ад". „Ваш дядя Фатех уехал из провинции по какому-то судебному делу, ваша тетя Амина отправилась в Лахор, двух Ваших кузенов вызвали из города по делу, и...".

Я остановила ее, не было нужды продолжать. Господь сказал, что рассеет их, и действительно, рассеял. Я почти слышала, как смеялся Господь. Я была уверена, что озабоченные родственники не оставят меня в покое, но теперь они будут приходить по одному.

Так и было. Первым посланником оказалась тетя Амина, царственная женщина семидесяти лет, чья восточная красота никак не вязалась с моим кабинетом и его современной европейской мебелью. Годами нас связывали хорошие отношения, любовь и доверие. Теперь, когда она вошла, ее и без того бледное лицо, напоминавшее цвет магнолий, казалось еще бледнее, а серые глаза затуманила печаль.

Мы немного поболтали. Потом я, наконец, почувствовала, что она подходит к цели своего визита. Прочистив горло, она откинулась в кресле и, пытаясь придать разговору светский тон, спросила: „...Билкис... ах, я слышала..., что ты стала верующей. Это правда? ". Я лишь улыбнулась в ответ.

Она поежилась в кресле и продолжала: „Я думала, что люди распространяют о тебе ложные слухи". Она поколебалась немного, ее мягкие глаза просили меня сказать, что это ложь.

„Это не ложь, тетя Амина, — сказала я. — Я полностью подчинила себя Исе. Я крестилась. Я поверила".

Она всплеснула руками. „Ах, какая страшная ошибка! " — воскликнула она. Мы посидели молча с минуту, будучи не в силах что-то добавить к своим словам. Затем, медленно расправив на себе складки шали, она поднялась и с холодным достоинством покинула мой дом.

Я была подавлена, но просила Господа защитить ее от боли, которую она испытывала. Я знала, что мне нужно было молиться за всю свою семью, иначе я оставила бы за собой страдающих людей, которых очень люблю.

„Господь, — сказала я, — конечно же, было бы лучше всего, если бы Ты обратил каждого из этих людей. Но я знаю, что даже сейчас, когда они не обратились, Ты любишь их, и прошу, чтобы Ты коснулся каждого из этих дорогих мне людей Твоим особым благословением, начиная, если на то есть Твоя воля, с моей тети Амины. Спасибо, Господь! "

На следующий день мне пришлось повторить ту же самую молитву. Теперь я молилась за Аслама, пожилого кузена, который пришел навестить меня. Он был юристом и жил в 45 милях от Ваха. Будучи сыном брата моего отца, он унаследовал многие качества моего отца: ту же самую теплую улыбку, мягкое чувство юмора. Я очень любила Аслама. Из его отношения я поняла, что он не до конца знал, что произошло со мной. Мы обменялись несколькими любезностями, а затем Аслам сказал: „Когда собирается семья? Я заеду за тобой, и мы поедем вместе".

Я усмехнулась: „Я не знаю, когда собирается семья, Аслам, но я знаю, что меня не пригласят, потому что все собираются как раз по поводу меня".

Он посмотрел на меня в замешательстве, и я поняла, что мне нужно объяснить ему все. „Пожалуйста, поезжай на встречу, Аслам, — сказала я, закончив свое повествование. — Может быть, ты замолвишь за меня свое слово".

Я с грустью смотрела, как он уходил из дома, было очевидно, что кризис назревал. Мне нужно поехать в Равалпинди и Лахор, и как можно быстрее. Я не хотела, чтобы Тоони и мой сын Халид услышали преувеличенные рассказы обо мне. Я не могла поговорить лично со своей дочерью Халидой, потому что она жила в Африке, но я могла поговорить с Халидом и Тоони. На следующий день я отправилась в Лахор. Халид был преуспевающим бизнесменом, что было видно по его дому: прекрасное городское бунгало, окруженное верандами и лугом с подстриженной травой.

Мы проехали через его ворота, припарковали машину у входа и вошли на широкую веранду. Халид, предупрежденный семьей и моим телефонным звонком, выбежал мне навстречу. „Мама! Я так рад тебя видеть", — сказал он, хотя я почувствовала, что он приветствовал меня несколько неловко. Мы проговорили целый день о том, что я сделала, но, в конце концов, я увидела, что Халид ничего не понял.

Дальше мне нужно было поговорить с Тоони. Я поехала в Равалпинди и отправилась прямо в госпиталь. Я попросила позвать Тоони и, ожидая ее, думала, как я смогу рассказать ей обо всем. Вне всяких сомнений, она уже слышала разговоры обо мне. Конечно же, она знала, что я читаю Библию. Может быть, она даже слышала мой разговор с католической монахиней доктором Сантьяго в этом самом госпитале, где обследовали Махмуда. Но одного она точно не знала — как изменил мою жизнь тот визит доктора Сантьяго, потому что именно эта маленькая монахиня вдохновила меня молиться Богу и обращаться к Нему как к Отцу.

„Мама! " — я увидела, как она спешит ко мне, ее каштановые волосы резко выделялись на фоне белого халата, ее лицо пылало, она протягивала ко мне руки.

Я поднялась, и сердце мое учащенно забилось. Как я сообщу ей эту новость? Я старалась найти более мягкий подход, но страх ощутить давление со стороны был непереносимым. Даже не пытаясь быть осторожной, я выпалила все сразу. „Тоони, — сказала я, — подготовься к шоку, дорогая. Два дня назад я крестилась".

Тоони застыла, она перестала протягивать ко мне руки, ее чувствительные глаза наполнились слезами. Она опустилась на банкетку рядом со мной. „Я знала, что все к этому идет", — сказала она голосом, который я с трудом расслышала.

Я постаралась утешить ее, но безуспешно. „Нет смысла притворяться на работе", — сказала Тоони. Она отпросилась, и мы вместе поехали к ней домой. Как только Тоони открыла дверь, в ее квартире зазвонил телефон, она подбежала, подняла трубку и повернулась ко мне. „Это Нина". Это была племянница, жившая в Равалпинди. „Она хочет знать, правда ли это". Она снова повернулась к телефону, потому что Нина продолжала говорить. Даже с того места, где я стояла, я слышала, что Нина повысила голос, затем Тоони мягко сказала: „Да, Нина, это правда. Она действительно это сделала". Наверное, Нина бросила трубку, потому что Тоони отняла трубку от уха, посмотрела на нее, пожала плечами и медленно положила ее на рычаг. Лучше всего было дать ей время собраться с мыслями. Я собрала свои вещи.

„Приезжай ко мне, дорогая, — сказала я, — когда у тебя появятся силы для этого. Мы поговорим". Тоони не возражала, и через несколько минут я уже устремилась домой. Как только я приехала, все слуги собрались вокруг меня. Нурджан ломала свои пухлые руки, и даже лицо Райшам было бледнее обычного. Телефон звонил целый день, родственники толпились у ворот с раннего утра, спрашивая меня. Слуги еще продолжали говорить, когда телефон снова зазвонил. Это был муж моей сестры, Джамиль, работавший в британской нефтяной компании, Я всегда думала, что он — человек без предрассудков, но его голос быстро разубедил меня в этом.

„Билкис, я слышал очень странные слухи и никак не могу поверить, что это правда, — сказал он прямо. — Мой деловой партнер сообщил мне о том, что ты стала верующей. Конечно, я посмеялся над ним и уверил его, что такое невозможно".

Да, весть действительно облетела всех. Я ничего не сказала.

„Билкис! — Джамиль настаивал. — Ты меня слышишь? "

„Да".

„Это правда? "

„Да".

Снова наступило молчание. Затем: „Что ж, хорошо, — сказал Джамиль, — только ты потеряла больше, чем можешь себе представить. И ради чего? Ради еще одной религиозной точки зрения. Только и всего". Он повесил трубку.

Через десять минут мне позвонила рыдающая Тоони. „Мама, дядя Наваз только что позвонил мне и сказал, что отец Махмуда заберет его у тебя. Наваз говорит, что ни один суд не разрешит оставить его у тебя! "

Я постаралась ее успокоить, но она с плачем повесила трубку.

Поздно вечером, когда мы с Махмудом ужинали в моей спальне, Тоони и две мои племянницы приехали ко мне домой. Я удивилась, увидев их посеревшие лица.

„Пожалуйста, садитесь и присоединяйтесь к нам", — сказала я и распорядилась, чтобы слуги принесли для них ужин.

Тоони и племянницы едва притронулись к еде. Я была рада этим двум девушкам, но видела, что они-то совсем не радовались встрече со мной. Разговор был напряженным, и все три женщины поглядывали на Махмуда и предлагали ему пойти поиграть. Только после того, как он ушел, одна из племянниц осторожно наклонилась ко мне.

„Тетя, Вы понимаете, что это значит для других? — она расплакалась. — Вы подумали о ком-нибудь из нас? " Ее вопрос эхом отозвался в темных глазах второй моей племянницы, которая молча сидела напротив меня.

Я потянулась через стол и взяла в свои ладони маленькую ручку племянницы. „Моя дорогая, — сказала я с грустью, — я ничего не могу поделать, я должна повиноваться".

Теперь Тоони смотрела на меня сквозь слезы, и, будто не слыша ничего, что я сказала, она попросила меня. „Мама, собери свои вещи и уезжай. Уезжай, пока есть еще с чем... или с кем...".

Она повысила голос. „Ты знаешь, что говорят люди? На тебя нападут. Твой собственный брат будет вынужден пойти против тебя! ". Потом она разрыдалась. „Мои друзья говорят, что тебя убьют, мамочка! "

„Мне очень жаль, Тоони, но я не собираюсь бежать, — ответила я мягко. — Если я убегу сейчас, то придется быть в бегах всю оставшуюся жизнь". Решительность появилась во мне, пока я говорила. „Если Богу угодно, Он позаботится обо мне в моем собственном доме. И никто, никто не выгонит меня из него". Я села в кресло, неожиданно почувствовав драматичность положения. „Пусть они приходят и нападают на меня! "

И тут, как раз тогда, когда я чувствовала себя настолько уверенной, что-то произошло. Теплое Присутствие Бога исчезло... Я сидела почти в панике, безразличная к голосам вокруг меня. Но так же неожиданно я поняла, в чем дело. Это моя старая натура, полная гордыни и упрямства, взяла верх. Я самовольно решила и была уверена, что никто не выставит меня из собственного дома.

Я утонула в кресле, не понимая, что говорила мне Тоони.

„... хорошо, мамочка, — плакала Тоони, — ты стала христианкой, теперь ты должна еще стать христианской мученицей? " Она стояла у моего кресла, положив мне голову на плечо. „Ты понимаешь, что мы любим тебя? "

„Конечно, дорогая, конечно", — пробормотала я, гладя ее по волосам. Про себя я просила Господа простить меня за такое своеволие. Что бы ни ждало меня впереди по Его воле, я была готова на все, даже если я должна буду покинуть свой дом. Повторяя эти слова в глубине души, я снова почувствовала Присутствие Отца. Все эти перемены во мне произошли очень быстро, всего лишь за несколько минут: пока три женщины, сидевшие напротив меня, разговаривали, моя жизнь перешла на другой уровень. Господь был рядом со мной в тот момент, Он работал во мне и учил меня. Он показывал мне, как пребывать в Его Присутствии.

„...мы сделаем так? Хорошо? " Это был голос Тоони, но я никак не могла понять, в чем она убеждает меня. На мое счастье, она продолжала. „Если отец Махмуда придет за ним, ты можешь позволить мне забрать его. Я же не стала верующей", — добавила она.

Постепенно девушки успокоились. Я предложила им остаться на ночь, и они согласились. Пожелав Тоони и племянницам спокойной ночи, я подумала о том, насколько мы поменялись ролями. Когда-то я защищала их и заботилась о них, а теперь мы одинаково волновались друг о друге. В ту ночь я молилась: „Господь, как трудно разговаривать с человеком, не имеющим веры в Тебя. Пожалуйста, помоги моей семье. Меня так беспокоит благополучие близких мне людей".

Когда я засыпала, мне снова показалось, что дух мой покинул тело. Я увидела себя на зеленой поляне, окруженной соснами. Вокруг царила весна. Везде кругом меня были ангелы, их было так много! Я слышала одно имя — „Святой Михаил"! Ангелы ободрили меня. А потом я снова оказалась в постели. Я встала и пошла в комнату' Махмуда, там я указала на него в постели, затем пошла в комнату дочери и племянниц и сделала то же самое. Потом я вернулась в спальню и опустилась на колени. „Господь, — молилась я, — Ты показал мне так много ответов, теперь покажи, молю Тебя, что Ты собираешься делать с Махмудом. Мне хотелось бы утешить Тоони".

Я почувствовала непреодолимое желание открыть Библию, и один отрывок сам обратил на себя мое внимание — Бытие 22: 12: „Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего...".

„Спасибо, Отче", — вздохнула я.

За завтраком мне удалось утешить Тоони. „Дорогая, ничего не случится с твоим сыном, не беспокойся о нем". Я показала Писание, которое было дано мне в откровении.

Может быть, вера моя была заразительной или Тоони коснулся Святой Дух, я не знаю, но лицо ее действительно смягчилось, и она улыбнулась первый раз за два дня.

Моя дочь и племянницы покинули дом на более веселой ноте. Но поток других родственников и друзей продолжался.

Спустя несколько дней Райшам объявила, что ко мне пришли семь человек, это были дорогие мне друзья, ждавшие меня внизу. Я не хотела встречаться с ними без Махмуда. Мальчик должен знать все, что происходит. Я нашла его, и мы вместе спустились по лестнице в кабинет. Они сидели на стульях прямо, сохраняя официальный вид. После чая, кексов и небольшой беседы один из присутствующих прочистил горло, я приготовилась к тому, что должно было последовать за этим.

„Билкис, — сказал друг, которого я знала с детства, — мы любим тебя, мы думали о тебе и о том, что ты сделала, и мы хотели бы предложить тебе свою помощь".

„Да? "

Он наклонился вперед и улыбнулся.

„Не заявляй публично о том, что ты верующая".

„Ты хочешь сказать, что я должна хранить свою веру в секрете? "

„Ну..."

„Но я не могу, — сказала я, — я не могу играть в игры с Богом. Если мне нужно умереть, я умру".

Мне показалось, что все семеро приблизились ко мне. Старый друг моего отца сурово посмотрел на меня. Я хотела ответить ему таким же взглядом, но вовремя остановилась. Им казалось, что они близко к сердцу принимают мое благополучие.

„Мне очень жаль, — сказала я, — но я не могу сделать то, о чем вы меня просите", — я объяснила им, что моя вера очень быстро, меньше чем за месяц, стала главным событием моей жизни. „Я не могу молчать об этом", — сказала я. Я процитировала им Писание, где Господь говорит: „Итак, всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным. А кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцем Моим Небесным" (Матф. 10: 32-33).

„Но, — сказал другой пожилой джентльмен, — ты оказалась в очень сложной ситуации. Я думаю, Бог не станет возражать, если ты будешь молчать. Он знает, что ты веришь в Него. Этого достаточно". Он процитировал закон по Корану об отступниках. „Мы боимся, — сказал он, — что ты попадешь в беду, никто из друзей или родственников не будет на твоей стороне. Те, кому ты больше всего дорога, будут вынуждены отвернуться от тебя".

Я кивнула. Я хорошо понимала их слова. Теперь мне хотелось послать Махмуда поиграть в саду, чтобы он не слышал этого. Когда я посмотрела на него, сидящего на маленьком стульчике рядом со мной, он просто улыбнулся. „Все хорошо", — как будто говорил он мне.

На глазах у друзей появились слезы, когда они уходили. Близкая подруга моей матери поцеловала меня, „До свиданья", — сказала она. Она повторила это слово со странным ударением. Затем она расплакалась, отошла от меня и поспешила к выходу.

Дом показался мне гробницей после того, как они ушли. Даже обычно шумные игры Махмуда прекратились.

Прошло три недели, и единственным звуком в моем доме были голоса слуг. Если бы не было Митчеллов и Олдов и наших обычных воскресных собраний, я бы, наверное, не выдержала.

Каждый день битва с семьей становилась все более ясной. Я замечала выражение лица кузины, которую встретила на базаре. Я видела ее в хмуром взгляде племянника, с которым столкнулась на улице в Равалпинди. Я услышала ее в холодном голосе тети, которая позвонила и отклонила приглашение на обед. Бойкот начался. Телефон молчал, и никто не звонил у моих ворот. Ни один из членов семьи не позвонил мне даже для того, чтобы отчитать меня. Я не могла не вспомнить стих из Корана (Сура 74: 20): „Если ты отказался от веры, ты принесешь зло стране и разрушишь кровные узы. Таковых проклинает Аллах, лишая их зрения и слуха".

На самом деле все так и было. Я разрушила кровные узы и не сомневалась, что не увижу своих родственников и не услышу от них ни слова.

Обычная болтовня и смех слуг стихали, когда они входили или выходили из моей комнаты. Мне с трудом удавалось разговорить их, чтобы добиться от них чего-то еще, кроме обычного „Да, Бегума Саиб".

Но как-то раз утром бойкот принял необычный оборот. Мягко скрипнула дверь, я обернулась и увидела Нурджан, которая тихонько вошла в комнату, чтобы заняться моим туалетом. Такое поведение как-то не вязалось с ее всегдашней разговорчивостью. Райшам вошла в комнату еще более строгая, чем всегда. Они занялись обычным делом, но не разговаривали между собой, и я почувствовала их тревожные взгляды.

Я ждала, что они скажут, но Нурджан продолжала выполнять свои обязанности молча, не сплетничая, как обычно, и не болтая. Лицо Райшам было очень серьезным. Наконец, с отголосками прежнего огня в голосе, я сказала:

„Ну хорошо, я же вижу, что что-то не так. Расскажите, в чем дело".

Расчесывание прекратилось, и я услышала новость. Кроме Райшам, стоявшей передо мной сейчас, все мои верующие слуги, включая Манзура, убежали ночью из дома.