Часть третья 1 страница

Двойственность
7.25 Резолюция выносится не более чем по одной теме… Несоблюдение этого правила нарушает порядок обсуждения и может привести к нарушению порядка действий.
Чарльз Арнольд-Бейкер
Организация работы местного совета
7-е изд.

I

– …Выскочила, орала благим матом, обзывала её чуркой проклятой… а теперь нам из газеты названивают, требуют комментариев, потому как…
Парминдер, проходя мимо приоткрытой двери в сестринскую, услышала негромкий голос, почти шёпот. Один быстрый лёгкий шаг – и Парминдер, широко распахнув дверь, увидела дежурную регистраторшу и медсестру, сидящих голова к голове. Обе вздрогнули и развернулись.
– Доктор Джаван…
– Вы не забыли, Карен, что давали подписку о неразглашении, когда поступали сюда на работу?
Регистраторша пришла в смятение:
– Да, я… просто… Лора уже… я шла вам записку передать. Звонили из «Ярвил энд дистрикт». Умерла миссис Уидон, и теперь одна из её внучек заявляет…
– Это для меня? – холодно спросила Парминдер, указывая на амбулаторную карту в руках Карен.
– Ах да, – заюлила Карен. – Он хотел записаться к доктору Крофорду, но…
– Вернитесь, пожалуйста, за стойку.
Парминдер взяла амбулаторную карту и направилась к своему кабинету, закипая от злости. При виде очереди она поняла, что даже не знает, кого должна вызвать, и посмотрела на принесённую из сестринской папку.
– Мистер… мистер Моллисон.
Говард с трудом выбрался из кресла и двинулся ей навстречу хорошо знакомой походкой вразвалку. Неприязнь желчью подступила к горлу Парминдер. Она повернулась и пошла в кабинет; Говард последовал за ней.
– Течёт ли жизнь мирно [14 - «Течёт ли жизнь мирно» – христианский гимн, слова которого сочинил Горацио Спаффорд (1828–1888) после нескольких трагических событий своей жизни. Сначала он пережил смерть сына. Затем вложил большие деньги в недвижимость, которую через несколько месяцев уничтожил Большой чикагский пожар. В результате Спаффорд потерпел финансовый крах. Через два года после этих событий Спаффорд со своей женой и дочерьми решил отправиться в Европу. Обстоятельства не позволили ему выехать вместе с семьёй: он должен был немного задержаться. Когда его жена и четыре дочери на лайнере пересекали Атлантический океан, произошло кораблекрушение. Все дочери Спаффордов погибли. Жена отправила ему телеграмму: «Спаслась одна». Через неделю Спаффорд, пересекая океан, проплывал недалеко от того места, где погибли его дочери, и в его душе родились слова этой песни: «Течёт ли жизнь мирно, подобно реке, / Несусь ли на грозных волнах, / Во всякое время, вблизи, вдалеке / В Твоих я покоюсь руках. /Ты со мной, / Да, Господь, / В Твоих я покоюсь руках».] у нашей Парминдер? – проговорил он, закрыв за собой дверь, и без приглашения уселся на стул.
Его стандартное приветствие сегодня прозвучало насмешкой.
– Что беспокоит? – резко спросила она.
– Небольшое раздражение, – ответил он. – Вот здесь. Мне бы мазь или какое-нибудь снадобье.
Он вытащил рубашку из брюк и слегка приподнял. Парминдер увидела свежее воспаление у краёв свисающей на бёдра складки живота.
– Снимите рубашку, – сказала она.
– Чешется только здесь.
– Я должна осмотреть кожный покров.
Говард со вздохом встал и, расстёгивая пуговицы рубашки, спросил:
– Вы ознакомились с повесткой дня, которую я разослал утром?
– Нет, я сегодня не проверяла почту.
Парминдер солгала. Она прочла текст и пришла в бешенство, но сейчас было не время и не место для дискуссий. Её возмутило, что он завёл речь о делах совета у неё в кабинете, тем самым напоминая, что в другой инстанции она его подчинённая и только здесь, так уж и быть, может ему приказывать.
– Будьте добры… мне нужно посмотреть под…
Он приподнял свисающий фартуком живот, открыв верхнюю часть брюк, а потом и ремень. С полными руками собственного жира он осклабился, глядя на Парминдер сверху вниз. Она подвинулась к нему вместе со стулом, и голова её оказалась на уровне его пояса.
Под всей складкой краснела жуткая чешуйчатая сыпь; багровое, как ожог, пятно расползалось чудовищной улыбкой по всему торсу. Ей в нос ударил душок тухлого мяса.
– Интертриго, – определила Парминдер, – и лихеноидный зуд там, где вы расчесали. Одевайтесь.
Отпустив пузо, Говард как ни в чём не бывало потянулся за рубашкой.
– Вы увидите, что я включил в повестку дня вопрос о здании клиники «Беллчепел». Средства массовой информации проявляют к нему определённый интерес.
Парминдер молотила по клавиатуре и не отвечала.
– В особенности «Ярвил энд дистрикт», – продолжал Говард. – Мне заказали материал. Обе стороны вопроса, – уточнил он, застёгивая рубашку.
Она старалась пропускать его слова мимо ушей, но от названия газеты вся сжалась.
– Когда вы в последний раз измеряли давление, Говард? Не вижу сведений за последние полгода.
– Ничего страшного. Я лекарства от давления принимаю.
– Всё равно необходимо проверить. Раз уж вы пришли на приём.
Он снова вздохнул и со страдальческим видом закатал рукав.
– Перед публикацией моего материала они напечатают статью Барри, – сказал он. – Вам известно, что он отправил им статью? Насчёт Филдса?
– Да, – ответила она вопреки голосу разума.
– У вас, случайно, копии не сохранилось? Чтобы мне не дублировать информацию.
Её пальцы слегка дрогнули. На толстой руке Говарда манжета тонометра не сходилась. Парминдер пошла за другой, побольше.
– Нет, – ответила она, не оборачиваясь. – Даже не видела.
Со снисходительной улыбкой он понаблюдал, как она сжимает насос, а затем перевёл взгляд на шкалу, как будто созерцал языческий обряд.
– Очень высокое, – сказала Парминдер: стрелка показывала сто семьдесят на сто.
– Я таблетки пью, – повторил Говард, почесал место наложения манжеты и опустил рукав. – Доктор Крофорд ничего страшного не находит.
Парминдер вывела на экран список назначений.
– От давления вы принимаете амлодипин и бендрофлуметиазид, так? И симвастатин для сердца… бета-блокаторов не вижу…
– У меня же астма. – Говард расправлял рукав.
– …так… и аспирин. – Она повернулась к нему лицом. – Говард, все ваши проблемы со здоровьем – от избыточного веса. Вы не консультировались у диетолога?
– Я тридцать пять лет держу гастрономический магазин, – заявил он с приклеенной улыбкой. – По поводу питания меня учить не надо.
– От режима питания многое зависит. Вам бы сбросить…
Едва заметно подмигнув, он миролюбиво сказал:
– Будьте проще. Выпишите мазь от зуда.
Обрушив весь свой гнев на клавиатуру, Парминдер стремительно набрала рецепты на противогрибковую и стероидную мази, распечатала и молча протянула Говарду.
– Премного благодарен, – сказал он, поднимаясь со стула, – и хорошего вам дня.

II

– Чё тебе?
В дверном проёме тщедушная Терри Уидон казалась совсем хлипкой. Чтобы придать себе грозный вид, она вцепилась руками-клешнями в стойки, преграждая вход. Было восемь утра. Кристал только что повела Робби в детский сад.
– Разговор есть, – ответила её сестра. Квадратная, мужеподобная Черил, одетая в белую фуфайку и спортивные штаны, курила и сквозь дым косилась на Терри. – Бабушка Кэт приказала долго жить, – сообщила она.
– Чего?
– Бабка Кэт умерла, – рявкнула Черил. – А тебе всё по барабану!
Но Терри расслышала с первого раза. Это известие настолько её ошарашило, что она переспросила только от растерянности.
– Никак ширнуться успела? – возмутилась Черил, изучив напряжённое и пустое лицо Терри.
– Отвали. Я в завязке.
Это была чистая правда. Терри не кололась уже три недели. Гордиться было особо нечем; на кухне у неё не висел календарь достижений; бывало, держалась она и дольше, несколько месяцев кряду. Оббо не появлялся дней десять, а значит, и соблазнов не было. Но в старой жестянке из-под печенья на всякий случай хранился агрегат, потому что ломало Терри по-чёрному.
– Умерла она вчера. А Даниэлла, чтоб ей повылазило, только сегодня мне сказала, – негодовала Черил. – Я-то как раз собралась бабулю проведать. Даниэлла хочет дом отхапать. Бабулин дом. Жадная тварь.
Терри давно не бывала в домике на Хоуп-стрит, ничем не отличавшемся от соседних, но под трескотню сестры отчётливо представила подоконник с безделушками и тюлевые занавески. Ей привиделось, как Даниэлла шарит по ящикам и крысятничает.
– Похороны во вторник, в девять утра, в крематории.
– Ясно, – ответила Терри.
– А на бабкин дом на этот мы с тобой тоже право имеем, – продолжила Черил. – Я ей так и скажу: нашу долю отдай и не греши. Ага?
– Ага, – согласилась Терри.
Ярко-жёлтые волосы и тату Черил скрылись за углом, и Терри снова осталась одна.
Бабка Кэт умерла. Они рассорились давным-давно. Всё, я умываю руки. С меня хватит, Терри, я сыта по горло.
А Кристал она привечала. «Кристал, синеглазка моя». Ездила смотреть, как Кристал махала веслом на этих долбаных соревнованиях по гребле. Даже на смертном одре звала Кристал, а не Терри.
Ну и ладно, старая перечница. Не больно хотелось. Что уж теперь.
Дрожа всем телом, еле дыша, Терри металась по зловонной кухне в поисках сигарет, а перед глазами неотступно стояли ложка, огонь, игла.
Что уж теперь, надо было раньше повиниться перед бабкой. Что уж теперь вспоминать, как та ей говорила «Терри-беби». Большие девочки не плачут… Большие девочки не плачут… Прошло много лет, прежде чем она узнала, что песня, которую напевала ей бабушка Кэт своим хрипловатым, прокуренным голосом, на самом деле называлась «Шерри-беби» [15 - «Шерри-беби» – известная песня Боба Гаудио, исполнявшаяся многими популярными группами и солистами. По свидетельству автора, эта песня, написанная за пятнадцать минут, первоначально называлась «Джеки-беби» (в честь Жаклин Кеннеди). В студии звукозаписи название изменили на «Терри-беби», а затем – на «Шерри-беби», в честь дочери друга автора, диск-жокея Джека Спектора.].
Руки Терри мышами сновали по столешнице, но все раскопанные среди мусора пачки сигарет оказались пустыми.
Кристал, небось, последнее курево забрала; вот жадная тварь, совсем как Даниэлла, которая втихаря от них роется в бабкином скарбе.
На жирной тарелке валялся длинный хабарик. Терри обтёрла его о майку и прикурила от газовой плиты. В голове зазвучал её собственный голос одиннадцатилетней девчонки:
Вот бы ты была моей мамочкой.
Оглядываться назад не хотелось. Вместо этого Терри, затягиваясь и опираясь на раковину, пыталась заглянуть вперёд – вообразить неминуемую стычку между двумя старшими сёстрами. С драчливой Черил и её муженьком Шейном никто не связывался. А Шейн как-то раз пришёл к дому одного парня и запихнул горящую ветошь в щель почтового ящика. За это он и мотал свой последний срок; на его счастье, хозяина не оказалось дома, а то чалиться бы Шейну до конца дней. Но у Даниэллы было оружие посильнее кулаков: деньги и собственный дом. А ещё она водила знакомство со всякими шишками и умела с ними ладить. У таких, как она, всегда и запасные ключи есть, и всякие мудрёные бумаги.
И всё же Терри сильно сомневалась, что Даниэлла, даже пусти она в ход своё тайное оружие, сумеет захапать бабушкин дом. Ведь, кроме них троих, наследников-то куча: у бабы Кэт, помнится, было множество внуков и правнуков. После того как Терри забрали в приют, отец настрогал ещё детишек. В общей сложности, как подсчитала Черил, выходило девять, от пяти разных матерей. Терри в глаза не видела сводных братьев и сестёр, но, по рассказам Кристал, бабушка Кэт всех привечала.
– Во как! – кипятилась Терри. – Пусть бы они её обнесли, ведьму старую.
У бабки, стало быть, всё потомство (и не сказать, что ангелы) было обласкано. Одну Терри, которая прежде звалась Терри-беби, бабушка Кэт бросила на произвол судьбы.
Когда ты в завязке, дурные мысли о настоящем и прошлом так и лезут наружу; внутри черепа так и жужжат липкие чёрные мухи.
Вот бы ты была моей мамочкой.
Майка, которую надела сегодня Терри, открывала узловатые, складчатые шрамы на руке, шее и загривке, похожие на ручьи подтаявшего мороженого. В возрасте одиннадцати лет она полтора месяца провела в ожоговом центре Юго-Западной клинической больницы.
(«Как же с тобой такое приключилось, миленькая?» – спросила мать девочки, лежавшей на соседней койке.
Отец запустил в неё сковородой с загоревшимся жиром. Футболка с эмблемой группы «Хьюман лиг» [16 - Human League – группа из Шеффилда, популярная в первой половине 1980-х гг. и близкая к движению неоромантиков.] тут же вспыхнула.
«Случайно», – шепнула Терри. Так она отвечала всем, включая инспектора социальной службы и медсестёр. Уж лучше сгореть заживо, чем заложить отца.
Когда Терри только-только исполнилось одиннадцать, мать ушла из семьи, бросив трёх дочерей. Даниэлла и Черил, недолго думая, съехались со своими парнями. А Терри осталась с отцом, жарила ему картошку и верила, что мама скоро вернётся. Все мучения и ужасы первых дней и ночей, проведённых на больничной койке, казались ей не напрасными: она была уверена, что мама узнает о таком несчастье, примчится и заберёт её. Заслышав, как открывается дверь в палату, Терри всякий раз надеялась на чудо.
За долгие полтора месяца одиночества и боли её не навещал никто, кроме бабушки. В тихий час или по вечерам бабуля Кэт подсаживалась к ней на кровать и учила говорить «спасибо» медицинским сёстрам, а сама хранила суровое и решительное выражение, сквозь которое иногда проглядывала нежность.
Как-то она принесла Терри дешёвую целлулоидную куклу в блестящем чёрном плаще; Терри её раздела, но под плащом ничего не нашла.
«Бабуля, она ж без трусиков».
И баба Кэт посмеялась. Баба Кэт не смеялась никогда.
Вот бы ты была моей мамочкой.
Она мечтала жить с бабушкой Кэт. Просила, чтобы та взяла её к себе, и бабушка обещала. Иногда Терри думала, что время, проведённое в больнице, несмотря на все мучения, было самым счастливым в её жизни. Там она видела только покой, добро и заботу. Терри рассчитывала, что скоро переедет к бабуле, в домик с тюлевыми занавесками, и больше не вернётся к отцу, никогда не окажется в своей спальне, где, что ни вечер, распахивалась дверь с портретом Дэвида Эссекса [17 - Дэвид Эссекс (Дэвид Кук, р. 1947) – популярный актёр и певец, кумир британских подростков середины 1970-х гг.] и у кровати возникал глухой к её мольбам отец, уже с рукой на ширинке.
Бросив дымящийся окурок на кухонный пол, Терри пошла к выходу. Никотин не вставлял. Она двинулась по дорожке, в ту сторону, где скрылась Черил. Краем глаза она увидела двух соседок, которые болтали на тротуаре, а потом уставились на неё. Не видали, что ли? Ну глядите. Терри знала, каким словами её честят все, кому не лень; порой эти слова неслись ей вслед. А одна гадина из соседнего дома вечно строчила на неё жалобы в совет, что, мол, у Терри на газоне помойка. Чтоб им всем сдохнуть, сдохнуть, сдохнуть…
Терри прибавила шагу, чтобы убежать от своих мыслей.
Ты хоть знаешь, кто отец? Вот потаскуха! Всё, я умываю руки. С меня хватит, Терри, я сыта по горло; сама разбирайся как хочешь.
С тех пор они не разговаривали: бабка Кэт обозвала её, как все. Терри в долгу не осталась.
Да пошла ты на хер, коза старая, катись.
Терри ни разу не сказала: «Ты меня бросила, бабуля».
Ни разу не спросила: «Почему ты не взяла меня к себе насовсем?»
Не призналась: «Я любила тебя больше всех на свете, бабушка Кэт».
Одна надежда на Оббо. Сегодня, самое позднее, завтра он обещал вернуться. Ей позарез нужна была доза. Позарез.
– Всё путём, Терри?
– Оббо не появился? – спросила она парня, курившего у стены возле винного магазина.
Шрамы обжигали затылок, будто свежие.
Он помотал головой, пожевал и блудливо ухмыльнулся. Она заспешила дальше. Её донимали неотвязные мысли об этой инспекторше из социалки, о Кристал и Робби; опять эти липкие мухи – прямо как соседки, что берутся судить; где им понять, что такое ломка?
(Из больницы бабуля Кэт привезла её к себе и поселила в отдельной комнате. Эта была самая чистая, сама красивая комнатка, в какой только бывала Терри. Она блаженствовала три дня; когда бабушка, поцеловав её на ночь, затворяла за собой дверь, Терри садилась в кровати и начинала переставлять украшавшие подоконник безделушки. Чего там только не было: звенящие стеклянные цветки в стеклянной вазочке, розовый пластмассовый грузик с ракушкой внутри… А главное – её любимица: вставшая на дыбы глиняная лошадка с дурашливой улыбкой на морде.
– Я лошадок люблю, – говорила она бабушке.
От школы она ездила с классом – пока ещё мама её не бросила – на сельскохозяйственную выставку. Их подвели к огромному вороному битюгу в сбруе. Терри единственная осмелилась его погладить. Её околдовывал запах. Обхватив мощную, как столб, ногу с белым копытом, она ощутила под шерстью живую плоть, а учительница забеспокоилась: «Отойди, Терри, отойди!» – но улыбчивый старый конюх сказал, что, мол, ничего страшного, Самсон не обидит такую хорошую девочку.
У глиняной лошадки масть была не такая: туловище жёлтое, а хвост и грива – чёрные.
– Хочешь – возьми себе, – предложила бабушка Кэт, и Терри задохнулась от восторга.
Но на четвёртый день приехал отец.
– Собирайся домой, – сказал он с таким выражением, что она тут же струхнула. – Нечего тебе делать у этой старой коровы. Нечего, нечего. Я кому сказал, поганка ты этакая?
Бабушка Кэт перепугалась не меньше Терри.
– Микки, не надо, – завыла она.
Соседи стали выглядывать из окон. Бабушка Кэт тянула Терри за одну руку, отец – за другую.
– Я кому сказал, домой!
Он ударил бабушку в глаз. Потащил Терри в машину. А дома избил кулаками и ногами, да так, что на ней живого места не осталось.)
– Оббо не видала? – издали крикнула Терри, завидев его соседку. – Он приехал?
– Без понятия, – процедила та и отвернулась.
(Когда Майкл не бил Терри, он вытворял с ней такое, о чём она и говорить не могла. Бабушка Кэт больше не появлялась. В тринадцать лет Терри сбежала, но не к бабуле – там бы отец её сразу нашёл. Правда, её всё равно поймали и отправили в приют.)
Терри постучала в дверь Оббо и стала ждать. Сделала ещё одну попытку, но никто не открыл. Сотрясаясь от рыданий, она опустилась на ступеньки крыльца.
Две прогульщицы из школы «Уинтердаун», проходя мимо, ехидно покосились в её сторону.
– Это мамашка Кристал Уидон, – громко сказала одна.
– Простигосподи? – в полный голос уточнила другая.
У Терри даже не было сил выругаться – её душили слёзы.
Фыркая и хихикая, девчонки скрылись из виду.
– Потаскуха! – крикнула одна из них из-за угла.

III

Для обсуждения своей переписки со страховой компанией Гэвин мог бы пригласить Мэри в офис, но решил, что лучше будет зайти к ней домой. Он постарался не назначать на этот вечер никаких других встреч, втайне надеясь на приглашение к столу: готовила она превосходно.
Если вначале ему и претила её неприкрытая скорбь, то в результате постоянных контактов это ощущение сгладилось. Мэри и раньше была ему симпатична, но Барри затмевал её в любой компании. Похоже, она не возражала быть на вторых ролях, а даже наоборот, с удовольствием украшала собою задний план, охотно смеялась шуткам мужа и просто наслаждалась его обществом.
Гэвин сомневался, что Кей добровольно согласилась бы играть вторую скрипку. Переключая передачи на крутом подъёме Чёрч-роу, он размышлял, что её возмутила бы просьба изменить манеру поведения или придержать свои оценки ради комфорта, удовольствия или самоуважения близкого человека. Никогда ещё у него не было столь неудачных отношений. Даже в агонии романа с Лизой они заключали перемирие, смеялись, а бывало, с неожиданной грустью вспоминали лучшие времена. Но нынешнее положение больше походило на войну. Порой он даже забывал, что им по определению надо бы проявлять друг к другу теплоту. А вообще говоря, он ей хоть сколько-нибудь нравился?
Наутро после визита к Майлзу и Саманте они умудрились вдрызг разругаться по телефону. Кей швырнула трубку, не дав Гэвину договорить. Целые сутки ему казалось, что их связь закончилась; хотя он сам к этому стремился, страх теперь перевешивал облегчение. В его фантазиях Кей просто уплывала обратно в Лондон, но в реальности она была привязана к Пэгфорду своей работой и дочкиной школой. В крошечном городке их встречи становились неизбежностью. Не исключено, что она уже распускала о нём ядовитые сплетни, пересказывая Саманте (а ещё того хуже – этой любопытной ведьме из продуктового, от которой Гэвина передёргивало), как она его отшила прямо по телефону. Я сдёрнула из школы дочку, поменяла работу, уехала из Лондона – и всё ради тебя, а ты обращаешься со мной как с бесплатной проституткой.
Окружающие будут говорить, что он поступил низко. Возможно, он поступил низко. Наверное, была какая-то критическая точка, от которой следовало повернуть назад, но он её проглядел.
В выходные Гэвин пытался представить, каково ему будет жить с клеймом подлеца. Никогда ещё он не выступал в такой роли. Когда от него ушла Лиза, все его жалели и морально поддерживали, особенно Фейрбразеры. До вечера воскресенья он терзался муками совести и опасениями, а потом дрогнул и позвонил извиниться. И вот результат: он оказался там, где меньше всего хотел, и ненавидел за это Кей.
Припарковав машину на подъездной дорожке, как он столько раз делал при жизни Барри, Гэвин зашагал к дому и на ходу отметил, что кто-то недавно подстриг лужайку. Не успел он позвонить, как Мэри ему открыла.
– Привет, как… Мэри, что с тобой?
Лицо её было мокрым, в глазах алмазами блестели слёзы. Она всхлипнула, покачала головой, и Гэвин, сам не зная, как это произошло, прямо на пороге заключил её в объятия.
– Мэри? Что-то случилось?
Гэвин почувствовал, как она кивнула. Им совершенно ни к чему было оставаться на виду, и он ненавязчивым манёвром переместил её в прихожую. Она была такой маленькой и хрупкой, отчаянно цеплялась за него пальцами, прятала лицо у него на груди. Он с величайшей осторожностью опустил на пол свой кейс, но она всё равно отпрянула и накрыла губы руками.
– Прости… Прости… Боже мой, Гэв…
– Что стряслось?
У него изменился голос: в нём появился властный нажим, прямо как у Майлза, когда в конторе случались неприятности.
– Кто-то воспользовался… Я не… кто-то воспользовался именем…
Она жестом позвала его в домашний кабинет, загромождённый, небогатый и уютный, где на полках стояли гребные кубки Барри, а на стене висела большая фотография восьмерых вскинувших кулачки девочек-подростков с медалями на лентах. Дрожащим пальцем Мэри указала на экран монитора. Гэвин прямо в плаще опустился в кресло и увидел перед собой сайт Пэгфордского совета.
– Утром я з-забежала в кулинарию, и Морин Лоу сказала, что на сайт пришло множество соболезнований… Я решила написать слова б-благодарности. И вот… п-посмотри…
Он увидел это, прежде чем она договорила. «Саймону Прайсу не место в совете». Отправитель: «Призрак Барри Фейрбразера».
– Боже правый, – ужаснулся Гэвин.
Мэри опять расплакалась. Гэвин хотел её обнять, но не отважился сделать это в кабинете, где всё дышало присутствием Барри. В качестве компромиссного жеста он взял её за тонкое запястье и повёл по коридору в кухню.
– Тебе надо выпить, – сказал он на удивление твёрдым, начальственным голосом. – К чёрту кофе. Где у тебя крепкое?
Но он и сам уже вспомнил. При нём Барри не раз доставал бутылки из кухонного шкафа; Гэвин смешал для неё немного джина с тоником – насколько он помнил, ничего другого она до ужина не пила.
– Гэв, сейчас всего четыре часа.
– Кому какое дело? – возразил Гэвин своим новым голосом. – Выпей.
Её рыдания прервал нервный смешок; она взяла у него стакан и пригубила. Гэвин подал ей бумажное полотенце, чтобы вытереть лицо и глаза.
– Ты такой добрый, Гэв. Может быть, ты тоже что-нибудь выпьешь? Кофе… или пиво? – предложила она с очередным слабым смешком.
Он взял для себя бутылку из холодильника, снял плащ и сел напротив неё за кухонную стойку. Выпив порцию джина почти до дна, Мэри успокоилась и опять стала собой.
– Как по-твоему, кто это сделал?
– Какой-то законченный негодяй, – сказал Гэвин.
– Сейчас началась драка за вакансию в совете. Как все гда, склока разгорелась из-за Филдса. А он тут как тут: не преминул высказаться. Призрак Барри Фейрбразера. Может, это и вправду он отправил?
Гэвин точно не знал, можно ли считать это шуткой, и лишь чуть-чуть изогнул губы.
– А знаешь, мне приятно думать, что он о нас тревожится – обо мне, о детях. Но это вряд ли. Если он о ком и тревожится, то о Кристал Уидон. Знаешь, что он, скорее всего, сказал бы, будь он с нами?
Она осушила свой стакан. Гэвин считал, что коктейль был совсем не крепким, но у неё на щеках проступили пятна румянца.
– Нет, не знаю, – осторожно произнёс он.
– Он бы сказал, что у меня есть поддержка. – К своему изумлению, Гэвин услышал в её голосе недовольные нотки. – Да-да, он бы, скорее всего, сказал: «У тебя есть родня, наши общие друзья, дети, и это большое утешение, а Кристал, – Мэри заговорила на тон выше, – Кристал никому не нужна». Знаешь ли ты, чем он занимался в день нашей с ним годовщины?
– Нет, не знаю, – повторил Гэвин.
– Писал для местной газеты статью про Кристал. Про Кристал и про Филдс. Про этот чёртов Филдс. Век бы о нём не слышать. Хочу ещё джина. Мне полезно.
Не веря своим ушам, Гэвин, как робот, взял её стакан. Брак Мэри и Барри всегда казался ему идеальным, в полном смысле слова. У него и в мыслях не было, что Мэри может одобрять не каждую затею, не каждую кампанию вечно занятого Барри.
– По вечерам тренировал гребную восьмёрку, по выходным вывозил их на соревнования, – говорила она под звяканье кубиков льда, которые Гэвин бросал в стакан, – а ночами просиживал за компьютером, вербовал себе новых филдсовцев и проталкивал нужные пункты в повестку дня. И все приговаривали: «Какой прекрасный человек, какой бескорыстный, как много делает для других». – Она отхлебнула свежего джина с тоником. – Да, всё правильно. Он был прекрасным человеком. Это его и убило. В день нашей годовщины он с утра пораньше уселся за компьютер, чтобы успеть к сроку. А статью до сих пор не напечатали.
Гэвин не мог отвести от неё глаз. От гнева и алкоголя она разрумянилась. Впервые за эти дни распрямила спину.
– Это его и убило, – отчётливо повторила она, и голос её даже отдался эхом от кухонных стен. – Он делал всё и для всех. Кроме меня.
Гэвина со дня похорон Барри не покидало чувство собственной неполноценности: он размышлял о том, насколько незначительную брешь оставит его смерть в обществе. Но, глядя на Мэри, он склонялся к мысли, что лучше было бы оставить огромную брешь в одном сердце. Неужели Барри не брал в расчёт её чувства? Неужели не понимал, насколько ему повезло?
С лязгом отворилась входная дверь; по голосам, шагам, глухому стуку сбрасываемых ботинок и рюкзаков Гэвин понял, что это пришли все четверо детей.
– Привет, Гэв, – сказал восемнадцатилетний Фергюс, поцеловав Мэри в макушку. – Мам, ты никак выпиваешь?
– Это моя вина, – вступился Гэвин. – Меня и ругай.
До чего же хорошие выросли у Фейрбразеров дети! Гэвину нравилось, как они обращаются с матерью, как её обнимают, как болтают друг с дружкой и с ним. Открытые, вежливые, забавные. Ему вспомнилась Гайя: её злобное шипение, колючее молчание, ворчливость.
– Гэв, мы даже не поговорили о страховке, – вспомнила Мэри, когда кухню наводнили голодные дети.
– Ничего страшного, – поспешил с ответом Гэвин и тут же поправился: – Может быть, перейдём в гостиную или?..
– Да, пошли.
Когда Мэри слезала с высокого кухонного табурета, её немного качнуло, и он успел подхватить её под руку.
– Останешься с нами поужинать, Гэв? – окликнул его Фергюс.
– Если хочешь, оставайся, конечно, – поддержала сына Мэри.
Гэвина захлестнула теплота.
– Я с удовольствием, – сказал он. – Спасибо.

IV

– Прискорбно, – изрёк Говард Моллисон, слегка раскачиваясь на носках перед камином. – Очень прискорбно.
Морин только что рассказала ему о смерти Кэтрин Уидон; эту историю она услышала от своей подруги Карен, которая в тот вечер дежурила в регистратуре и приняла жалобу от родственников Кэт Уидон. Морин скроила злорадную гримасу; её физиономия сморщилась, как грецкий орех, – так подумала пребывавшая в дурном настроении Саманта. Майлз охал и сокрушённо цокал языком, как полагается в таких случаях, а Ширли воздела глаза к потолку: она терпеть не могла, когда Морин первой приносила новости.
– Моя мама давно знала их семью, – сказал Говард Саманте, которая сто раз это слышала. – Жили по соседству на Хоуп-стрит. Видишь ли, Кэт была в некотором смысле довольно приличной женщиной. Дом содержала в безупречной чистоте, работала лет чуть ли не до семидесяти. Да, труженица была Кэт Уидон, не то что её отпрыски. – Говард порадовался собственной объективности. – Муж её остался без работы, когда закрыли сталелитейный завод. Пил страшно. Натерпелась она на своём веку, эта Кэт.
Саманта уже изнывала; тут, к счастью, опять вклинилась Морин.
– А газета ополчилась на доктора Джаванду! – проскрипела она. – Представляете, как она бесится, что её пропечатали! Родственники покойной такую бучу подняли… но их можно понять: старушка трое суток в доме одна пролежала. Ты ведь знаешь эту семью, Говард? Кто такая Даниэлла Фаулер?
Ширли, которая не снимала фартучка, ушла на кухню. Саманта заулыбалась и хлебнула вина.
– Дай подумать, дай подумать, – протянул Говард. В Пэгфорде он знал практически всех и гордился этим, но нынешнее поколение Уидонов большей частью кантовалось в Ярвиле. – Это не дочка, потому что у Кэт было четверо сыновей. Очевидно, внучка.
– Так вот, она требует расследования, – продолжила Морин. – Ну что ж, всё к тому шло. Это носилось в воздухе. Одного не понимаю: почему люди только сейчас опомнились. Доктор Джаванда отказалась прописать антибиотики сыну Хаббардов, и бедняга угодил в больницу с приступом астмы. Ты, случайно, не знаешь, она в Индии училась или?..
Помешивая на кухне соус, Ширли прислушивалась к разговору; как всегда, её раздражало, что Морин старается доминировать – по крайней мере, Ширли для себя называла это именно так. Она решила не возвращаться в гостиную, пока Морин не закроет рот, и перешла в кабинет, чтобы проверить, не заявил ли кто-нибудь из членов совета о своей неявке на ближайшее заседание; она, как секретарь, контролировала процедурные вопросы.
– Говард… Майлз… скорее сюда!
Голос Ширли, всегда мягкий и певучий, сделался визгливым.
Говард заковылял в кабинет; за ним поспешил Майлз, который так и приехал к родителям в официальном костюме. Покрасневшие, с обвисшими веками, густо накрашенные глаза Морин хищно впились в пустоту дверного проёма; её любопытство стало почти осязаемым. Она теребила узловатыми, пятнистыми пальцами обручальное кольцо и распятие на своей неизменной цепочке. От уголков рта к подбородку сбегали глубокие морщины, которые всегда наводили Саманту на мысль о кукле чревовещателя.
«Что за радость – вечно торчать у Говарда и Ширли? – хотела крикнуть ей Саманта. – Меня озолоти – я б не стала по доброй воле сюда таскаться».
Отвращение подступило к горлу, как тошнота. Ей хотелось сплющить эту жаркую, загромождённую комнату, чтобы королевский фарфор, газовый камин и портреты Майлза в золочёных рамочках разлетелись вдребезги, а потом утрамбовать ненужные обломки, включая усохшую, размалёванную, болтливую Морин, и с размаху запустить в закатное небо. Раздавленная гостиная с обречённой старушонкой внутри уже летела в воображении Саманты к безбрежному небесному океану, а сама она одиноко витала в неизбывной тишине Вселенной.
День прошёл отвратительно. Сначала бухгалтер в который раз отравил ей настроение своими выкладками, да так, что Саманта не помнила, как доехала из Ярвила домой. Можно было бы отыграться на муже, но тот, едва переступив через порог и со стуком опустив на пол кейс, ослабил галстук и прямо из прихожей крикнул:
– Ты ещё ужин не готовила?
И тут же, нарочито принюхавшись, сам себе ответил:
– Нет, не готовила. И правильно, потому что мама с папой приглашают нас к себе. – Не дав ей возразить, Майлз резко добавил: – Это не имеет отношения к совету. Они хотят обсудить, как отметить папино шестидесятипятилетие.
Злость почти что принесла облегчение или, во всяком случае, отодвинула на второй план все тревоги и страхи. Саманта пошла за Майлзом к машине, лелея своё неудовольствие. И когда Майлз в конце концов, уже на углу Эвертри-Кресент, сообразил поинтересоваться, как у неё прошёл день, она ответила: «Офигительно».
– Интересно, что же там такое? – проскрипела Морин, нарушив тишину гостиной.
Саманта пожала плечами. Ширли верна себе: крикнула своих драгоценных мальчиков, а женщин оставила в подвешенном состоянии. Но Саманта не собиралась любопытствовать и тем самым потакать свекрови.
От слоновьей поступи Говарда под коврами заскрипели половицы. Морин в нетерпении раскрыла рот.
– Ну и дела, – прогремел Говард, вваливаясь в гостиную.
– Я решила проверить, нет ли на сайте предупреждений о неявке… – семенившая за ним Ширли с трудом переводила дыхание, – на очередное заседание…
– Кто-то выложил на сайте обвинения против Саймона Прайса, – сообщил Майлз жене, протиснувшись мимо родителей и взяв на себя роль глашатая.
– Обвинения в чём? – не поняла Саманта.
– В скупке краденого, – решительно перехватил инициативу Говард, – и в махинациях за спиной у начальства.
Саманта была даже рада, что это ей до лампочки. Кто такой Саймон Прайс, она представляла весьма смутно.
– Отправитель взял себе псевдоним, – продолжал Майлз, – причём дурного тона.
– Неприличный какой-нибудь? – уточнила Саманта. – Гигантский Член Совета?
Хохот Говарда едва не обрушил стены; Морин издала негодующий писк; Майлз нахмурился; Ширли скривилась.
– Очень близко, Сэмми, но не совсем, – сказал Говард. – Он называет себя «Призрак Барри Фейрбразера».
– Ох, – выдохнула Саманта, помрачнев.
Ей стало не по себе. Как-никак она находилась в машине «скорой помощи», когда в неподвижное тело Барри загоняли иголки и трубки; у неё на глазах он умирал под кислородной маской, а Мэри со стонами и рыданиями цеплялась за его руку.
– Ну, это ни в какие ворота, – удовлетворённо прокаркала Морин. – Это неслыханно. Вкладывать слова в уста покойника. Всуе употреблять имя. Это неэтично.
– Да-да, – согласился Говард. Будто бы рассеянно он прошагал через всю комнату, взял бутылку вина и вернулся к Саманте, чтобы наполнить её опустевший бокал. – Однако нашлись люди, которых, очевидно, этика не волнует, им лишь бы выбить Саймона Прайса из предвыборной гонки.
– Если мы с тобой подумали об одном и том же, папа, – сказал Майлз, – то они должны были бы взяться за меня, а не за какого-то Прайса, ты согласен?
– А почему ты так уверен, что они не взялись за тебя, Майлз?
– О чём ты? – порывисто спросил Майлз.
– А вот о чём: пару недель назад мне прислали на тебя анонимку, – провозгласил Говард, светоч их глаз. – Ничего конкретного. Ты, дескать, не достоин претендовать на место Барри. Не удивлюсь, если анонимка пришла из того же источника, что и этот пост. Тема Фейрбразера и тут и там, понимаешь?
Саманта слишком решительно наклонила бокал, и вино каплями потекло у неё с подбородка – именно теми дорожками, где со временем обещали появиться борозды куклы чревовещателя. Она утёрлась рукавом.
– Где письмо? – спросил Майлз, старательно пряча испуг.
– Я его уничтожил. Анонимные письма не рассматриваются.
– Дорогой, мы не хотели тебя расстраивать. – Ширли погладила Майлза по плечу.
– В любом случае у них на тебя ничего нет и быть не может, – заверил своего сына Говард, – а то на тебя бы уже вылился ушат грязи, как на Прайса.
– У Саймона Прайса очаровательная жена, – с мягким сожалением сказала Ширли. – Не могу поверить, что Рут была в курсе махинаций своего мужа, если у него действительно рыльце в пушку. Нас с нею сблизила работа в больнице, – добавила Ширли для сведения Морин. – Она медсестра.
– Жёны часто не замечают, что творится у них под носом, – заметила Морин, кроя голые факты козырем житейской мудрости.
– Какая низость – использовать имя Барри Фейрбразера, – сказала Ширли, пропуская мимо ушей слова Морин. – Хоть бы подумали о его вдове, о детях. Люди готовы на всё во имя своих корыстных целей; ничем не гнушаются.
– Вот какими средствами ведётся борьба, – сказал Говард и в задумчивости почесал складку живота. – Стратегически грамотный ход. Я с самого начала предвидел, что Прайс оттянет на себя часть голосов профилдсовцев. Но Бен-Задиру не проведёшь: она тоже это поняла и хочет его устранить.
– Постойте, – сказала Саманта, – откуда такая уверенность, что здесь замешана Бен-Задира со своей бандой? Пост мог отправить совершенно незнакомый нам человек, кому Саймон Прайс перешёл дорогу.
– Ах, Сэм, – звеня колокольчиками смеха, выговорила Ширли, – сразу видно, что политика для тебя – тёмный лес.
«Отвянь, Ширли».
– Откуда в таком случае всплыло имя Барри Фейрбразера? – Майлз воспринял в штыки предположение Саманты.
– Так ведь этот пост размещён на сайте, правда? И там же – информация о вакансии, освободившейся после Фейрбразера.
– Кому нужно за таким лазать по нашему сайту? Нет, это кто-то из своих, – мрачно заключил Майлз, – кто обитает рядом.
Кто обитает рядом… Либби как-то рассказала Саманте, что в одной капле воды из пруда обитают тысячи микроорганизмов. Посмотрели бы на себя, думала Саманта; сидят тут на фоне памятных тарелочек Ширли с таким видом, будто заседают на Даунинг-стрит; можно подумать, эта местная сплетня выросла до размеров организованной кампании; можно подумать, в этом есть какой-то смысл.
Сознательно и демонстративно Саманта от них абстрагировалась. Глядя в окно на чистое вечернее небо, она думала о Джейке, мускулистом парне из любимой группы Либби. Сегодня в обеденный перерыв Саманта отправилась за бутербродами и принесла с собой музыкальный журнал, в котором было напечатано интервью с Джейком и остальными участниками группы. В журнале было множество их фотографий.
– Это для Либби, – объяснила она своей продавщице.
– Ух ты, надо же. Я бы с таким из постели не вылезала, – оживилась Карли, разглядывая оголённый торс, запрокинутую голову и мускулистую, крепкую шею Джейка. – Эх, тут сказано, ему всего лишь двадцать один год. Нет, я с младенцами не связываюсь.
Карли было двадцать шесть. Высчитывать разницу в возрасте между Джейком и собой Саманта не стала. Жуя свой бутерброд, она читала интервью и рассматривала снимки. Вот Джейк подтягивается на турнике: все мускулы под чёрной футболкой напряжены; вот Джейк в белой рубахе нараспашку: мышцы брюшного пресса чётко прорисовываются над свободным поясом джинсов.
Прикончив купленное Говардом вино, Саманта неотрывно смотрела поверх чёрной живой изгороди на небо, тронутое мягкими нежно-розовыми лучами заката, – точно такого же оттенка были когда-то её соски, пока не потемнели и не вытянулись от беременности и кормления грудью. Она воображала себя, девятнадцатилетнюю, рядом с Джейком, которому исполнился двадцать один: к ней вернулись упругие, округлые в нужных местах формы, тонкая талия и плоский живот, подчёркнутый белыми шортиками едва ли не детского размера. Саманта ещё не забыла, какое это ощущение, когда сидишь в белых шортиках у парня на коленях и под голыми бёдрами у тебя нагретая солнцем шершавая джинсовая ткань, а на гибкой талии – большие ладони. Ей грезилось дыхание Джейка, и она поворачивалась к нему, чтобы заглянуть в эти голубые глаза над высокими скулами, рассмотреть эти сжатые, чётко очерченные губы…
– …В приходском зале собраний; всё обслуживание поручим фирме «Бакнолс», – делился планами Говард. – Мы пригласили всех: Обри и Джулию, всех. Если повезёт, отметим сразу два события: твоё избрание в совет и очередной год моей молодости.
Саманта захмелела и разгорячилась. Кормить-то здесь будут? Она заметила отсутствие Ширли и понадеялась, что та вот-вот подаст на стол.
У локтя Саманты зазвонил телефон, и она вздрогнула. Никто и шелохнуться не успел, как Ширли стрелой влетела в комнату. На одной руке у неё была надета прихватка в цветочек, а другой она сжала трубку.
– Два-два-пять-девять? – пропела Ширли с восходящей интонацией. – Ах… здравствуйте, Рут, дорогуша!
Говард, Майлз и Морин обратились в слух. Со значением повернувшись к Говарду, Ширли глазами словно транслировала голос Рут прямиком в сознание мужа.
– Да, – ворковала Ширли. – Да…
Саманта, ближе всех находившаяся к телефону, слышала голос в трубке, но не разбирала слов.
– Ах вот оно что…
Морин снова разинула рот; она смахивала на доисторического птенца, на детёныша птеродактиля, жаждущего отрыгнутых новостей.
– Да, дорогуша, я понимаю… ну, это как раз не страшно… нет-нет, я передам Говарду. Совершенно не за что.
Маленькие карие глазки Морин не отрывались от больших выпученных голубых глаз Говарда.
– Рут, дорогуша, – проговорила Ширли. – Рут, не хочу вас огорчать, но вы сегодня заходили на форум совета?.. Понимаете… всё это очень неприятно, но, мне кажется, вы должны знать… кто-то прислал отвратительное сообщение о Саймоне… ну… думаю, лучше вам самой прочесть, я бы не хотела… ну ладно, дорогуша. Ладно. Надеюсь, в среду увидимся. Да. Пока-пока.
Ширли нажала на рычаг.
– Она не знала, – заключил Майлз.
Его мать согласно кивнула.
– А зачем тогда звонила?
– Насчёт своего сына, – сказала Ширли, обращаясь к Говарду. – Твоего нового работника. У него аллергия на арахис.
– Самое то для продуктовой лавки, – усмехнулся Говард.
– Она спрашивала, можно ли на всякий случай положить к тебе в холодильник его адреналиновый инъектор, – сказала Ширли.
Морин фыркнула:
– Дети нынче – сплошь аллергики.
В свободной руке Ширли всё ещё сжимала трубку. Подсознательно она надеялась, что по проводу пробежит трепет.