Плач по богеме

Даниел Белл любит представлять себя социальным консерватором и эконо­мическим либералом. На мой взгляд, его мысли оказались во многом про­роческими и оказали значительное влияние на мои собственные теории. Его книга " Постиндустриальное общество" дала емкое определение наше­му времени, сохраняющее свою актуальность и сегодня". В своих гарвард­ских лекциях он предвидел, что кофейни и богемные анклавы вокруг Гар­вард-сквер превратятся в места встречи и обмена практическими идеями в сфере новых технологий, бизнес-планами и интеллектуальными наработка­ми. Но Белл также выражал серьезную обеспокоенность по поводу богемности. В своей замечательной книге " Культурные противоречия капитализма" он неоднократно атакует такие богемные ценности, как открытость и эклек­тизм, которые, на его взгляд, представляют собой не что иное, как замаски­рованный эгоизм:

Современную культуру отличает широкая свобода шарить в мировых за­пасах и поглощать все возможные стили. Подобная свобода основывается на том факте, что основополагающими принципами современной культу­ры являются самовыражение и трансформация собственного " я" с целью самореализации¹².

Заметьте, что " я" взято в иронические кавычки, как бы превращающие его в сомнительное изобретение. Согласно Беллу, представители современ­ной богемы страдают не только от нарциссизма¹³, но и от ребячества и нео­ригинальности. Их образ жизни он называл " поп-гедонизмом".

тельностью и потакание жизненным импульсам под лозунгом освобождения. Претендуя на критику буржуазного ханжества, она просто выставила напоказ то, что либеральные родители предпочитали скрывать. При всех своих претензиях на новизну и дерзость, она стала всего лишь более грубым и шумным — грохот рок-музыки плюс электронная эхо-камера СМИ — ва­риантом полувековой давности богемных шалостей Гринвич-Виллидж. Это была не столько контркультура, сколько контрафакт-культура¹⁴.

Хуже того, капитализм сам навлек ее на себя:

Вскоре " образ жизни" сменил работу в качестве источника удовлетворения и критерия правильного поведения... В последние пятьдесят лет размывание религиозной этики и повышение доходов привели к тому, что инициатива общественных преобразовании перешла к культуре, а экономика перестро­илась на удовлетворение этих новых потребностей (курсив автора)'³.

Неужели это так уж плохо? Разве смысл рыночной экономики не состо­ит в удовлетворении наших потребностей? Белл утверждает, что это плохо, потому что именно экономика обеспечивает все другие виды деятельности, а если ее этические принципы подорваны, экономика не будет работать:

Когда протестантская этика перестала быть основой буржуазного обще­ства, остался только гедонизм, а капиталистическая система утратила свою трансцендентальную этику... Культурным, если не моральным, обос­нованием капитализма стал гедонизм, концепция удовольствия как обра­за жизни¹⁶.

Крупный недостаток такого подхода заключается в разделении работы и жизни, или экономики и культуры, на независимые друг от друга сферы с раз­личающимися системами ценностей, которые могут взаимодействовать толь­ко определенным образом — например, сначала работа, а потом, в свободное время — жизнь. О возможности синтеза богемной и протестантской этик, как о выходе за их пределы, речь вообще не идет. Впечатление такое, что необхо­дим едва ли не карантин, чтобы богемные псевдоконцепции " образа жизни" и " собственного я" не получили дальнейшего распространения — иначе нам всем несдобровать!

Синтез в облегченном варианте

Так называемая контркультура (1960-х) представляла собой крестовый по­ход детей, направленный на стирание границ между фантазией и действи-

Здесь на сцену выходят бобо. В своем мастерски написанном и подчас за­хватывающем бестселлере " Бобо в раю" Дэвид Брукс уловил искомый син­тез и даже наделил его воплощение удобным прозвищем. Бобо, разумеется, значит буржуазно-богемный¹⁷. Опираясь, как и я, на классическую типоло­гию Граньи. Брукс рисует картину слияния двух групп в новый класс.

Прежде не составляло особого труда различить между собой буржуазный мир капитализма и богемный мир контркультуры. Буржуазия работала в корпорациях, носила серое и посещала церковь. Богемой считались худож­ники и интеллектуалы. Богема воспевала либеральные ценности 1960-х, а типичными буржуа выступали предприимчивые яппи 1980-х. Но сейчас богемное смешалось с буржуазным... Трудно отличить профессора с чаш­кой эспрессо от банкира с кружкой капуччино¹⁸.

Брукс также замечает в новом бобо-мире такие факторы, как подъем ме-ритократической этики и разнообразия. Большой раздел его книги посвя­щен описанию того, как после Второй мировой войны преобладание пред­ставителей белых высших классов в университетах Лиги плюща сменилось смешением различных рас и уровней благосостояния. Однако книгу в це­лом лучше воспринимать как социальную сатиру. Брукс предлагает нам по­дробную экскурсию по образу жизни и потребительским привычкам ново­го класса. Например, бобо покупают продукты в дорогих гастрономах типа Fresh Fields, Whole Foods или Bread and Circus, мебель — в Pottery Barn и Restoration Hardware, а одежду — в магазинах Banana Republic и J. Crew (а в случае более продвинутых или богатых, Gucci и Helmut Lang).

Подобные потребительские приключения в книге Брукса описаны едко и забавно. Прочитав книгу, я начал регулярно обращать внимание на " кар­тинки из жизни бобо". Например, одной летней ночью 2001 года я ужинал в стильном ресторане в престижном районе Питтсбурга Шейдисайд. Ресто­ран находится в заново отделанном старом здании; его интерьер представ­ляет собой эклектичную смесь антикварной мебели, находок из магазина уцененных товаров и постмодернистских деталей. Мы с моим собеседни­ком оказались в числе последних посетителей. Мы сидели с десертами и капуччино на террасе, когда к столику подошла одетая во все черное офи­циантка и спросила: " Вам не помешал шум изнутри? " Мы не обратили внимания на шум, но, посмотрев внутрь через большое стеклянное окно, увидели, как владелица ресторана отчитывает персонал. Могло показаться, что она недовольна качеством уборки. Официантка пояснила: " У нас здесь порядки богемные. Она расстроена, что стулья вокруг столов подобраны в тон". Я спросил у официантки, читала ли она " Бобо в раю". Она не читала, но слышала о книге и поняла, к чему я клоню. " У нас как раз все именно так, — сказала она, — люди дорого платят, чтобы поесть в необычном месте с разномастными стульями".

Дэвид Брукс правильно уловил многое, но многое и упустил. Например, его бобо относятся к поколению " бэби-бумеров". Они находятся на передо­вой жизни. Они покупают модные вещи, едят в ресторанах, бегают трусцой и ходят в тренажерный зал в надежде оставаться моложавыми, интересны­ми и альтернативными. Соответственно, они выглядят как буржуазия в на­рядах богемы. Переметнувшись на сторону буржуазии, они работают в бан­ках и преподают в университетах, таская за собой неуместный багаж своей богемной юности и порождая странные социальные явления, которые мы сегодня наблюдаем. Но синтез богемы и буржуазии не ограничивается ни поколением бумеров, ни следующим Поколением Как-там-его с татуиров­ками и пирсингом.

К тому же этот синтез нельзя отнести исключительно к потреблению и образу жизни. Брукс упустил важность глубинных экономических измене­ний, которые сформировали его бобо и вообще сделали их возможными. Следуя за ними на работу, он в основном фокусируется на внешних призна­ках новых условий труда, не замечая, что для тех, кто на себе переживает этот синтез, профессиональная деятельность фундаментально изменилась и но форме, и по содержанию.

Брукс добавил мрачное послесловие к книге " Бобо в раю", опубликовав в апреле 2001 года статью под названием " Организационные детки" в жур­нале Atlantic Monthly¹⁹. Чтобы посмотреть, каких детей воспитывают бобо, он побывал в гостях у студентов Принстонского университета и пришел к выводу, что они — мрачные трудоголики, одержимые карьеристы и конфор­мисты по отношению к любой власти, которая поможет им продвинуться, что возвращает нас в 1950-е, к " организационному человеку" Уайта. Подо­плека здесь тонкая, но однозначная: сумасшедшие 1960-е остались позади, пора заняться делами. Единственное различие в том, что внутри эти дети еще более мертвы, чем бизнесмены старого образца. Они не только не уме­ют веселиться — у них нет возвышающего чувства предназначения или при­звания свыше; их интересует только личный успех ради него самого — или самого себя. " У этих ребят, — пишет Брукс, — нет понятия о характере и до­стоинстве; они выросли в стране, которая забыла язык греха и воспитания личности в своей бешеной погоней за счастьем и успехом" ²". Вот она, обрат­ная — темная — сторона луны: если 1960-е и оставили после себя наследие, его нельзя назвать хорошим.

Мне трудно представить, как Брукс пришел к таким выводам. Может быть, он ушел от студентов слишком рано и не посмотрел, чем они занима­ются по ночам. Может быть, ему следовало посетить Карнеги-Меллон и по­общаться с нашими студентами. Например, мои студенты утверждают, что они много работают и веселятся вовсю. Они не видят противоречия между организованностью, дисциплиной и удовольствием от жизни: они попросту отражают креативный этос. Или, возможно, Брукс, как и его предшествен­ники, просто хочет донести свою консервативную идею: богемность — это дитя 1960-х, заурядное неродное дитя без особых способностей; жаль, что мы его впустили в дом, поскольку все, что принес с собой подобный син­тез — это душевная пустота²¹.