Глава 11. Ненастным днем зимой 2001 года я сел в самолет и через пару ча­сов оказался в теплом юго-западном климате

Большой морф (тирада)

Ненастным днем зимой 2001 года я сел в самолет и через пару ча­сов оказался в теплом юго-западном климате. Я прилетел в один из ведущих креативных центров страны — Остин, штат Техас, который, как я скоро выяснил, от других мест отличала не только погода. Меня пригласили выступить на ежегодной остинской конференции " Саммит 360", где представители местного бизнеса и общест­венности собирались для обсуждения проблем экономического развития. Мне доводилось бывать на множестве подобных мероприятий в других го­родах, не говоря уже о бесчисленных профессиональных конгрессах и встречах американских мэров и губернаторов. Остинский " Саммит 360" не походил ни на одно из подобных собраний.

Обычно такие встречи проходят в самом роскошном отеле города или среди классических греческих колонн и изящных декораций старинных зданий. На этот раз мы собрались в экстравагантном помещении остинского мюзик-холла с его фольклорными мотивами. Обычно в программе по­добной конференции ищешь основного докладчика — важного человека, который получает приоритетный регламент для своего выступления. В дан­ном случае Майкл Делл, основатель и руководитель компании Dell Computers, был лишь одним из участников круглого стола. Разумеется, он пришел без галстука, как, впрочем, и все остальные участники. Если у кого-то возникали вопросы или замечания по ходу его выступления, Делла пре­рывали безо всяких церемоний. Все знаки привилегированного статуса ос­тались дома.

Типичная рутина участника конференции состоит в том, чтобы пережить долгий день нудных докладов и заседаний секций, а потом пойти в местный бар или ночной клуб и там расслабиться. На конференции " Саммит 360" ра­бота и расслабление происходили одновременно в течение всего дня. По ут­рам, собираясь в шумном конференц-зале, мы получали легкие пластико­вые шарики. Если кому-то не нравилась речь выступающего, недовольный имел право бросить в него шарик, даже если это был Майкл Делл. Программная обеденная речь первого дня, обычно произносимая местным седовласым столпом общества, представляла собой монолог исполнителя Стива Томлинсона, который был приглашен, поскольку Сандра Буллок от­менила заранее запланированное выступление из-за занятости на съемках*. В перерывах между заседаниями играла рок-группа — причем не в том лег­ком варианте, который часто приходится слышать на деловых встречах. Эта был отличный, жесткий коллектив: парни реально умели играть. В конце концов, Остин недаром считается музыкальной столицей юго-западного региона.

Так прошло полдня, а потом подошла моя очередь. Я выступал в качестве ведущего секции, которая состояла из руководителей компаний и венчур­ных капиталистов и была посвящена вопросу, который я считал основопо­лагающим для будущего экономического развития региона. Идею мне по­дал водитель такси, обеспокоенный тем, что напор высокотехнологичного производства и специалистов, занятых в этой области, стал угрожать этни­ческому и культурному разнообразию, благодаря которому креативность в Остине и получила изначальный стимул. Поэтому я организовал заседание секции вокруг вопроса: " Не потерял ли Остин свою душу? " Позволив уча­стникам обменяться вполне предсказуемыми мнениями относительно их инвестиций в музыку и культуру, я воспользовался прерогативой ведущего, чтобы вмешаться. " Креативность — явление многомерное, — проповедовал я, — ее не положишь в коробку, чтобы показать на работе. Инновации в об­ласти высоких технологий невозможны_| без искусства и музыки. Все формы креативности подпитывают друг друга", — и тому подобное. Потом меня посетило неожиданное вдохновение: ''Если вы действительно хотите знать, как это важно, не спрашивайте своих коллег-руководителей или мэра и гла­ву торговой палаты. Спросите ребят из группы! " — и я широким жестом указал на музыкантов, сидевших на краю сцены с видом ансамбля в ночном шоу Конана О'Брайана. Тут меня просветил один из участников. Группа как раз и состояла из руководителей высокотехнологичных компаний и венчур­ных капиталистов! Они не только играли качественную музыку на досуге, но и не постеснялись принести свои инструменты и выступить перед колле­гами на экономическом саммите. Представьте себе Джека Уэлча, Джорджа Сороса и Уоррена Баффета музицирующими перед публикой в Давосе.

Когда старые признаки, отличающие один тип человека от другого, на­чинают блекнуть и размываться, это верный сигнал глубоких социальных перемен. Высоколобое и низкопробное, альтернативное и попсовое, работа и досуг, позиции руководителя фирмы и неформала сегодня сливаются во­едино. Хотя эта тенденция распространяется на многие аспекты нашей культуры и быта, она проявляется недостаточно резко, чтобы ее можно было

* С монологом Томлинсона можно познакомится в главе 9 данной книги.

бы назвать революцией. Это не Большой взрыв, а Большой морф, эволю­ционный процесс, который развился прежде всего и выразительнее всего в определенных анклавах, а теперь распространяется по всему обществу. Это еще и диалектический процесс, при котором основные элементы общества либо борются с изменениями, либо, по крайней мере, им пассивно сопро­тивляются. Большой морф не сводится к культуре и досугу. В нем присутст­вует и значительный экономический компонент. Он охватывает сферу рабо­ты и приводит к взаимопроникновению новых форм труда и новых форм образа жизни. Именно это придает ему мощь. Изменения во вкусе и стиле, которые на первый взгляд выглядят поверхностными и разрозненными, на самом деле коренятся в масштабных, фундаментальных экономических пе­ременах.

Суть Большого морфа состоит в новом решении многовекового противо­стояния между двумя системами ценностей: протестантской трудовой эти­кой и богемной этикой. Многие отмечали столкновение этих двух ценно­стных систем, некоторые прокомментировали их недавнее смешение, обычно приходя к выводу, что либо та, либо другая из систем подверглась размыванию или была испорчена. Подобные близорукие взгляды вызыва­ются привязанностью к старым категориям и ценностям. Большой морф — это синтез такой глубины, что он выходит за рамки старых категорий и со­здает новое явление: этику, объединяющую работу и образ жизни, которую я называю креативным этосом. Чтобы проследить его эволюцию, начнем с определения двух предыдущих видов этики.

Протестантская трудовая этика утверждает, что смысл жизни обретает­ся в упорном труде. Согласно такой этике, работа по сути является долгом. Наше предназначение в том, чтобы служить другим; мы служим им, обеспе­чивая собственную производительность и полезность, а отсюда — неизмен­но, но почти как побочный эффект — возникают персональные награды, свидетельствующие о нашей ценности. Макс Вебер, великий немецкий со­циолог начала XX века, рассматривал подобную этику как " дух капитализ­ма" ¹. Протестантская трудовая этика подразумевала значительные созна­тельные усилия по планированию и составлению бюджета — правильное распределение времени, бережливость и пр. Ею обычно руководствовались в рамках таких общественных институтов, как крупные корпорации, кото­рые занимали доминирующее положение в экономической и социальной жизни в конце XIX века и на протяжении большей части XX века. Таким об­разом, подобная этика стала организационной и общественной идеологией. Человек работает производительно и эффективно, чтобы организация рабо­тала производительно и эффективно. В этом смысле, подобная этика также связана с мэйнстримом и конформизмом. Общественная структура воспри­нимается как данность. Как учил первохристиан апостол Павел, нужно под­чиняться мирским властям и соблюдать местные законы — нужно выпол­нять свой долг².

Богемная этика более гедонистична. Она утверждает, что есть ценность в удовольствии и в счастье — не в грубой распущенности и алчных излише­ствах, а в принятии и переживании опыта того, что предлагает жизнь. Бо­гемная этика обладает своей разновидностью дисциплины, по преимуще­ству эстетического характера. В классической, хотя и малоизвестной книге " Богема против буржуазии" историк культуры Сезар Гранья отмечает, что Бодлер " восхвалял котов, поскольку они представлялись ему наилучшим воплощением хорошо управляемого сладострастия" ³. Но богемная этика не ограничивается чувственностью. У нее также есть духовные и общественно-политические аспекты, в которых она тяготеет к интуиции, а не логике, и к индивидуализму, а не конформизму. В космологии английского поэта Уиль­яма Блейка " темные сатанинские мельницы" времен начала промышлен­ной революции подразумевали не только дымящиеся трубы реальных анг­лийских фабрик. Можно предположить, что также имелись в виду мельницы холодной логики и механического материализма — интеллекту­альные жернова, которые перемалывали в прах человеческие души, как му­ку. В представлении Блейка, им можно было противостоять, выпустив на свободу " Поэтический гений", заложенный свыше в сердце каждого чело­века. Со временем, по мере того, как эта тема получила развитие у других писателей и художников, богемная этика стала означать все то, чего не бы­ло в протестантской трудовой этике.

Отсюда берут свое начало " культурные войны" последних десятилетий. Консервативные ученые громко выражали свое давнее беспокойство по по­воду экспериментальной богемной культуры, распространившейся в США в 1960-е. Их опасения распространялись даже на протестантскую трудовую этику, которая якобы подрывает собственные основы своими чрезмерными успехами, поскольку погружает нас в бесконечный поток товаров и досуга, превращая в слабаков и гедонистов. Богемная сторона открыла ответный огонь. На диалекте музыкантов-растафариев, играющих рэгги, темный са­танинский мир офисов и заводов стал называться " Вавилоном", великой блудницей, чье падение неизбежно.

Однако так называемые культурные войны не были порождением исклю­чительно XX века. Почти с момента своего возникновения, современное индустриальное общество не воспринималось в качестве единого целого.