Глава xXXIV

Старый боевой конь

Капитан был воспитан и выезжен как кавалерийская лошадь; его первый хозяин, офицер, как раз отправлялся на Крымскую войну. Капитану очень нравились занятия по выездке, в которых он участвовал вместе с другими лошадьми: они бегали рысью, разом поворачивались направо или налево, останавливались по команде или стремительно бросались вперед по сигналу трубы или знаку офицера. В молодости Капитан был темно‑ серой, стальной масти в яблоках и слыл красавцем. Его хозяин, жизнерадостный молодой человек, любил его без памяти и всегда относился с величайшей заботливостью и добротой. Капитану представлялось, что жизнь армейской лошади – сплошное удовольствие. Но когда настало время отправляться за границу на большом морском корабле, он едва не переменил мнение.

– Это, – рассказывал он, – было ужасно! Конечно, мы не могли взойти на борт прямо с берега, поэтому пришлось продеть нам под брюхо крепкие стропы и, несмотря на отчаянное наше сопротивление, поднять над землей, пронести над водой и опустить на палубу огромного судна. Потом нас поместили в крохотные стойла в трюме, и в течение многих дней мы не видели неба и не имели возможности размять ноги. Корабль время от времени качало на высоких волнах, мы бились о стенки и чувствовали себя отвратительно. Но наконец это злосчастное путешествие окончилось, нас силой вытащили на палубу и тем же воздушным путем доставили на берег. Мы страшно радовались, снова ощутив под ногами твердую землю, и от удовольствия фыркали и ржали.

Вскоре обнаружилось, что страна, куда мы прибыли, совсем не похожа на нашу собственную и что, помимо участия в боях, придется столкнуться со многими другими трудностями; однако большинство офицеров так любили своих лошадей, что старались обеспечить им все возможные удобства, несмотря на снег, сырость и полную неразбериху вокруг.

– Но разве участие в боях не было самым страшным из всего? – спросил я.

– Не знаю, как тебе и сказать, – ответил он. – Нам нравился звук трубы, нравилось, когда нас выводили из конюшен, нам не терпелось ринуться вперед, хотя иногда приходилось часами ждать команды; а когда команда звучала, мы мчались так весело и с такой готовностью, словно не рвались вокруг пушечные ядра, не мелькали штыки, не свистели пули. Думаю, покуда мы чувствовали, что всадник крепко сидит в седле и рука, держащая поводья, тверда, мы страха не знали, даже когда чудовищные снаряды вихрем проносились мимо и разлетались рядом на тысячу или больше осколков.

Мы с моим благородным хозяином участвовали во множестве боев, но ни разу не получили даже царапины; и хотя я был свидетелем того, как лошади погибают, сраженные пулей, пронзенные штыком или разрубленные страшным сабельным ударом, хотя видел, как они, павшие, навсегда остаются на поле брани или, раненные, корчатся в предсмертной агонии, за себя я не боялся. Веселый голос моего хозяина, подбадривающего своих людей, придавал мне уверенности, что нас убить не могут. Я так доверял ему, что, пока он сидел в седле, готов был бросаться на самое пушечное жерло. Я видел множество отважных мужчин, выбитых из седел смертоносными пулями, слышал крики и стоны умирающих, галопом несся по земле, скользкой от крови, и часто вынужден был резко сворачивать в сторону, чтобы не растоптать раненого человека или лошадь. Но до одного ужасного дня я по‑ прежнему не испытывал страха. Тот день я не забуду никогда.

Здесь старый Капитан замолчал и испустил длинный печальный вздох. Я ждал, и он заговорил снова.

– Было осеннее утро; как обычно, за час до рассвета нас оседлали, и эскадрон изготовился к бранным трудам – бою или долгому ожиданию. Кавалеристы стояли рядом со своими лошадьми, готовые в любой момент вскочить в седло. По мере того как делалось светлей, среди офицеров стало заметно волнение, и еще до восхода солнца мы услышали треск вражеской стрельбы.

К нам подскакал офицер и отдал приказ: «По коням!» Секунду спустя мужчины сидели в седлах, а лошади, взволнованные, с нетерпением ожидали лишь прикосновения вожжей или шпор. Однако мы были так вымуштрованы, что застыли словно вкопанные, только покусывали удила и время от времени беспокойно вскидывали головы.

Мы с моим дорогим хозяином стояли перед строем. Он расчесал пальцами мою растрепавшуюся гриву и пригладил ее рукой; затем, похлопав меня по шее, сказал: «Трудный денек нам сегодня предстоит, Баярд, красавчик мой, но мы исполним свой долг честно, как всегда». В то утро, мне кажется, он больше обычного гладил меня по шее – тихо так гладил и гладил, словно думая при этом о чем‑ то другом. Мне было приятно прикосновение его руки, и я гордо и счастливо выпячивал грудь, но стоял при этом смирно, ибо понимал малейшие оттенки его настроения и знал, когда можно веселиться, а когда следует вести себя тихо.

Я не могу рассказать тебе обо всем, что произошло в тот день, но поведаю о последней атаке, в которой мы участвовали. Мы неслись через поле прямо на вражеские пушки. К тому времени я уже привык к грохоту тяжелых орудий, треску мушкетной пальбы и свисту пролетающих мимо снарядов, но под таким шквальным огнем, как в тот день, скакать еще не доводилось. Пули и ядра летели на нас справа, слева и спереди. Много храбрых всадников было выбито из седел, много коней пало, увлекая на землю седоков, много лошадей, лишившихся наездников, обезумев, металось по полю боя; не чувствуя твердой руки всадника, они жались к своим собратьям и галопом мчались вместе с ними в атаку.

Но как бы страшно все это ни было, никто не остановился и не повернул назад. Ряды наши редели с каждой минутой, но когда падал товарищ, мы тут же смыкали строй. Мы не сбивались с шага и не спотыкались, напротив, наш галоп все убыстрялся, и вскоре мы подскакали к пушкам, окутанным белым дымом, сквозь который прорывались красные огненные вспышки.

Высоко подняв правую руку, мой хозяин, мой дорогой хозяин вел своих товарищей вперед; как раз в этот момент, со свистом пролетев рядом с моей головой, ядро попало прямо в него. Я почувствовал, как он пошатнулся от удара, и постарался сбавить скорость, но сабля выпала из его правой руки, поводья – из левой, и, откинувшись в седле, он рухнул на землю, не проронив ни единого звука. Другие всадники проносились мимо, и, увлеченный вихрем атаки, я потерял место, где он упал.

Я хотел остаться рядом с ним, не покидать его никогда… Увы! – стремительно катившийся вперед табун словно смыл меня. И вот, без хозяина, без друга, я остался один на этой усеянной трупами земле. Тут‑ то меня и обуял страх; я дрожал, чего никогда прежде со мной не случалось, и, глядя на других лошадей, тоже пытался вклиниться в строй, но всадники, размахивая саблями, прогоняли меня. В этот момент кавалерист, под которым пала лошадь, схватил меня под уздцы и вскочил в седло. С этим новым хозяином я снова несся вперед. Однако наше доблестное воинство потерпело в тот раз жестокое поражение. Оставшиеся в живых из той страшной битвы вернулись на прежние позиции. Некоторые лошади были тяжело ранены и от потери крови едва двигались; иные благородные животные ковыляли на трех ногах, встречались и такие, у которых были перебиты задние ноги. Было невыносимо слышать их хрипы и видеть умоляющий взгляд страдальческих глаз, провожающий счастливчиков, пробегающих мимо и оставляющих их на произвол судьбы. Никогда этого не забуду! По окончании боя раненых свезли в лазарет, а павших погребли.

– А раненых лошадей? – спросил я. – Неужто их оставили умирать?

– Нет, армейские ветеринары прошли по полю с пистолетами и пристрелили их. Тех, которые были ранены легко, привели в лагерь и стали лечить, но большинство благородных и бескорыстных созданий, что были выведены в то злополучное утро из конюшен, никогда уже туда не вернулись. В живых осталось меньше четверти лошадей.

Я не увидел больше моего дорогого хозяина. Думаю, падая из седла, он был уже мертв. Ни одного своего хозяина я не любил так, как его. Я участвовал потом во многих боях и только один раз был ранен, да и то легко. По окончании войны вернулся в Англию таким же здоровым и сильным, каким был, покидая ее.

– А я слышал, некоторые люди рассказывают о войне так, словно это очень веселое занятие, – заметил я.

– О! – вздохнул он. – Думаю, эти люди настоящей войны не видели. Конечно, это веселое занятие, если нет неприятеля, если участвуешь только в учениях и парадах, а стреляют вокруг лишь холостыми патронами. Да, в этом случае все прекрасно. Но если тысячи чудесных, храбрых людей и лошадей погибают или остаются калеками на всю жизнь, это совсем другое дело.

– А знаете ли вы, за что они воевали? – спросил я.

– Нет, – ответил он, – это выше лошадиного понимания, но враги, должно быть, были очень плохими людьми, если стоило переплывать море, чтобы убивать их.