Часть І 12 страница

Старуха Сэл, которая торгует на городской площади корзинами, слишком суеверна. Она даже близко не подходит к черной кошке, бросает соль через плечо, а в полнолуние носит одежду навыворот. Это она прожужжала всем уши, что наш городок держит в страхе упырь, — она начинала нашептывать о нежити, как только мы выставляли свой товар на рынке. «Их можно увидеть в толпе, — говорила она. — Они живут среди нас, у них красные щеки и губы. После смерти они завершают свое перевоплощение. Если это произошло, уже ничем не поможешь. Единственный способ убить упыря — отрубить ему голову или вырвать сердце. Единственный способ защитить себя — глотнуть его крови».

Я не обращала внимания на болтовню старухи Сэл и не буду обращать внимания на Дамиана. Я скрестила руки на груди.

— И чего ты от меня хочешь?

— Говорят, что можно поймать упыря, если отвлечь его, — объясняет Дамиан. — Если он увидит узел, то должен его развязать. Если будет лежать кучка семян, он должен будет их пересчитать. — Дамиан протянул руку у меня над головой, взял пакет с ячменем и рассыпал его на столе.

— А с чего бы это упырю заходить ко мне в булочную?

— Возможно, — ответил Дамиан, — он уже здесь.

Я не сразу поняла, о чем он. А поняв, разозлилась.

— Только потому, что он не местный, на него проще повесить всех собак? Потому что он не сидел с тобой за одной партой в школе, как твои дружки-солдаты, или потому, что он по-другому произносит слова? Он не чудовище, Дамиан. Он просто другой.

— Ты на самом деле в этом уверена? — не сдается он, прижимая меня к стенке кирпичной печи. — Его приезд совпал с убийствами.

— Он всю ночь здесь, а днем дома, с братом. Когда бы у него было время совершать все то, в чем ты его обвиняешь?

— Ты всегда рядом с ним, когда он работает? Следишь за ним? Или спишь?

Я открыла рот, чтобы достойно ответить. На самом деле я все больше и больше времени проводила с Алексом в кухне. Рассказывала ему об отце, о Барухе Бейлере. Он поведал мне, что хотел стать архитектором, хотел строить дома — такие высокие, что, если стоять на верхнем этаже, кружится голова. Часто я засыпала прямо за столом, но потом всегда просыпалась в собственной кровати — меня спящую переносил туда Алекс.

Иногда мне казалось, что я намеренно сижу с ним допоздна, потому что знаю, что он отнесет меня в постель.

Я принялась сметать ячмень со стола в ладонь, но Дамиан схватил меня за руку.

— Если ты так уверена, почему не оставишь ячмень и не посмотришь, что произойдет?

Я подумала об Алексе, вспомнила его руки на своей шее, когда он зашивал мне рану, и смело посмотрела Дамиану в глаза.

— Ладно, — ответила я.

Тем вечером я не ждала Алекса в кухне. Я даже не спустилась, когда он вошел. А когда он негромко постучал в дверь моей спальни, сказалась больной и заявила, что хочу отдохнуть.

Но я солгала. Я представила, как он отвлекся на ячмень, как начал раскладывать зерна по кучкам. Представила кровь на его руках и то, как его рот наполняется слюной.

Я так и не смогла заснуть, поэтому зажгла свечу и тихонько пошла по коридору в кухню.

Через деревянные двери я чувствовала исходящий от печи жар. Если привстать на цыпочки, можно заглянуть в щель в двери. Всю кухню я, конечно, не увидела бы, но, возможно, разглядела бы Алекса, как обычно, за работой, и это развеяло бы мои худшие опасения.

Мне прекрасно был виден разделочный стол, на котором Дамиан рассыпал ячмень.

Но сейчас все зернышки были сложены в строгом порядке, одно к одному.

Дверь распахнулась так неожиданно, что я ввалилась в кухню и упала на четвереньки. Свечка выпала из подсвечника и покатилась по каменному полу. Я потянулась было за ней, но Алекс погасил пламя ногой.

— Шпионишь за мной?

Я с трудом поднялась с пола и покачала головой. При этом я не могла отвести взгляда от сложенного аккуратными рядами ячменя.

— Я немного отстаю с выпечкой, — сказал Алекс. — Когда приехал, нужно было привести все в порядок.

Я заметила, что предплечье у него перебинтовано, на повязке проступила кровь.

— Ты ранен?

— Пустяки.

Он был так похож на человека, с которым я вчера смеялась, когда он изображал местных пьяниц. Он был так похож на человека, который подхватил меня на руки, когда я увидела, как по полу пробежала мышь, и отказалась заходить в кухню, пока не убедилась, что грызун пойман.

Сейчас он был так близко, что я чувствовала запах его мятного дыхания, видела зеленые прожилки в расплавленном золоте его глаз. Я сглотнула.

— Ты тот, кто я думаю?

Он даже глазом не моргнул.

— А разве это имеет значение?

Когда он меня поцеловал, я почувствовала, что пропала. Я оторвалась от земли, меня распирало изнутри, мне было досадно, что между нами есть кожа — и я не могу стать еще ближе. Я вцепилась в него, мои пальцы скользнули ему под рубашку. Он обхватил мою голову руками и нежно — так нежно, что я даже не почувствовала! — укусил меня.

У меня во рту и у него на губах была кровь. Она имела металлический привкус, словно боль. Я отстранилась от него, впервые испив саму себя.

Оглядываясь назад, могу только вспомнить, что он увлекся так же, как увлеклась я. В противном случае он почувствовал бы приближение Дамиана, который вломился в дом с солдатами, наставившими на нас штыки.

Лео

Мы лично встречаемся с теми, кто правдоподобно рассказывает о предполагаемых нацистах, чтобы убедиться, что эти люди не сумасшедшие. Через пару минут можно сказать, насколько ваш информатор уравновешен и вменяем, или им движет злоба и зависть, либо он параноик, либо просто безумен.

Через несколько минут после знакомства с Сейдж Зингер я знал одно: она не пытается выдумать этого Джозефа Вебера, никакой выгоды оттого, что его посадят, она не получит.

Она невероятно ранима, потому что вся левая щека её от самой брови рассечена шрамом.

И еще: из-за упомянутого шрама она понятия не имеет, что невероятно сексуальна.

Я её понимаю, честно, понимаю. Когда мне было тринадцать, у меня появились ужасные угри — клянусь, из-за одного прыща возникло еще несколько. Меня стали дразнить «Колбаса пепперони» или Луиджи, потому что так звали владельца пиццерии в моем родном городе. Когда фотографировали класс для школьного альбома, я так нервничал, что таким меня запечатлят навечно, что усилием воли вызвал рвоту, чтобы остаться дома. Мама уверяла, что когда я стану старше, то научусь не судить о книге по обложке, — практически именно это и подразумевает моя работа. Но иногда, глядя в зеркало, даже через столько лет я вижу того испуганного подростка.

Держу пари, что, глядя на свое отражение в зеркале, Сейдж кажется, что все гораздо хуже, чем на самом деле видят окружающие.

Чаще всего с теми, кто звонит в наш отдел, встречается Женевра, я встречался с информаторами только два-три раза. Это были евреи лет под восемьдесят, которые продолжали видеть лица своих палачей в каждом, с кем им доводилось встречаться. И ни одно из этих заявлений не подтвердилось.

Сейдж Зингер не восемьдесят. И она не лжет.

— Ваша бабушка, — переспрашиваю я, — она пережила войну?

Сейдж кивает.

— А почему за все наши четыре предыдущие беседы вы ни словом об этом не обмолвились?

Я никак не могу решить, хорошо это или плохо. Если бабушка Сейдж захочет и сможет опознать в Райнере Хартманне офицера из Освенцима-Биркенау, появится прямая связь между материалом, собранным Женеврой, и информацией, которую Сейдж выведала у подозреваемого. Но если Сейдж каким-либо образом настроила бабушку против подозреваемого — например, сказала, что уже имела с ним беседу, — то даже показания очевидца могут считаться предвзятыми.

— Не хочу, чтобы вы подумали, что я позвонила вам из-за бабушки. Мое решение не имеет к ней никакого отношения. Она никогда не рассказывала о своем прошлом, никогда.

Я подаюсь вперед.

— Значит, вы не говорили ей о своих встречах с Джозефом Вебером?

— Нет, — заверяет Сейдж. — Она даже не подозревает о его существовании.

— И она никогда не обсуждала с вами, как выжила в Освенциме?

Сейдж качает головой.

— Даже когда я спросила напрямую, она не захотела об этом говорить. — Она смотрит на меня. — Это нормально?

— Не знаю, если ли какие-то нормы в случае с выжившими на войне, — отвечаю я. — Некоторые полагают, что, раз уж они выжили, их долг — рассказать всему миру, что произошло, чтобы подобное больше никогда не повторилось. Чтобы люди помнили. Другие верят, что единственный способ выжить — это вести себя так, как будто ничего не произошло. — Я стряхиваю крошки в салфетку и отношу тарелку в раковину. И продолжаю размышлять вслух: — Я могу позвонить своему историку. Она сможет за пару часов подобрать снимки, и тогда…

— Она и с вами не станет разговаривать, — заявляет Сейдж.

Я улыбаюсь.

— Я умею очаровывать бабушек.

Она скрещивает руки на груди.

— Если вы её обидите, я…

— Зарубите себе на носу: никогда не угрожайте федеральному агенту! И второе: не волнуйтесь. Даю слово, я не стану на нее давить, если она не захочет откровенничать.

— А если захочет? Что тогда? Вы арестуете Джозефа?

Я качаю головой.

— У нас нет юридических полномочий судить нацистов, — объясняю я. — Преступления происходили за пределами Соединенных Штатов задолго до того, как мы получили экстерриториальный юридический статус. Только в две тысячи втором году в Американский Статут о геноциде была внесена поправка, которая регламентировала привлечение к ответственности неамериканцев, совершивших данное преступление за пределами США. До того этот документ касался, в основном, американских граждан, притесняющих, как и генерал Джордж Кастер[33], коренных жителей Америки. Единственное, что мы можем сделать, — это попытаться поймать его на незаконном пересечении границы и депортировать. И даже в этом случае — хотя я уже много лет добиваюсь, чтобы европейцы, следуя принципам морали, начали забирать нацистов и предавать их суду, — суд вряд ли состоится.

— Значит, все наши усилия напрасны? — спрашивает Сейдж.

— Мы делаем это потому, что ваша бабушка живет в США и мы просто обязаны обеспечить ей душевный покой.

Сейдж долго и пристально смотрит на меня.

— Хорошо, я отвезу вас к ней, — обещает она.

Есть в деле Райнера Хартманна факты, о которых Сейдж Зингер не знает.

Моя работа заключается в том, чтобы как можно меньше делиться с ней информацией, наоборот — выведывать все то, что знает она. Но даже в этом случае я не могу быть уверен, что суд соединит все точки воедино и осудит его. Я не уверен, что Хартманн проживет достаточно долго и получит по заслугам.

Пока все то, что пересказала Сейдж, — это информация, которую можно почерпнуть из американских архивов Мемориального музея «Холокост» или из книг. Военные действия и даты, военизированные формирования, карьерный путь. Даже о татуировках с группой крови можно узнать, внимательно изучая историю Третьего рейха. В жизни встречаются и более странные вещи, чем человек, который придумывает себе фальшивую биографию, каким бы невероятным это ни казалось.

Но в этом досье собраны подробности о Райнере Хартманне, которые только Райнер Хартманн — либо его непосредственное начальство и, возможно, ближайшее доверенное лицо — мог знать.

Ничего из этого Сейдж Зингер пока не упомянула.

Это может означать, что Джозеф Вебер не собирается обо всем этом рассказывать. Или Джозеф Вебер — не Райнер Хартманн.

В любом случае, если бабушка Сейдж, Минка, его опознает — это всего лишь еще один кусочек мозаики. Именно поэтому я возвращаюсь назад в Бостон — той же дорогой, что приехал из аэропорта Логана в Нью-Хэмпшир, — только сейчас рядом со мной сидит Сейдж.

— Вот так новость, — говорю я. — Еще никто в моем отделе не был настолько расстроен признанием, что потерял управление и сбил машиной оленя.

— Это случайность, — бормочет Сейдж.

— A bi gezunt. — Я поворачиваюсь к ней. — Это означает «Чтоб вы были здоровы!». Похоже, на иврите вы не говорите.

— Я не иудейка, я вам уже говорила.

Если откровенно, она спрашивала, какое это имеет значение.

— Ох, я просто подумал… — извиняюсь я.

— Моральные принципы не имеют никакого отношения к религии, — возражает она. — Можно поступать по совести и не верить в Бога.

— Значит, вы атеистка?

— Мне не нравится, когда навешивают ярлыки.

— Если вы выросли здесь, то держу пари, что не веруете. Непохоже, что местная община являет собой разнообразие религий.

— Наверное, именно поэтому Джозеф Вебер так долго и не мог найти кого-нибудь из еврейской семьи, — выдвигает предположение Сейдж.

— Знаете, на самом деле это не имеет никакого значения, если вы не намерены его прощать.

Она молчит.

— Вы же не собираетесь это делать? — переспрашиваю я удивленно. — Или я ошибаюсь?

— Я не хочу. Но часть меня говорит, что он всего лишь больной старик.

— Который, возможно, совершил преступление против человечества, — отвечаю я. — И даже если он стал матерью Терезой, сделанного не изменишь. Он ждал более полувека, чтобы признаться? Это не врожденная доброта. Это отсрочка.

— Значит, вы не верите, что люди меняются? Если однажды оступились, значит, вы плохой человек?

— Не знаю, — признаюсь я. — Но мне кажется, что некоторые пятна не смоешь. — Я смотрю на Сейдж. — В городе знают, что вы из еврейской семьи?

— Да.

— И Джозеф выбрал именно вас, чтобы покаяться. Вы для него такое же безликое создание, как и любой еврей шестьдесят пять лет назад.

— Или, может быть, он выбрал меня, потому что считает своим другом.

— Вы действительно в это верите? — удивляюсь я, но Сейдж не отвечает. — Чтобы получить прощение, человек должен раскаяться. В иудаизме это называется «teshuvah». Это означает «отвернуться от зла». А еще это не один шаг, а последовательность действий. Единичный акт раскаяния облегчает душу того, кто совершил зло, но не приносит облегчения тому, против кого это зло было направлено. — Я пожимаю плечами. — Именно поэтому евреи не ходят на исповедь и не читают молитвы по четкам.

— Джозеф утверждает, что с Господом уже примирился.

Я качаю головой.

— Примиряться нужно не с Господом, а с людьми. Грех — это не нечто глобальное. Это глубоко личное. Если ты с кем-то поступил плохо, единственная возможность все изменить — подойти к этому человеку и все исправить. Именно поэтому убийство у евреев не прощается.

Мгновение она молчит.

— К вам когда-нибудь приходили в кабинет и признавались в преступлении?

— Нет.

— В таком случае, может быть, Джозеф совсем другой, — говорит Сейдж.

— Он обратился к вам потому, что сам хотел почувствовать облегчение? Или для того, чтобы его жертвам было легче?

— Это же невозможно, — отвечает она.

— И потому вам его жаль?

— Не знаю. Может, и так.

Я сосредоточиваюсь на дороге.

— Немецкий народ выплатил миллионы долларов компенсации. Отдельным людям. Израилю. Но знаете что? Прошло почти семьдесят лет, а они так и не провели открытое заседание и не извинились перед евреями за преступления холокоста. Извинились где угодно — например, в Южной Америке. Но Германия? Союзникам пришлось силой тащить её на Нюрнбергский процесс. Чиновники, которые помогали строить Третий рейх, остались у власти после войны, когда открестились от того, что они нацисты, и немецкий народ это проглотил. Молодежь в сегодняшней Германии, когда им рассказывают о холокосте, отмахивается, уверяя, что это давняя история. Поэтому я не думаю, что вы можете простить Джозефа Вебера. Мне кажется, что вы не сможете простить никого, кто имел отношение к холокосту. Мне кажется, вы захотите, чтобы они получили по заслугам. И попытаетесь смотреть в глаза их детям и внукам, не обвиняя их в грехах предков.

Сейдж качает головой.

— Разумеется, были немцы, которые лучше остальных, те, кто не хотел следовать тому, что говорил Гитлер. Если не видеть в них людей — не уметь прощать тех, кто просит прощения, — чем тогда вы лучше любого нациста?

— Тем, что я — человек, — отвечаю я.

***

Минка Зингер — миниатюрная женщина с такими же пронзительными голубыми глазами, как и у внучки. Она проживает в небольшом домике, у нее приходящая сиделка, которая тенью ходит вокруг своей подопечной, подавая очки для чтения, трость или свитер еще до того, как Минка надумает их попросить. Вопреки всем опасениям Сейдж, Минка заинтригована нашим знакомством.

— Расскажите-ка еще раз, — просит она, когда мы устраиваемся на диване в гостиной, — где вы познакомились с моей внучкой.

— Это связано с работой, — осторожно отвечаю я. И внезапно понимаю, почему Минка так рада мне. Ей хочется, чтобы мы с её внучкой встречались.

Не стану лукавить: от одной мысли об этом меня словно током ударило.

— Бабуля, — вмешивается Сейдж, — Лео приехал сюда не для того, чтобы обсуждать мой хлеб.

— Знаете, что говорил мой отец? Настоящая любовь — как хлеб. Необходимо подобрать правильные ингредиенты, немного тепла и магии, чтобы она расцвела.

Сейдж заливается краской. Я кашляю в кулак.

— Миссис Зингер, я приехал сюда в надежде, что вы расскажете мне свою историю.

— Ах, Сейдж, я ведь дала почитать её только тебе! Всего лишь глупая сказка о молоденькой девушке.

Я понятия не имею, о чем она говорит.

— Мадам, я работаю на американское правительство. Преследую военных преступников.

Глаза Минки Зингер тут же гаснут.

— Мне нечего сказать. Дейзи! — зовет она. — Дейзи, я очень устала. Хотелось бы прилечь…

— Я же вас предупреждала, — бормочет Сейдж.

Краешком глаза я вижу, как подходит сиделка.

— Сейдж очень повезло, — продолжаю я. — А вот моей бабушки больше нет. Мой дедушка был родом из Австрии. Каждый год двадцать второго июля на заднем дворе он устраивал большой праздник. Взрослых угощал пивом, а для нас, детей, надувал бассейн и кормил всех самым большим пирогом, какой только могла испечь бабушка. Я всегда думал, что это день его рождения. И только когда мне исполнилось пятнадцать лет, я узнал, что день рождения у дедушки в декабре. Двадцать второго июля он стал гражданином Америки.

Дейзи уже стоит рядом с Минкой, подхватив старушку под слабую руку, чтобы помочь ей встать. Минка поднимается и делает два шаркающих шага от меня.

— Мой дед участвовал во Второй мировой войне, — продолжаю я, вставая с дивана. — Как и вы, он никогда не рассказывал о том, что видел. Но когда я закончил университет, в качестве подарка он повез меня в Европу. Мы посетили Колизей в Риме, Лувр в Париже, поднимались в швейцарские Альпы. Последней мы посетили Германию. Он повез меня в Дахау. Мы увидели бараки, крематорий, где сжигали тела умерших… Я помню стену, у которой был вырыт под углом котлован, чтобы туда стекала кровь расстрелянных. Дедушка заявил, что сразу же после посещения концлагеря мы уезжаем из страны. Потому что я готов был убить первого встречного немца.

Минка Зингер оглядывается через плечо. В её глазах стоят слезы.

— Папа обещал мне, что я умру от пули в сердце.

Сейдж охает и замирает.

Бабушка переводит на нее взгляд.

— Мертвые были повсюду. Иногда приходилось через них переступать, чтобы выбраться. Мы многое повидали. Пуля в голову, когда вылетают мозги, — я боялась такого. Но пуля в сердце в сравнении с этим — не такая уж страшная участь. Поэтому папа мне её и пообещал.

И в эту секунду я понимаю, что Минка никогда не рассказывала о том, что пережила во время войны, не потому, что забыла подробности. А именно потому, что она помнила все в мельчайших деталях и не хотела, чтобы её детям и внукам довелось пережить такие же муки.

Она опускается на диван.

— Не знаю, что вы хотите от меня услышать.

Я подаюсь вперед, беру её за руку. Она холодная и сухая, как пергаментная бумага.

— Расскажите о вашем отце, — прошу я.