Непреложная истина Спасения

" Главной мыслью св. Максима, равно как всего восточного богословия < была> идея обожения" [23]. Как и все прочие богословские идеи, она пришла к нему из христианской древности и была сформулирована греческими отцами [24]. Спасение, понимаемое как обожение, было средоточием христианской веры и библейской вести. Цель Господней молитвы состояла в том, чтобы указать на тайну обожения [25]. Крещение совершалось " во имя Троицы животворящей и обоживающей" [26]. Когда (как описывает Иоанн в своем Евангелии) приглашенные на брачный пир в Кану Галилейскую сказали хозяину, что он " хорошее вино сберег доселе" [27], речь шла о слове Божием, которое было оставлено напоследок и благодаря которому человек обретал обожение [28]. Когда в посланиях того же Иоанна, прозванного " Богословом" [29], говорится, что " еще не открылось, что будем" [30], речь идет о " грядущем обожении тех, кто ныне соделались детьми Божиими" [31]. Когда апостол Павел говорил о " богатстве" [32]для святых, тоже предполагалось обожение [33]. Однако в Библии есть два основополагающих отрывка, в которых о спасении говорится как об обожении: это возвещение из псалма (" Я сказал: вы — боги") [34], приводимое в Новом Завете, и новозаветное обетование о том, что уверовавшие " соделаются причастниками Божествого естества" [35]. Первое означает, что праведники и ангелы наследуют божественную природу [36], тогда как во втором говорится, что обожение [37]достигается через " единение со Христом" [38], так как уподобление Ему является обоживающей силой, наделяющей человека божественной природой [39]. Греческое язычество уже знало, что от деятельной жизни надо возвыситься до созерцательной, однако греческое христианство открыло третий шаг, когда человек возносится и обретает божественное естество [40]. Из сочинений Дионисия Ареопагита [41]ревнители созерцания знали, что Бог не только превыше всего существующего, но превосходит и саму сущность, и, зная это, они постигали подлинный смысл обожения [42].

Предпосылкой спасения как обожения стало воплощение божественного Слова, так как " Господь стал человеком ради нашего спасения" [43]. Порой, говоря о " богословии", такие писатели, как Дионисий, стремились указать на тайну воплощения и связанные в ней вопросы [44]. Изначально человек был сотворен для " такого чадородия, которое было обожающим и невещественным", но грехопадение означало, что божественный замысел был изменен и что человек был уловлен в силки плотского размножения, водительствуемого страстным вожделением. Поэтому Слово Божие стало человеком, чтобы освободить человека от этой страсти и восстановить его до того состояния, для которого он и был сотворен [45]. Следовательно, Бог стал человеком, чтобы человек обожился. Пасхальное воскресенье (" первое воскресенье") можно рассматривать как " символ грядущего воскресения во плоти и нетления" или же как " образ грядущего обожения по благодати" [46]. В конечном счете, для верного это было одно и то же. Само определение благовествования было связано с определеним спасения; оно было " посланием от Бога и призывом к человеку через воплотившегося Сына и примирение < совершенного Им> с Отцом, даровавшего награду как дар тем, кто уверовал в Него, — < награду> вечного обожения" [47]. Несмотря на то что никакое определение благовествования не упоминает об обожении явно [48], оно скрыто присутствует как содержание благовествуемого спасения.

Фраза " даровавшего награду как дар" предполагает некую двойственность в идее обожения, так как " с одной стороны, Максим может сказать, что природе человеческой не присуща никакая сила, могущая обожить человека, а с другой, — что Бог становится человеком настолько, насколько человек обоживается сам" [49]. Библейское возвещение " вы — боги" не надо понимать в том смысле, что человек по своей природе или в силу своего нынешнего состояния мог достичь обожения; он мог достичь его и обрести это возвышенное именование только благодаря усыновлению и Божией благодати. В противном случае обожение было бы не даром Бога, но работой самой человеческой природы [50]. " Ни одна тварь не может обожиться силою своего собственного естества, поскольку не может уловить Бога. Это бывает только по благодати Божией" [51]. Обожение — не дело рук человеческих, но одной лишь божественной силы [52], и все-таки это постоянное и недвусмысленное упоминание о благодати не означало, что свободную волю человека надо исключить из этого процесса, потому что " Дух не родит волю, которая не изъявляет себя, но обоживает волю, которая сама того желает" [53]. Таким образом, для восточно-христианской мысли противостояние божественной благодати и человеческой свободы, веками не дававшее покоя западному богословию, как таковое проблемы не представляло. Важно, наверное, то, что некоторые из самых пространных обсуждений этого вопроса начались в спорах с исламом [54].

Не предполагалось, однако, что дар обожения, обретаемый благодаря воплощению Логоса, следует держать в тайне. Он был содержанием божественного откровения, которое стало известно людям через святое учение, и поэтому неотъемлемой частью " совершенного спасения" является " совершенное исповедание" [55], в то время как еретики противоборствуют тому и другому. Поскольку богоявленное вероучение содержит истину спасения, его можно именовать " учениями святых обоживающих осияний", так как они озаряют верных светом достоверного знания, обоживая их [56]. Таким образом, благодать и откровение характеризуются тем, что сообщают знание о божественной истине, равно как благодаря обожению преображают смертного человека. С одной стороны, нельзя сказать, что Писание сводится к одной лишь истории откровения и спасения, так как " божественными Писаниями мы очищаемы и озаряемы для святого рождения от Бога". С другой стороны, нельзя сказать, что таинства призваны лишь к тому, чтобы наделять благодатью, ибо " причастием и миропомазанием мы соделываемся совершенными в нашем познании" [57]. Истина спасения дарует нечто большее, нежели знание, но и не меньше его. От постижения спасительной истории воплощения, смерти и воскресения Христа можно возвыситься до созерцания славы Божией и, в конечном счете, до мистического единения с Богом [58], однако начинать надо именно с такого знания. Благодаря " практической философии" или деятельной жизни христианина некоторые уверовавшие от плоти Христа поднялись до Его души; другие через созерцание обрели возможность пойти от души Христа к Его " уму", и через мистическое единения уже немногие смогли двинуться дальше, от Христова ума к самому Его Божеству [59]. Однако для всех остается необходимым истинное богопознание во Христе.

Итак, единение с Богом и первый шаг к нему — очищение — были тесно связаны с познанием. Толкую один отрывок из Григория Богослова, Максим утверждает, что " тайноводство чрез познание" — основа для очищения ума Святым Духом, даже если этим даром наделены те, кто уже получил дар святости [60]. Вера — это " основание, предлежащее делам благочестия, то, что вселяет уверенность, что Бог есть и что божественное реально" [61]. Будучи таковой, она предстает как основа надежды и любви, которые не имеют крепости без нее. Царство Божие, осуществляющее единение с Богом, — это " вера в действии" [62]. Такая вера весьма самобытна по содержанию и цели. Это " вера Церкви… чрез которую мы ведомы к наследованию благости" [63]. Вера характерна для православных догматов церкви, благодаря которым становятся возможными надежда и любовь. Без веры невозможно достичь спасения. Уверовавшие получали наставление, согласно которому необходимым условием обретения вечной жизни было не что иное, как сама вера [64]; православное умонастроение было необходимым для спасения. Поэтому предостережение апостола Павла от " производящих разделения и соблазны, вопреки учению, которому вы научились" [65], было воспринято как наступление на " тех, кто не приемлет благочестивых и спасительных догматов Церкви" [66].

Эти благочестивые и спасительные догматы представляют собой богооткровенную истину и, будучи таковыми, сохраняют свою непреложность. Когда, например, какой-нибудь богослов начинает определять " высшее молитвенное состояние" [67], свое определение он предваряет формулой " они говорят", так как — подобно другим руководствам по вероучению церкви — молитвенники и аскетические правила вообще не притязали на самобытность. Согласно Феодору Студиту самым богатым наследием, которое можно оставить потомству, будет православная вера Церкви вкупе с монашеским правилом [68]. Цитируя Максима, он определяет все сказанное отцами в древние времена первохристианства как " учение истины"; соглашаясь с ним в том, что касается принципа формального подхода, его противники в то же время по-своему смотрят на реальное содержание этого предания [69]. В любом споре, о котором мы будем говорить, сторонники обоих лагерей соглашались с принципом непреложности истины. Монофелиты и диофелиты, иконоборцы и иконопочитатели, греки и латиняне, — все заявляли, что они ему верны, утверждая, что никак не прелагают неизменной истины. " Слово истины таково, — мог сказать любой из них, — что по самому своему естеству оно единообразно, неколебимо и не может подлежать различным воззрениям или скоротечным переменам. Оно всегда остается одним и тем же, уча и отстаивая одно, ибо превыше всякого прибавления и умаления". В противоположность этому для лжи характерно, что она " распадается на много частей и воззрений, неожиданно прелагаясь из одного в другое. Сейчас она отстаивает одно, но чуть погодя учит совсем обратному и никогда не пребывает в одном и том же, ибо подвержена переменам и неотложным превратностям" [70]. Вот почему, когда вселенский собор, водительствуемый Святым Духом, возвещает какое-то учение, оно рассматривается как " древнее и изначально властительное предание в Церкви… и совсем не как некое новшество" [71].

В основе определения истины как чего-то неизменного лежит определение самого божественного как непреложного и абсолютного. Бог превыше перемен, и, следовательно, такой должна быть и истина о Нем. Природа Божия бесстрастна и неразрушима [72]. Бог — это " древнее и новое", о чем недвусмысленно сказано и в Послании к евреям (Евр.13: 8) [73]. Богу невозможно приписать какую-либо перемену, какое-либо движение разума или воли [74]. Когда Библия и особенно Ветхий Завет говорит о том, что Бог " раскаялся", это следует понимать не в буквальном смысле, то есть не как некий антропопатизм, но — в соответствии с характером библейского языка — как определенное согласование с нормами человеческой речи [75]. Писание не говорит с буквальной точностью, чтобы читатель тем самым смог постичь то, что выходит за пределы буквализма [76]. Таким образом, только Бог по самой своей природе неизменен; что же касается других, то они могут воспринять дар " недвижности" как определенное свойство [77]. Бог " по естеству благ и бесстрастен", Он одинаково любит всей тварей и посему тот, кто " по благой воле благ и бесстрастен, одинаково любит всех людей" [78]. Частью процесса спасения, понимаемого как обожение, является постепенное уподобление человеческого ума разуму Бога. Благодатью молитвы он прилепляется к Богу и научается общению только с Ним Одним, все более Ему уподобляясь и все более отвращаясь от этой бренной жизни [79]. Суд Божий вершится не в " согласии со временем и плотью" и посему душа, превозмогшая плоть и время, уподобляется этому божественному качеству [80]. Использование одних и тех же слов для описания Божией природы и самобытной истины о Нем (и особенно ключевого слова " непреложный"), по-видимому, предполагает связь между тем и другим.

Противоположность между православной истиной о Боге и ее еретическими искажениями особым образом проявляется в этой самобытности, так как еретиков отличает то, что они описывают " новшество тех, кто обесценивает благовестие" [81]. Еретика можно назвать " открывателем сиих новых учений" [82]. Движение монтанистов, пришедшееся на 2–3 века и притязавшее на некое новое пророчество [83], было отринуто как порождение злого бесовского духа [84], но не Святого Духа Божия. Оригенова теория предсуществования души [85], а также теории о предсуществовании тела отвергали " царский путь" древнего патристического предания, согласно которому душа и тело начинают существовать одновременно [86]. В противоположность этому преданию, сдержанному в вопросе богопознания, такие еретики, как, например, Евномий, дерзали " знать Бога как Он знает Себя" [87], что само по себе было безумием и богохульством. " Новшество" и " богохульство" были почти синонимами, так как и то, и другое противостояло божественной истине, что и показала ересь Ария [88]. Враждебное отношение к богословским изыскам в равной силой проявлялось и в тех, кто отстаивал позиции, в конечном счете признанные еретическими. Так, например, христологическое неприятие того, что писал Максим, основывалось на предположении, согласно которому " каждая формула и слово, не найденные у отцов, предстают как явное новшество" и, следовательно, те, кто учит, как Максим, измышляют свое собственное учение, противоположное формулам Отцов [89]. Другие из числа его противников утверждали, что надо не отступать от языка ранних соборов и ничего не добавлять, даже если возникают какие-то новые вопросы [90]. Все сходились на том, что ересь — это всего лишь " новая вера", которая учит о " чуждом боге" [91]и поэтому ее надо отвергнуть. Она противоречит не только древней истине предания, но и самой себе [92].

Таким образом, неизменная истина не подлежит обсуждению. Если кто-то просит о прощении, ссылаясь на свое незнание православного учения, принципиально важно проводить различие между прощением человека в его ошибках (что предполагалось Евангелием) и прощением, простирающимся до снисходительного отношения ко лжеучению (что запрещалось тем же Евангелием) [93]. Когда заходила речь о вероучительных различиях, спор шел не о словах, но о самой сути христианской веры и поэтому им нельзя было пренебречь как пустым словопрением [94]. Порой раздавались голоса, что, например, в споре об одной или двух волях во Христе обе стороны расходились между собой " в одних лишь формулах" [95], однако такое предположение отметалось как измена истинной вере. Для верных в предании не было первозначного и второстепенного, того, что надо почитать больше или меньше, так как учение пришло от отцов и его надлежало чтить [96]. Это была древняя и неизменная истина церкви, и принимавшие ее были " теми, кто окормлялся на чистой божественной пажити церковного учения" [97]. Церковь была " чистой и непорочной, незапятнанной и целомудренной", и в ее вести не было ничего чуждого или смущающего [98]. Истина благовестия была явлена в ней от начала, ныне и вовеки.