Тихая жизнь

Студенты, которым удается первознание, возьмутся и за вторологию.

Вуди Аллен

Последний семестр в Колумбийском университете был непростым — в этот момент появилось большинство ложных обвинений в Интернете, и это было темное, темное время, — но и спокойное, по крайней мере в сравнении с предыдущими годами. Я стал меньше заниматься правозащитной деятельностью, больше посвящал себя общению один на один с военнослужащими и ветеранами, почти всегда по электронной почте. Многие узнали обо мне из статей, интервью, через мероприятия, другим обо мне рассказали друзья-ветераны.

Той весной со мной впервые начали связываться солдаты, с которыми я служил в Ираке. Они не признавали влияния, которое на них оказала война, но через четыре года после возвращения с Ближнего Востока обнаружили, что жизнь их превращается в хаос. Они потеряли девушек, жен, даже детей, некоторые перестали разговаривать с родителями. Они рассказали мне об аргументах, которых не могли понять, о постах, с которых уходили просто потому, что находиться в здании было невыносимо. Они были лишены покоя, подозрительны, злились в таких ситуациях, в которых раньше ни за что не вышли бы из себя. Зациклились. Сомневались сами в себе. Замкнулись, запутались, разочаровались, мучились бессонницей. Некоторые подумывали о том, чтобы снова уйти на войну, в основном потому, что в гражданской жизни они заблудились.

Я отправлял электронные письма, со многими говорил по телефону. Думаю, так проявлялся живущий во мне капитан американской армии. Я чувствовал ответственность перед этими мужчинами и женщинами, особенно перед братьями, с которыми познакомился в Ираке. Я просто не мог оставить их в беде. Это было нелегко, но и капитаном быть тоже никогда не было просто. Солдаты говорили обо всем том, о чем я не мог забыть еще с первого своего срока в Ираке, и это эхо пробуждало жуткие воспоминания. С теми, кого я знал, было тяжелее, потому что разговоры заходили о событиях, в которых я участвовал, и проблемах, с которыми я тоже боролся. Часто я чувствовал, как через телефонную трубку в меня вползает тревога, словно зараза, а в лучших случаях я ощущал, что облегчаю бремя собеседника, взваливая часть груза на свои плечи.

В каком-то смысле это была одна из форм индивидуальной терапии. Даже после шести месяцев в Манхэттене я был одинок и прибегал к солдатской солидарности. Разглядывая свою квартиру, я понимаю, что в этом ничего удивительного. Конечно, я хотел стать частью университета, быть литератором и гуманитарием, но я всегда прежде всего был американским солдатом. У меня полки ломятся от книг, но 80 % из них о вооруженных силах или о войне. В ванной у меня в рамках несколько рекламок рома с видами Кубы, но в комнате все, что висит на стенах, — это напоминания о моей службе, в том числе несколько свидетельств и наград. На комоде стойка с памятными медалями, среди них Бронзовая звезда с дубовым листком, «Пурпурное сердце», «Благодарственная медаль за службу в Сухопутных войсках» со знаком мужества и несколько дополнительных знаков награды в виде дубовых листьев. В кухне спрятаны поглубже три ножа — один из них обоюдоострый, наточенный, как бритва, с лезвием длиной семь с лишним сантиметров, его я всегда держал при себе первые три года после ухода из армии.

Моя квартира-студия, к моему крайнему изумлению, — это микрокосм моей жизни. Стоит взглянуть на нее всего один раз — и вы сразу поймете, что я за человек. Одна маленькая комната, крохотная ванная и кухня. Единственное окно выходит на внутреннюю вентиляционную шахту шириной три метра, а так как я живу на втором этаже, оно еще и забрано добротной решеткой. Доминанта интерьера — двуспальная кровать, которую я купил, ожидая появления в моей жизни Вторника, но теперь с каждой стороны остается всего несколько шагов свободного пространства. Стол в углу, между книжными полками и комодом, но нет ни дивана, ни кресла. Потому что нет места и потребности. Диваны — это для гостей, а у меня мало кто бывает. У меня даже нет кухонного стола. Большую часть жизни я провожу на кровати с ноутбуком или книгой — и, конечно же, со Вторником.

Я знал нескольких солдат, которые, уйдя из армии, стали неряхами, поклявшись никогда больше не застилать кровать по-солдатски. У меня все наоборот. Может, я и покинул ряды армии, но армия не покинула меня. Я до сих пор каждое утро застилаю кровать по-солдатски, уголки простыней и одеял разглажены и подоткнуты. Я по сей день по-военному сворачиваю и храню носки. Аккуратно расставляю книги. Ставлю ноутбук на место — точно в центр стола. Медали у меня висят ровными рядами, на углу комода. Каждые несколько дней я подметаю квартиру (всего девять квадратных метров) и прохожусь щеткой по покрывалу, чтобы собрать противные собачьи шерстинки. Отчасти это мне перешло от мамы, которая всегда была помешана на уборке. Но еще это дисциплина и гордость, две добродетели, которые привила мне армия и которыми я всегда дорожил.

Несмотря на мои усилия, Вторник повсюду. Он в своих мисках на кухонном полу, в огромном теннисном мячике, из которого с двух сторон торчит крепкая веревка (он вечно носится с этой игрушкой, грязный неряха). Моя тумбочка, под которой Вторник обычно спит, свернувшись на одеяле, — это большая собачья конура с оторванной дверцей. Три красных песьих жилета висят на деревянных крючках, как инсталляция на стене у входной двери. Под рамкой моего зеркала фотографии золотых ретриверов, но Вторника на них нет — это просто снимки от друзей и родных, которые знают, как много этот пес значит для меня. У меня в фотоаппарате и ноутбуке сотни фото Вторника, но в квартире его портреты — только в ванной. Не знаю почему. Наверное, в моменты уединенности я хочу видеть Вторника рядом.

Большую часть жизни мы со Вторником проводим здесь, расслабляемся на кровати, перетягиваем друг у друга носки, поздним вечером устраиваем долгие вычесывания. Однажды утром, заправляя кровать, я набросил покрывало на голову псу и прижал. Я просто хотел пошутить, но Вторник бешено забился, а когда через несколько секунд я перестал держать, он пулей метнулся на пол и замер, широко расставив лапы и таращась на меня. Дышал он так, будто только что пережил взрыв атомной бомбы или нападение кошки. Я пытался извиниться, а он посмотрел на меня с минуту, потом тихо ушел к своей миске с водой — освежиться. Десять минут спустя он вернулся ко мне. Телевизора у меня нет, но в то утро я дал ему посмотреть на «YouTube» все ролики, которые он хотел: собака, хлопающая воздушные шарики, собака на скейтборде, собака, стягивающая с маленькой именинницы трусики. Он их обожает.

Наверное, я забыл, насколько псу не понравился фокус с одеялом, потому что через несколько дней я его повторил. Вторник вылетел из-под него, как угорелая кошка, пыхтящий, с безумными глазами. Несколько минут ходил туда-сюда по квартире, злой до крайности, потом вылакал миску воды и плюхнулся на пол в моей крошечной ванной — единственном уединенном месте однокомнатной квартиры. В этот раз, чтобы утешить пса, потребовались ролики не только с собаками, но еще и с лошадьми. С тех пор он шмыгает в ванную, как только я начинаю застилать кровать, и высовывает оттуда нос, чтобы следить за мной. Такова жизнь с собакой.

Помимо прочего, я его балую прогулками на грязной площадке для собак в нескольких кварталах от дома, в Морнингсайд-Парке. Думаю, Вторник любит его не только за свободу, но и за причудливых персонажей, которые там появляются. Большинство собак просто бегает кругами, но есть и ярко выраженные типы. Странная парочка — это карликовый пудель и ротвейлер, которые надышаться друг на друга не могут. Песик пожилой английской леди (сдержанная аристократичность которой вызывает у нас восхищение и белую зависть), вестхайленд-уайт-терьер по кличке Луи — это Трахальщик. Он бы оттрахал фруктовый лед, а когда бы он растаял, Луи оттрахал бы палочку. Вторник терпеливо, но твердо отгоняет неугомонного пса от своих задних лап снова и снова, но когда терьер его достает, Вторник бросает раздраженный взгляд на меня, будто говоря: «Слушай, вожак, можешь что-нибудь с этим сделать?»

И тогда я встаю, отпихиваю Луи к краю собачьей площадки, а потом хромаю назад, к скамье, пока он не изнасиловал мою трость.

Гигантский пудель с фиалковыми глазами — Красавчик. Два йоркширчика, которые только и делают, что гоняются за мячиком и спорят друг с другом. — Братцы-Холостяки. Сидни, помесь чихуахуа и таксы, — это Умник (одновременно и Нелепый). Я люблю умных собак, так что мы с Сидни дружим. Когда он сломя голову мчится ко мне на своих невозможно коротких лапках, я не могу удержаться — к большому неудовольствию Вторника. Он ревнует к Сидни, это очевидно. Как только я беру на руки маленького куцелапого чихутакса (или таксуа, если угодно), тут же ко мне бежит мой большущий золотой ретривер.

А Вторник — Джентльмен. Он любит играть, но никогда не прыгает на других собак и не занимается агрессивным обнюхиванием задниц. Вместо этого он припадает на передние лапы и виляет хвостом, приглашая поиграть. Он не против небольшой драки и умеет за себя постоять в шуточной схватке, но чаще он изучает местность один, счастливо ковыряется в грязи, обнюхивает палки и подлизывается к девушкам, потому что знает: они не могут противиться его чарам. Вторник всегда общителен, но особенно он любит женщин. Забавно наблюдать, как от покрытого мхом старого желудя он несется к девушке, а потом обратно, с высоко задранным хвостом и с разлитым на морде удовольствием. Он дурашка, видит в жизни хорошее и умеет ценить мелочи. Так как он мой двойник, такое мироощущение пса выявляет мои положительные качества. Наверное, поэтому мне так легко смеяться и шутить с другими хозяевами на собачьей площадке: Вторник показал мне, как это делается.

Но той весной без приключений не обошлось. Собачья площадка окружена деревьями, и мой пес все время хотел играть в «принеси-подай». Обычно все было в порядке. Но однажды я сделал обманный замах в одном направлении, потом в другом, а потом, к моему ужасу, палка выскользнула из руки, полетела через всю площадку и попала одной девушке прямо в лоб. Это было ужасно, все равно что испортить воздух в раю. Бедная девушка попятилась, потрясенная и оглушенная, и, ну… у нее довольно обильно шла кровь. Уверен, ей мало помогло то, что высокий латинос с сорокакилограммовой собакой и тростью спешит к ней. Я извинился, протянул детскую влажную салфетку и в конце концов мы разговорились о Вторнике, который стоял в нескольких шагах, глядя на девушку с мягким беспокойством в глазах. Она была невероятно милая и понимающая, особенно для человека, прижимающего к лицу окровавленную салфетку. Под конец мы даже шутили о сбившейся с курса палке. Но в душе я был вымотан (ведь не сразу придешь в себя после того, как разрушишь кусочек рая), и мы со Вторником неделю не возвращались на собачью площадку.

Забавно, но это, наверное, был один из самых длинных разговоров за всю весну.

Какое-то время Вторнику пришлось погулять на холме неподалеку от собачьей площадки. Но ретривер не расстроился: холм — его любимое место. Там всюду трава, а Вторнику нравится чувствовать траву под лапами. Он городской пес, почти все время прикованный к бетонному миру, и ласковая растительность для него особая награда. Я чувствовал его возбуждение каждый раз, когда он скакал по холму в поисках белок, за которыми можно погоняться, а потом, если эти маленькие создания не попадались, плескался в траве, как восторженная рыба. Перекатывался несколько раз просто так, для удовольствия, затем терся сначала одной щекой, потом другой, отталкиваясь задними лапами, потом переворачивался на спину и извивался всем телом. Это были моменты необузданного наслаждения, так отличавшегося от его обычной манеры держать себя, — в такие минуты я всегда подбадривал пса. Он так обнюхивал лужайку? Сомневаюсь. Думаю, ему просто приятно было ощущать прохладу травы в теплый весенний день: мягкая, пахнет, помогает почесать это зудящее место, до которого никак не дотянуться. Кому такое может не понравиться?

Он уверенный в себе пес. Вот как повлияли на него наши отношения: они помогли раскрыть его природные дарования. Вторник любит угождать другим, даже если кто-нибудь останавливается, просто чтобы сказать:

— Ой, он так похож на собаку с плакатов «Бушез Бест»[22](кстати, это нам говорят почти каждый день).

Ретриверу нравится, когда Руди, управляющий четырех или пяти домов, принадлежащих Колумбийскому университету в этом районе, кричит за полквартала:

— Это Вторник!

— Иди поздоровайся, Вторник, — говорю я ему, отцепляя поводок и похлопывая пса по боку.

Это новая команда, над которой мы работали с ним зимой, ни в одном руководстве по дрессировке собак-компаньонов такой нет. На самом деле Лу Пикар была не слишком-то довольна, когда об этом узнала.

— Он не домашний любимец, — сказала она, качая головой (но, думаю, про себя улыбаясь моей дерзости). — Нельзя поощрять его к общению с другими, когда он работает.

Иногда у меня такое ощущение, что мы со Вторником — одаренные, но несносные ученики Лу, постоянно делающие какие-нибудь глупости как раз тогда, когда она чуть не начала нами гордиться.

Я не тревожусь. Сейчас — уже нет. Моя связь со Вторником такая глубокая и прочная, что я уверен: она не разорвется. В наших отношениях больше нет сомнений, колебаний и настороженности. Нам даже не нужно отрабатывать команды, хотя мы до сих пор отводим на это полчаса каждый день, потому что для Вторника это наслаждение. Даже вне дома часто мне не нужно ничего приказывать, потому что пес и сам уже знает, что делать. Когда мы переходим через Бродвей, например, он всегда сворачивает направо, к закусочным со столиками, выставленными на тротуар. Дать ему команду нужно только тогда, когда я собираюсь налево или вперед, что, если честно, случается редко. Я человек привычки в мире, похожем на клетку хомяка.

— Он хороший пес, Луис, — каждый раз говорит Руди с улыбкой мудрого старожила. — Береги его.

— Не волнуйся, Руди. Я берегу.

В университете Вторник столь же популярен. Той весной, когда он вошел в лекционный зал моего большого курса, люди сразу зашептались, а когда поднялся, собираясь уходить, к нему была прикована сотня глаз. После занятий он встретился со своей подругой Синди, с которой познакомился на площадке для собак. Я отцепил поводок, как только пес ее увидел, и они вдвоем помчались по коридорам факультета журналистики, а я хромал позади. Однажды мы со Вторником зашли в лифт с девушкой, которую я не узнал, и на середине подъема она повернулась ко мне и сказала:

— Вы знаете, здорово все-таки, что у нас на факультете есть четвероногое.

Четвероногое?

— Мне приятно, — сказал я ей, хохотнув. — Спасибо.

А потом погладил Вторника, потому что я всегда так делаю (так уж мы живем) и потому что всегда поражаюсь: будь то фильм «И человек создал собаку», снятый «Нэшнл Джеографик» весной того года, или университетские коридоры, Вторник всюду становится звездой. В какой-то неуловимый момент ретривер превратился из просто «того пса» во «Вторника, пса-помощника», а потом в «знаменитого Вторника».

— Ой! — восклицают люди, увидев его. — Это знаменитый Вторник?

— Поздоровайся, Вторник, — разрешаю я, и он без колебаний идет и заставляет людей счастливо смеяться.

Но еще мой пес умеет успокаивать и лечить. Помню, официантка нашего любимого ресторана прошла через зал к нам и попросила:

— Можно поздороваться со Вторником?

— Конечно, — сказал я.

Она наклонилась к ретриверу и какое-то время его гладила.

— Спасибо, — произнесла она с задумчивой улыбкой. — У меня был ужасно тяжелый день.

У нас в конце квартала рядом с собором Св. Иоанна Богослова есть дом для престарелых с особыми потребностями, и в погожие дни жильцы сидят снаружи — кто на инвалидных креслах, кто в ходунках. Многие из них побаиваются собак, но Вторника знают и любят. Его учили помогать людям со слабым здоровьем, поэтому он разбирается в оборудовании. Но даже если бы его не дрессировали, этот пес настолько смирен и умен, что с ним старики чувствуют себя непринужденно. Всегда так трогательно наблюдать, как эти чудесные ветераны жизни гладят Вторника на солнышке. Я не знаю всех имен даже после многочисленных встреч, но (конечно, звучит странно) Вторник знает. Об этих людях он знает больше, чем я когда-либо осмелюсь спросить.

Вот почему я всегда улыбаюсь, когда мы сидим возле нашего дома на Уэст 112-й улице и кто-нибудь останавливается полюбоваться ретривером.

— Извините, — произносит прохожий, когда замечает меня. — Я не хотел мешать, но просто у вас такая красивая собака!

— Иди поздоровайся, Вторник, — говорю я. — Иди поздоровайся.

Пес тут же вскакивает. Он знает, кто мне нужен — Общительный Парень, Джентльмен, — и он тоже этого хочет. Я улыбаюсь, смотря, как он применяет свои чары к очередному ничего не подозревающему человеку, игриво, но показывая идеальные манеры, трется о его руку.

— Какой дружелюбный! — смеется тот, когда ретривер поворачивается, чтобы его погладили по спине.

Да, дружелюбный. И незаменимый помощник. Теплый и общительный. Преданный. Любящий. Уверенный в себе и открытый; профессионал, подходящий к работе с душой. Это моя трость. Мой балансир. Мои часы, мое расписание приема лекарств, мой наставник и контролер эмоций. Мой компаньон. Мой друг. Мой якорь. Моя надежда. Что еще? Чем еще я могу почтить его?

Я пожимаю плечами.

— Это Вторник, — говорю я.

Эпилог