День восьмой

Проснулся я до пиликания телефонного будильника и некоторое время смаковал предчувствие последнего дня. Это не было радостью расставания и не было удовлетворением от того, что преодолел какой-то рубеж, этап... Это была сладость достижения полноты. Для которой как раз и оставалось последнее - Литургия в Ватопеде и, даст Бог, причаститься. И что-то ведь должно произойти со мной, когда я достигну этой полноты. Не может быть, чтобы я остался прежним.

Заиграл телефон Серёги, стали подниматься товарищи, и долго понаслаждаться не получилось. Да и ни к чему это. Вперёд, вперёд - на Литургию. Я был уверен, что и тут со мной произойдёт нечто символическое, знаковое, и для меня оно будет завершением круга (мне полнота представлялась огромным шаром, наполняющим меня).

И снова необычная Литургия! Господи, как некоторые могут говорить: да что там у вас за Литургией - каждый раз одно и то же?! Это упрёк нам, остающимися теми же, но вот на Афоне - ни одной одинаковой службы. И дело вовсе не в том, что это были разные монастыри - я каждый раз оказывался другим. Не лучше и не хуже - другим. Кто-то скажет: глупость, если человек стал другим, значит, он обязательно стал лучше или хуже. Нет, я чувствовал, что по сути оставался прежним, но всякий раз открывал в себе самом новое, какая-то часть меня, уже существующего, откликалась и начинала жить - я становился полнее.

На этой последней (Господи, сколько раз лётчики учили меня: не говори «последний» -говори: «крайний» и только «крайний», но никак не «последний») своей Литургии на Афоне я уже явственно ощущал приближение мира. Может, оттого, что Ватопед расположен ближе всех к границе¹⁵⁰, отделяющей полуостров от материка, а может, от комфортного быта, а скорее всего, оттого, что сам уже мыслил себя в миру.

И оттого, как восчувственно переживались псалмы. Я представлял Адама, покинувшего рай и вынужденного в поте и труде добывать хлеб¹⁵¹ себе и семье, а там то одно, то другое, то зверьё, жить толком негде, денег вечно не хватает, а тут ещё Каин с Авелем¹⁵²... Но живём, слава Богу... Зверьё, в общем-то, не трогает, крыша над головой есть, да и на остальное грех жаловаться, детей бы вот только поднять... А так, на то он и мир - по грехам нашим. Насколько грешны, такой и мир вокруг, чего уж там... Но, Господи, не оставь нас в этом мире одних! Ведь и Адама изгнанного не оставил Ты, Господи.

Служба шла очень легко. Не быстро, именно легко. Может, конечно, и потому, что я стал лучше понимать греческий язык. Вот часы начались, скоро, скоро Литургия.

И только закончились часы, произошло неожиданное. Служба прервалась, и монахи пошли из храма. Я сначала подумал, что сейчас мы перейдём в другой храм, как это было в Ивероне, но стоявшие на выходе два монаха ловко рассортировывали мирян, и уже много потоков растекалось от кафоликона. Несмотря на то, что мы с Алексеем Ивановичем шли рядом, почти сцепившись руками, разделили и нас. Сначала я почувствовал растерянность: как же так, всё время вместе и вот - на тебе, но тут же словно кто погладил меня: успокойся, всё хорошо. И я пошёл за гуськом вытянувшейся группой вглубь монастыря. Мы шли по настоящему городу с улочками, арками, дворами, домишками и домами. По ходу от нас отделились человек десять. Оставшиеся зашли в небольшой дворик, и тут нас снова разделили, и те полтора десятка человек, в число которых попал я, поднялись по старой деревянной лестнице на второй этаж и вошли в храм, над которым благословлял входящих святой великомученик Пантелеимон. Я задохнулся от восторга! Большим знаком для завершения полноты можно ли наградить?! И опять засомневался: может ли такое быть со мной? Но и с царских врат взирал Целитель, и мы по афонской традиции подошли к нему под благословение¹⁵³.

А началась служба с исповеди. Я уже знал её, и повторял за священником по-русски: «Господи, прости мя грешного», - и преклонял колена.

И дальше была Литургия, о которой я и мечтать не мог. В маленьком старинном храме я стоял так близко к алтарю, что чувствовал колыхание плата над Чашей. Мне не с чем сравнивать. Ликование и восторг - лишь слабые тени того, чем жила душа.

Но перед самым причастием, когда вынесли Чашу, я вдруг ощутил такое недостоинство принимать в себя Тело! Несколько человек потянулись к Чаше, а я замер и не двигался. Как я могу со всеми своими грехами?! Как я смею даже думать об этом!

Я стоял, совершенно обезумевший от открывшегося, и смотрел, как священник причащает народ.

И кто-то легонько подтолкнул меня в спину.

Что такое слова? Прах и пепел. И пепел, конечно, может говорить. И из праха можно восстать. Но я всего лишь сочинитель. Я не могу заставить говорить пепел. Огонь горит в моём сердце и поядает слова, которые я не могу произнести. Потому что солгу¹⁵⁴.

Но, может, так... как бы из огня...¹⁵⁵

Я причастился.

Отошёл подальше и вытирал глаза, чтобы не видели, как я счастлив.

Служба закончилась, нас повели обратно. Уже светало, где-то на краю земли поднималось солнце. Но всё окружающее не трогало меня. Я отмечал происходящее, например, то, что стоять на площади перед трапезной прохладно. Подошедший Алексей Иванович поздравил меня с принятием Христовых Таин. Потом показал на огромный, с голову, какой-то фрукт на дереве. Я остался равнодушен к его существованию. Подошли отец Борис с Серёгой, стали пересказывать, где были и что видели. Я их понимал, но то, что они говорили, никак не проникало в меня. Вернее, я изо всех сил старался, чтобы не проникало.

Я носил в себе Бога.

Бог в моём сердце.

Я знал, что достиг полноты. Той полноты, которую могу вместить.

Но что же, изменился я?

Изменился. Но в чём?

И тут я вспомнил про пшеницу: она растёт, и мы не замечаем, как она растёт.

Нечего копаться в себе. Надо выращивать. Поливать. Выпалывать сорняки. Удобрять. Надо жить. А Бог даст - будет урожай. И не так уж и важно, кто будет его убирать¹⁵⁶.

Блеснул луч солнца, и площадь ожила и засветилась. Все заулыбались вокруг, подставляя лица новому дню.

- Это грейпфрут, - сказал я Алексею Ивановичу.

- Чего?

- Ну, то, что ты мне показывал, вон, на дереве.

- А-а... я уж думал, у них дыни на деревьях растут.

- Может, и дыня, - согласился я, у Господа всё возможно.

Открылись двери трапезной. Хоть понедельник на Афоне и постный день, но для нас - праздничный. Правда, всё больше примешивалась грусть: через несколько часов мы покинем Афон.

Грусть нарастала. И рюкзаки завязывались неспешно, и ритуал обмена адресами-телефонами тоже шёл тягуче, наконец присели на дорожку. И в это время у меня зазвонил сотовый. Я аж вздрогнул с перепуга, дикость полная, я уж забыл про него - и ведь никто за все эти афонские дни не звонил мне - и вот на тебе. Я осторожно достал трубку.

- Ну, как там дела? - донёсся голос трудно-проснувшегося человека.

- Нормально, - ответил я.

- Вот... Да мы тут, Сань, вчера встретились, посидели... Это... У тебя сотки не будет взаймы?

Мне стало, ух, как весело.

- Я ведь сейчас далеко.

- Где? - оживился голос, для которого, видимо, преград не существовало.

- В Греции.

- Это где? - послышалась растерянность.

- В Европе.

- Шутишь?

-Нет.

- А когда приедешь?

-Дня через три.

- Вот ведь, блин... - и на том конце мира потеряли ко мне интерес.

- Кто звонил? - поинтересовался Алексей Иванович.

- Братья по сочинительству. Плохо им без нас.

- Что ж, есть повод вернуться.

День светился, воздух благоухал, горы стояли часовыми - Афон торжественно провожал нас.

Мы вышли за ворота и несколько минут благодарили Богородицу и Её райский удел на земле за дары, за благодать, за всё, за всё...

Вышли к остановке. На небольшом асфальтовом пятачке под старинной каменной стеной стояли три пустых газельки (я уж их так называю, хотя, конечно, какие они газельки, японцы какие-нибудь или немцы). Подле них собирался народ, кучкующийся по национальному признаку. К нам подошли батюшка и два молодых человека, скоро ещё двое. Греки стояли табором. Вышла группа явных стариканов-западноевропейцев, все были поджары, рациональны и уверены в движениях и с одинаковыми чемоданчиками на колёсиках, чем очень напоминали спортивную команду, уезжающую с соревнований.

Тут же появился водитель одной из газелек и команда стала несуетливо загружаться.

- Везде они первые лезут, - недобро заметил один из молодых парней.

- Да ладно, - махнул рукой незнакомый батюшка, - пусть едут. А я бы так и сидел бы здесь и сидел, пока Господь позволяет.

Но сидение начинало походить на слезливые долгие прощания. Конечно, я тоже был не против подольше оставаться здесь, но уже всё внутри настроилось на движение, уже мир позвал (я вспомнил телефонный звонок), не то чтобы хотелось возвращаться в мир, но уж если такая неизбежность, то пусть это случится быстрее. Расставаться надо на высокой ноте, быстро и решительно, как прыжок с парашютом.

Развлекло появление двух монахов с вёдрами, за которыми, подняв хвосты, трусило штук тридцать самых разномастных котов. На народ, собравшийся у остановки, коты не обратили ни малейшего внимания, строго следуя за монахами.

- Экие послушники, - умилился незнакомый батюшка.

- Это они за едой.

- Вот и нам бы так за Христом, за Хлебом¹⁵⁷ нашим насущным бежать, а мы всё туда-сюда... -ответил батюшка.

Не знаю, за кем было интереснее наблюдать: за кошачьим стадом или за монахами, которые по-детски забавлялись, заигрывая с котами, и нет-нет виновато улыбались в нашу сторону: мол, что тут поделаешь, такие вот они смешные, эти коты, что и монахам, глядя на них, улыбнуться не грех.

Монахи и коты скрылись в глубине сада, и снова повисла пауза. Общее состояние выразил Алексей Иванович:

- Ехать - так ехать, - говорила мышка, когда котик тащил её из норы. А нас и не тащит никто.

Вернулся молодой человек, подходивший к водителю газельки, в которую загрузились иностранцы. Видимо, он владел местным наречием и сообщил:

- Одна машина поедет через час в Карею. А другая - через полчаса в Хиландар и вернётся.

- Может, нам в Хиландар поехать? - предложил отец Борис. С его-то живостью томительное ожидание было особенно мучительно.

- А что - хорошая идея, - как можно равнодушнее поддержал я, предчувствую, что это ещё одна милость, дарованная в честь праздничного дня: мы должны прощаться с Афоном без посторонних. И хоть отец Борис с Серёгой нам уже роднее некуда, я, стараясь не выказывать радости, спросил: - У вас же одна ночь осталась? - Сибиряки закивали головами. - Где, Серёж, у тебя карта? Вы в Пантелеимон хотели? - Те снова закивали. - А кто знает, как вы будете туда добираться из Кареи? Это ведь через перевал надо идти. А так ещё и к болгарам можете попасть в Зограф¹⁵⁸ тоже - славяне. У них и пристань своя есть. Утром на паром - и в Уранополис.

Я говорил с ленцой и уверенно, как бывалый афоноходец.

Отец Борис всё-таки засомневался:

- Может, всё же в Пантелеимон через Карею?

- Ну, можно, конечно, только придётся через хребет переходить. Вчера вот переходили...

Напоминание о вчерашнем переходе болезненно отозвалось в теле отца Бориса, и тот просительно посмотрел на Серёгу.

- Может, и правда, в Хиландар?

Тот пожал плечами.

Дальнейших рассуждений отца Бориса о плюсах и минусах возникших вариантов я бы не вынес.

- Ну, вы думайте пока, а мы пойдём кофе попьём, - я поднялся.

Алексей Иванович посмотрел на меня, как на больного: что я называю кофе? Но, бросив взгляд на призадумавшегося отца Бориса, кивнул.

- Пошли. - А когда мы немного отошли, поинтересовался: - А без нас они не уедут?

Я пожал плечами, что должно было значить: скорее «нет», чем «да».

- А вещи?

Тут я пожал увереннее и даже махнул рукой.

Зал с кофейным автоматом мы нашли быстро. На этот раз там шла стройка. Не кипела, а именно шла: работники в строительных спецовках похаживали по зале, передвигали лестницы и сколоченные подставки - и всё это неспешно, уверенно, словно на ремонт отведена вечность. У автомата стоял невысокий грек в синем рабочем комбинезоне и набирал кофе. Рядом на столе уже стояло четыре стакана и к ним присовокуплялись ещё и ещё. Маленький грек, опершись на автомат, ждал, пока тот утробным металлическим вздохом, в котором слышалось что-то загнанное лошадиное, даст знать, что готов к продолжению работы, и жал, долго и с чувством, на одну из кнопок. Автомат с минуту думал, потом из него брезгливой струйкой истекала жидкость. Грек переставлял стаканчик на стол и снова опирался, в ожидании, на автомат.

Больше всего раздражала ленивая струйка из автомата. Я уже пожалел, что пошёл сюда. Алексей Иванович тоже заметно нервничал и поглядывал на часы. Я хотел предложить уйти, но неожиданно задержался вопросом: а как грек понесёт такое количество стаканчиков?

Подошёл здоровый мужик, похожий на великана из гуцульских сказок, в настолько заляпанной спецовке, что первоначальный цвет не определялся, и стал вяло переругиваться с греком, видимо, тоже хотелось кофейку, а грек упорно отказывался пропустить великана.

Великану наконец надоело общаться с греком, и он заметил нас.

- А вы чего тут?

Вообще-то мы привыкли уже, что русских в нас опознают сразу, и то, что чуть ли не каждый встречный изъясняется на родном и могучем -тоже не удивляло, но всё равно немного растерялись.

- Кофейку хотелось на дорожку. Там автобус скоро... - залепетали мы.

Наше лепетанье придало великану недостающей мотивации. Он решительно приступил к греку, тот было что-то пытался отвечать и отмахиваться, но отмахнись от нашего-то - это вообще самое опасное для человечества - мы народ мирный, пока нас не трогают. Глаза великана сузились, усы растопырились. Грек почуял, что переборщил, и, ворча под нос, фантастическим движением сгрёб в охапку более десятка пластмассовых стаканчиков с горячим кофе и понёс куда-то по коридору. Цирк на Цветном отдыхает.

Великан сделал широкий жест победителя:

- Наливайте.

Нам уже и кофе-то не хотелось, и бежать надо было на газельку, но мы же не могли отказаться от плодов маленькой победной битвы.

Самое смешное, что великан и в самом деле оказался молдаванином.

Как был прав батюшка на остановке! Надо было сидеть, не дёргаться и наслаждаться моментом. Сами суету создаём. Или это уже мир раскрывает свои объятия и мы бросаемся в них, как в объятия старого знакомца, которого ещё бы сто лет не видеть, но вот встретились...

На остановке было всё по-прежнему мирно и спокойно, и это немного восстановило прежнее чувство умиротворённости. Подошли к нашим, сидевшим подле вещей.

- Ну как, попили кофейку?

Алексей Иванович махнул рукой.

- А вы тут как, не было машины?

- Мы решили всё-таки - в Хиландар, вон и батюшка со своими туда едет.

- Правильно, вместе вам сподручнее будет, - и мы присели рядом.

Хорошо. День разогревался. Ярко-синее море ближе к берегу становилось изумрудным и по-кошачьи тёрлось о гальку, в зелёных горах нет-нет да и виднелся беленький домик - отшельническая калива. Живут там двое-трое, а то и один. Сейчас, наверное, отдыхают. Храни их, Господи, - эти малые каливы мир держат.

А вот и водители. Всё сразу задвигалось вокруг газелек, а море всё так же тёрлось о гальку, и каливы смотрели на нас белыми глазами.

Мы обнялись с братьями и попросили друг у друга прощения. То всё не знали, как отделаться, а теперь грустно расставаться. Я ведь наверное знаю, что больше не встречу их, но они навсегда в моём сердце, и я всегда буду с теплотой вспоминать двух братьев-сибиряков и молиться за них. И за Саньков, конечно, тоже. Даровал Господь товарищей. Ах, если бы весь мир так перезнакомить, чтобы люди помнили друг друга и друг о друге молились! Хотя бы за тех, с кем подарил встречу прошедший день. Отчего нет?

Скоро поехали и мы. Вот проехали развилку, где мы вышли на главную дорогу, которая тянулась петлёй в гору. Газелька натуженно тянулась вверх, а мы всё вглядывались, надеясь увидеть указатель на Ксилургу.

- Вот он, - сказал Алексей Иванович. И в самом деле, мелькнула стрелочка, на которой я успел заметить «Кси...». - Здесь мы должны были выйти.

- Но не вышли.

- И слава Богу.

- Иначе не было бы ни ватопедской гостинички, ни Литургии и поясков тоже не было.

- Всё промыслительно, - подвёл черту Алексей Иванович и как припечатал: - Всё.

Газелька, обогнув гору, стала спускаться.

- Вон там должен быть Ксилургу.

Мы снова вглядывались, и иногда казалось, что мы видим голубенькие скитские купола, но сейчас мне думается, что мы больше хотели увидеть, чем видели на самом деле. Но мы видели - пусть иным зрением, но видели и отца Николая, и отца Мартиниана, и Володю. Я даже бетономешалку видел. Да я и сейчас вижу их.

Горы расступились, и слева показалось море. Там, внизу, была дорога, по которой мы шли из Иверона. А вон и Карея. Мы проехали Андреевский скит. Как всё-таки грустно уезжать! Почему нельзя - раз и сразу дома. Или хотя бы в Уранополисе.

Нельзя. Потому что тогда это всё воспринималось бы как сон, как сказка. Но это было. Мы были на Афоне! И Афон провожает нас, отзываясь тёплой грустью в сердце.

Вот и тишайшая площадь в Карее. Мы выгрузились. Алексей Иванович остался в теньке большого ветвистого дерева, а я побежал за настоящим вином, которое приметил несколько дней назад. Подарок для батюшек в России. Пусть так вещественно Афон будет присутствовать на наших Литургиях.

Я пробежался по лавкам, кое-какая мелочь оставалась, и дотрачивать надо было всё. В прошлый раз Алексей Иванович приметил красивые кресты на подставке, долго крутил их в руках, показывал мне, но купить не решился, и мне захотелось сделать ему подарок. Но, вроде, и немного лавок, но что-то я пропустил и именно тех крестов не нашёл. Может, раскупили, подумал я, и вернулся к Алексею Ивановичу. Вид у него был взволнованный.

- Смотри, - шёпотом сказал он.

- Погоди, - я укладывал в рюкзак бутылки.

- Да смотри же.

- Подожди, стекло, грохну ещё где-нибудь. Я, кстати, кресты хотел найти, помнишь, ты показывал...

- Отец Мартиниан здесь.

Я быстро разогнулся, но тут же опомнился: милый Алексей Иванович, видимо, так укоренил ксилургскую братию в сердце, что теперь блазнится.

- Это тебе от избытка любви мерещится, - пожалел я его.

- А это тогда кто?

Я проследил по направлению руки и замер, слава Богу, хоть бутылки успел убрать - на небольшом камешке почти посередь кареевской площади сидел отец Мартиниан.

Сидел он к нам спиной и чуть боком, одёжа на нём была выходная, тоже, видно, не первого года службы, но зато ставшая частью хозяина. Большие руки его лежали на коленях, маленький узелок покоился подле ног, сам же отец Мартиниан Бог весть где находился: всё окружающее было для него неважно и незначительно, ни на что он не обращал внимания - ни на проходящих монахов, ни на пробегающих котов, ни на подъезжающие газельки и выгружающихся пассажиров - ничто не отвлекало его. Всё это - газельки, коты, монахи - существовало и двигалось вокруг него по замысловатым орбитам, но центром был он - отец Мартиниан. И все орбиты почтительно огибали камушек, ставший центром, снижали скорость движения, а после уже неслись дальше.

Минут пять мы наблюдали за этой картиной, всё ещё веря и не веря, что перед нами один из скитников Ксилургу.

- Пойдём? - это не было вопросом, подходить к отцу Мартиниану или нет, вопрос надо было понимать так: пойдём или подождём ещё?

- Иди ты первый.

Я перекрестился (честное слово), и мы двинулись к центру кареевской площади.

Сложив ручки под благословение, мы бочком со спины приблизились к нему на расстояние, недопустимо близкое для иных орбит, и замерли, боясь потревожить.

Отец Мартиниан восклонился и поднял на нас глаза.

- Благословите, батюшка.

Как он заулыбался! Такой радостной и вместе с тем сдержанной, целомудренной улыбки мне видеть не доводилось. Батюшка благословил и обнял каждого. И эта радость (но не сдержанность и целомудрие) сразу передалась нам. Мы развеселились, как прощённые дети. Взахлёб принялись рассказывать о нашем походе в Ватопед, а батюшка всё так же радостно улыбался. Наконец мы иссякли и доложили, что программа выполнена полностью и мы возвращаемся в мир. Сейчас - на автобус до Дафни, а там - в Уранополис.

- Как - в Уранополис? - благодушие сошло с его лица. - У вас же самолёт в среду.

Мы переглянулись: откуда он знает? Мы, точнее я, залепетали что-то оправдательное, что хотели день в Уранополисе провести, и стал сочинять: мало что вдруг с паромом не так или автобус до Салоник опоздает, или... да мало ли что в этом мире может случиться, а потом программу-то афонскую выполнили по полной, как бы... вот и пояска три... вроде бы... ну вот, и уж ехать - так ехать...

Отец Мартиниан, казалось, меня не слушал.

- Пошли со мной. Я как раз в Пантелеимон. Сейчас доедем до Дафны. Оттуда на пароме до

Пантелеимона. Там отслужим, а завтра отправитесь.

До сознания медленно, как заморозка, доходило: не будет сегодня никакого ужина у Яны с бутылочкой молодого вина и воспоминаниями о минувших днях, а будет долгая служба в Пантелеимоне.

- А как же... мы-то хотели...

-А иначе - никак, - прервал отец Мартиниан попытку объяснений и развёл руками: дескать, объяснять тут больше нечего.

Мы ошарашенно молчали. Дембель накрылся.

- Ну, вы что? Купить что-нибудь хотели? - вывел нас из ступора вновь подобревший и заулыбавшийся ксилургский скитник. - Вон тут лавочки есть. Сходите пока, - и сел обратно на камушек, давая понять, что все вопросы решены, аудиенция окончена.

Когда мы отпали от притягивавшего центра, Алексей Иванович попытался добить меня порядком надоевшим вопросом:

- Ну, что будем делать?

- Пойдём в лавочку. Какую он нам указал?

-Эту.

И я со злостью, то ли на себя, то ли на окружающий мир, шагнул в лавку.

Там мы искомые кресты на подставке и обрели. Как я их раньше не заметил, ведь заходил же. Но отыскал их Алексей Иванович.

- Вот, - сказал он, - я такие хотел сыну и дочке подарить. И надо же, у меня как раз столько денег и осталось. Думал в Уранополисе потратить, но теперь зачем? - и он грустно посмотрел на меня, видимо, ожидая, что я могу подать хоть какую-то тень надежды, что на Уранополис деньги надо поберечь.

Но я был жесток.

- Трать.

- Да ладно, не злись, чего уж теперь. Ну, не посидим у моря... Зато подарки купим. Доро, - вспомнил Алексей Иванович ласковое слово, потом вздохнул: - А так хотелось в море искупаться... Но видишь: «иначе никак».

Я перебирал сувениры и понемногу успокаивался: чего я, собственно, завёлся? Мы же стремились на Афон, и сейчас отец Мартиниан дарует нам ещё один день на Святой Горе. На один день позже вернёмся в мир - о чём я жалею? О вечере в ресторанчике на берегу моря? О долгом утреннем валянии в постели? О бесцельном блуждании по опустевшему курортному городку? О купании в море, в конце концов?

И ещё одна ночь на Афоне.

Глупо сравнивать.

Но мне хотелось в Уранополис. Более того, я уже весь был там. Точнее, я уже был не на Афоне: весь день, выйдя с Литургии, я прощался с ним. И что я не докончил?

Машинально я тоже взял крест, какой выбрал Алексей Иванович. Мы расплатились и вышли на площадь. Она так же была залита солнцем, и отец Мартиниан так же оставался её центром.

Страшно впасть в руки отца Мартиниана. Мы вернулись к своим вещам.

- Покури, - предложил я Алексею Ивановичу. - Может, легче станет.

-Да ну тебя... Может, ты подойдёшь и попробуешь объяснить...

- Сам попробуй. Начнёшь просить, - ещё какую-нибудь епитимью получишь.

- Какую ещё епитимью?

- За попытку ослушания. Тут, брат, строго.

-Значит, в море не покупаемся?

Я вздохнул.

Терзания наши прервал появившийся «Икарус», который сразу оброс небольшой толпой.

- Откуда они повылазили-то? - удивился Алексей Иванович.

- Пошли, а то места не достанется.

- Может, оно и к лучшему бы, - пробурчал товарищ.

Мы вошли в массы и дальше уже подчинялись их законам. Все поставили вещи в багажник - и мы поставили. Все полезли в автобус - и мы полезли. Не подумайте, что это напоминало штурм наших автобусов в час пик. Уже одно то, что вместо общеупотребительных выражений звучало «Кирие илейсон» да «Господи, помилуй», умиряло обстановку. Да и без женщин мужчины были спокойнее и терпимее друг к другу. Но всё равно повеяло мирским, домашним.

Мы влезли в автобус последними и заняли места в конце салона. Усевшись и поправив одёжу, перевели дух, и Алексей Иванович вспомнил:

- А где отец Мартиниан?

И правда, в толпе, торопящейся войти в автобус, он замечен не был (да я, честно говоря, и представить боюсь, что б тогда с толпой было -отзвук Куликовской битвы, как минимум). Мы стали вглядываться в окошко: но и на площади его не видно. Камушек пустовал.

- Неужели не сел?

Мы переглянулись и внутри похолодело: во-первых, оттого, что мы теперь снова свободны от опеки отца Мартиниана и можем действовать по прежнему плану, во-вторых, от того, что, оставшись без отца Мартиниана, мы точно вернёмся к прежнему плану.

Салон тем временем успокоился: кто успел, устало прикрыл глаза, дабы не видеть немым укором рядом стоящих, кто не успел, косился на занявших кресла. Взгляды, надо сказать, были пронизывающими, и я подумал: а не уступить ли место, лучше уж час постоять, чем жариться под этими взглядами. Я поднялся и увидел отца Мартиниана.

Он вошёл в салон и, не обращая ни на кого внимания, сел на первое место.

В памяти сразу всплыл любимый в молодости фильм (и так не любимый профессорами-филологами, ибо, по их мнению, ничто так не испакостило русский язык, как он) «Джентльмены удачи». Когда герой Леонова зашёл в камеру, ему предложили занять лучшее место. «А где здесь лучшее место?» - «Вон там у окна». -«Так тут чьи-то вещи лежат». - «А вы бросьте их на пол...»

Ни в коем случае не провожу неуместных параллелей, но мне вдруг так весело стало, что я почти во весь голос заорал:

- Он здесь!

Салон на меня обернулся. Весь. Кроме отца Мартиниана. Я смутился и сел на место.

- Где? - спросил Алексей Иванович.

- Где и положено - на лучшем месте.

Автобус завёлся, и мы поехали. Когда миновали Андреевский скит, который мы приветствовали как доброго знакомого, перекрестившись на его купола, и поползли в гору, я сказал:

- Думаю, всё правильно: нам его Бог послал. Нельзя быть такими сволочами и сбегать с Афона.

- Я тоже так думаю, - поддержал Алексей

Иванович и встрепенулся: - Ты знаешь, что я вспомнил? Мы, когда крестным ходом у нас в Вятке на Великорецкое идём, потом ещё два дня так же пешком возвращаемся обратно. Так вот, как-то мне надо было срочно ехать в Москву. Я дошёл до Великорецкого, умылся, причастился, сел в автобус и - домой. Там на поезд и - в Москву. И вот еду я, стою в тамбуре, а у самого слёзы текут, я же представляю: вот наши в Медянный бор зашли, вот идут по нему, вот село Монастырское... Такая тоска нашла. И вот тут я тоже подумал: а как мы там, в Уранополисе, будем сидеть на балкончике и думать, что могли бы ещё день в Пантелеимоне молиться.

- Верно, - согласился я. - Мы там изведёмся, на балкончике-то. К тому же, я Коле обещал икону из Пантелеимона привезти, так что мы туда должны обязательно вернуться. Так круг и замкнётся. - Помолчав, добавил: - И причаститься можно будет. Чего ты на меня так смотришь? Мы ж ничего такого не ели. Сегодня понедельник, и в Ватопеде стол был строгий.

- Не слишком ли это большой наглостью будет? Всё-таки состояние не то. Я ведь уже и представлять начал, как купаюсь в море.

- Посмотрим. Как Бог даст. Кстати, ты помнишь, что в Пантелеимоне понедельно служат в разных храмах. Теперь должны служить в Верхнем.

Автобус перевалил хребет, и погода сразу задышала по-другому, ещё неясно было, в чём она изменилась, вроде, солнышко всё так же светило, но почувствовалась суровость. Правильно, мы же теперь в русский монастырь едем.

- Ты всё же подойди к нему в Дафни, - заговорил Алексей Иванович. - Это всё равно уже ничего не значит, мы уже точно едем в Пантелеимон, но, на всякий случай, пусть благословит.

Я кивнул. Чего забивать голову: благословит - пойдём с ним в Пантелеимон, благословит - поплывём в Уранополис. И сразу спокойно на душе стало, все тревоги и обиды исчезли, яко дым от огня, словно и не было. И чего я переживал?

Эх, послушания - вот чего нам в миру не хватает. Всё своим умом живём. И всё считаем себя умнее других. И выходит - никто нам не указ. Духовник нужен. Не человек, который бы грехи отпускал, а направлял жизненный путь. И я решил по возвращении домой обязательно встретиться с батюшкой, который был моим духовником в первые годы моего воцерковления.

Я ведь по гордыне отошёл от него. Мне казалось, что я лучше знаю то, что мне надо. «Я лучше», «я знаю»... Когда же я начну говорить: «я хуже», «я не знаю»... И ведь не только говорить надо - надо так чувствовать.

Господи, научи меня быть послушным! Ведь какая же буря восстала во мне, когда отец Мартиниан перечеркнул все наши лихие планы. Я же восстал. Против кого я восстал? Прости, Господи. Да будет воля Твоя.

С этим мы въехали в Дафни.

Как только выгрузились из автобуса, я подошёл к отцу Мартиниану.

- Ну что, батюшка, нам с вами?

- Конечно. Сейчас паром подойдёт и поедем.

- Может, пока кофе с нами попьёте?

- Не-ет, а вы идите, попейте, попейте, - и он снова сел на какой-то как специально поставленный для него камушек, и центр мира с кареевской площади переместился на причал в Дафни.

Подходя к Алексею Ивановичу, я развёл руками.

- Ясно, - вздохнул он.

- От кофе батюшка отказался, но нам разрешил.

Мы взяли по большой постной булке и большой чашке кофе. Кофе был неплох. Да и всё, в общем-то, неплохо.

- Ты радуйся, - сказал я. - Господь ведёт нас, не оставляет.

- Да радуюсь я...

Кстати, погода, действительно, на этой стороне полуострова была иная: дул сильный ветер, и это особенно чувствовалось у моря.

- Штормит, - сказал Алексей Иванович.

- Вот видишь, и погода против, чтобы мы уезжали. Может, нынче и паромы не ходят.

- А ты знаешь, что мне отец Николай сказал?

- Он нам много чего сказал.

- В конце нашего разговора у меня вырвалось: вот завтра полечу на самолёте домой... А он мне: ты поаккуратнее, не все самолёты-то долетают...

Я с испугом посмотрел на товарища.

- Правда. Что я, врать, что ли, буду? Я сразу тебе не сказал, а теперь-то что...

- Как - что? Мы же всё равно на этом самолёте полетим!

- Так теперь сначала в Пантелеимоне помолимся.

Подошёл ещё один автобус.

- Сейчас хорошо бы для полного закругления Саньков встретить, - помечтал Алексей Иванович.

- Они уж уехали.

- Кто знает, они собирались диамонитирионы продлевать.

- А вот и они! - констатировал я.

- Кто? - опешил Алексей Иванович.

Но это, конечно, были не Саньки, иначе мой рассказ стал бы отдавать литературным душком, впрочем, и встреча с отцом Борисом и Серёгой изумила изрядно. Вот уж кто воистину живёт Промыслом, не задумываясь и не смущаясь текущими обстоятельствами.

Их тепло приняли в Хиландаре, провели к святыням, но сразу предупредили: из-за случившегося недавно сильного пожара, когда выгорел весь братский корпус, ночевать негде, сами монахи спасаются кое-как от ночных холодов Божией милостью. Наши милости ждать не стали и на попутной машине доехали до Кареи, а там увидели отходящий автобус и запрыгнули в него. Автобус привёз их в Дафни. Я искренне позавидовал им: тут выгадываешь, высчитываешь, строишь планы, а они, ни о чём не беспокоясь, успели побывать в Хиландаре и оказаться на том же пути, что и мы. И ещё чувство зависти вызывало их беспечное состояние - что будет, то пусть и будет.

- Отец Мартиниан здесь, - сообщили мы.

- Где? - так радуются дети, когда им говорят, что в садик пришёл Дед Мороз.

Мы указали на центр. Там снова были радость и объятия.

- Сейчас сядем на паром, тут всё рядом, - обнадёживал отец Мартиниан. - Скоро должен быть. Иди узнай, вышел он? - кивнул он мне.

Ничтоже сумняшеся, я двинулся к кассе, подле которой толкалось несколько человек. Мне самому было любопытно, каким образом мне удастся исполнить послушание. Деловито посмотрев в расписание и ничего не поняв в нём, глянул на часы, потом - снова на расписание и, ни к кому конкретно не обращаясь, произнёс:

- А паром-то вышел?

- Вышел, - отозвался коренастый невысокий паренёк с боксёрской стрижкой.

Я благодарно кивнул. Вернулся и доложил:

- Вышел.

- Ну, походите пока тут, посмотрите, - сказал отец Мартиниан и отвернулся от нас, угнездившись на прежнее место.

Мы зашли в пару магазинчиков, но без денег ходить по ним было неудобно. Одно дело, когда ты ничего не собираешься покупать, но у тебе есть деньги, другое дело, когда их нет вовсе. И продавцы, кстати, это тонко чувствуют. Хватило ещё на кофе. И в это время из-за мыса, отделяющего Дафни от Пантелеимона, показался паром. Красивое зрелище. Паром приближался к нам, утюжа волну, неумолимо, как последний день отпуска. Махина причалила, раззявила пасть, и оттуда, как из китова чрева¹⁵⁹ посыпались человечки, поспешая к двум стоящим автобусам.

- Вот и мы так же неделю назад прибыли сюда...

- Неужели неделя прошла?

- Да что неделя - жизнь... - это Алексей Иванович бровки домиком сложил и запел в своём репертуаре.

Мы пошли к отцу Мартиниану. Тот отправил меня (я чуть было не похвастался перед товарищами таким доверием, что, мол, меня назначили любимым послушником) за билетами. Совсем ни в чём не сомневаясь, я протянул в окошечко деньги и произнёс:

- Пантелеимон. Файв тикет¹⁶⁰.

- Ноу Пантелеимон.

Я с той же уверенностью повторил:

- Пантелеимон. Файв тикет.

Так же спокойно мне ответили:

- Ноу Пантелеимон.

Я продолжал держать деньги в руках, и никто их не брал. Мне показалось, что меня не понимают.

- Мне пять билетов до Пантелеимона.

- Нет, нет Пантелеимон.

Сзади напирали, торопили и подталкивали.

Я отошёл, оскорблённый и униженный, больше всего не тем, что мне не дали билеты, а тем, что я не выполнил задание. Ничего не оставалось, как идти жаловаться отцу Мартиниану. Когда я ему пересказывал, что мне не дали билеты, и впрямь был похож на обиженного мальчика, которому не купили мороженого.

Отец Мартиниан восстал. «Будет-таки Куликовская битва», - затрепетал я и из-за спины отца Мартиниана продолжал показывать на обидчиков из окошечка кассы.

Отец Мартиниан пригнулся к окошечку, через минуту разогнулся и, оглядев стоящих подле кассы, безошибочно махнул парню с боксёрской стрижкой.

- Иди сюда.

То ли отец Мартиниан за сорок лет пребывания на Афоне не сподобился изучению греческого языка, то ли он считал, что это все окружающие должны учить русский, а русскому монаху говорить на чужом языке неприлично, но парень, как я понял, выступил в роли толмача. Через некоторое время отец Мартиниан отпустил его и отошёл от кассы, бормоча что-то себе под нос. Я потрусил рядом.

- Волна, говорят, большая. Паром не будет на обратном пути заходить в Пантелеимон. Ну, это и хорошо - пешком пройдёмся. Мы сейчас на автобусе поднимемся до Ксиропотама¹⁶¹, а там полтора часа - и мы в Пантелеимоне. А вы, - тут он остановился и внимательно посмотрел на меня (я замер, как на рентгеновском аппарате), а затем произнёс: - езжайте в Уранополис.

- Благословите, - прошептал я.

Батюшка коснулся моей головы тяжёлой дланью и чуть подтолкнул.

- Иди, покупай билеты.

До Уранополиса мне дали билеты без всяких вопросов.

Алексей Иванович, спрятавшись от ветра и отца Бориса, курил и сцену с билетами пропустил, поэтому, когда он увидел меня, зашедшего за тот же магазинчик и переломившегося в истерическом смехе, то растерялся.

- Ты чего? Ну, хватит ржать, чего ещё случилось? Куда мы теперь? Неужели в Уранополис? Благословил? (Я во время вопросов говорить не мог, а только тряс головой и захлёбывался беззвучным смехом.) А эти? С ним? Ну, надо же...

- Ох! - выдохнул я и вытер слёзы. - Пойдём прощаться.

Отец Мартиниан и сибиряки уже стояли подле автобуса. Мы обнялись. Я дал Серёге деньги с наказом купить в Пантелеимоне икону для моего товарища, мы обещали встретить их в Уранополисе и организовать ужин. Всё складывалось изумительно. Мы попрощались до завтра, помахали рукой, и автобус уехал.

Мы, всё ещё обалдевшие от случившейся перемены, пошли к парому. По ходу я рассказал Алексею Ивановичу, как решалась наша судьба. Тот прокомментировал:

- Это - Господь, как услышал, что ты ещё раз причащаться собрался, так решил: хватит.

- А мне кажется, Господь проверил: научились ли мы чему-нибудь на Афоне или нет?

- И чему мы научились?

- Понимать, что нечего заботиться о своём попечении. Мы выработались на Афоне, наших духовных сил хватило на неделю. Я даже не представляю, как бы я сегодня молился. Не потому, что я не могу или не хочу, но это всё равно было бы не то, что в первый да и во все остальные дни. Господь знает, что я - слабый человек и силы мои кончились. Но сможем ли мы ради Него отказаться от человеческих слабостей? И ведь тяжело было. И если бы не отец Мартиниан, мы бы не отказались. А когда мы приняли решение и перестали переживать о море и ужине у Яны, Он отпустил нас. Он же видит: какие из нас нынче молитвенники. Махнул рукой: ладно, отдохните пока.

- Вот, а ты ещё причащаться хотел.

- Это я так... Недостоин, недостоин. Поедем вино пить. И заметь, как легко согласились и обрадовались.

- Стыдно, конечно, - согласился Алексей Иванович, - но всё равно как-то легче на душе. Всё-таки не сами по себе сбегаем, а по благословению.

- Больно резко оборвалось. Я уже, в общем-то, настроился, а вот-вот уедем...

- Пора прощаться с Афоном. Давай, говори торжественную речь!

Алексей Иванович не шутил, я почувствовал это и постарался проникнуться моментом.

- Я хочу сказать... А что я, собственно, хочу сказать?.. Нет, что я могу сказать... Господи, я даже не знаю, что сказать!

Сию софистскую речь на берегу Эгейского моря прервал мягкий голосок:

- Ребят, можно вас попросить?

Перед нами стоял молодой человек с боксёрской причёской и характерной золотой цепью.

- Ну, - не то разрешил, не то отказал Алексей Иванович.

Паренёк на секунду задумался над прозвучавшим ответом, потом, видимо, решил не забивать голову и дружески улыбнулся:

- Помогите, пожалуйста.

Что ж, за «пожалуйста», мы - «ради Бога». Мы помогли перенести из машины штук двадцать больших тяжёленьких картонных коробок. Так мы отвлеклись от пафосного прощания и переместились в зал таможни - ничем не приметное каменное сооружение, где деревянная то ли перегородка, то ли заборчик отделяла нас от перехода в мир.

Алексей Иванович аккуратно приставил к стене двадцатую коробку и, вытерев выступивший пот, спросил:

- Иконы?

- Да, - ответил запыхавшийся паренёк. - Здесь замечательные мастера. В России очень ценятся.

- Понятно, - протянул Алексей Иванович.

- Да нет, всё законно, - немного обиделся паренёк. - Мы собираем их здесь у одного подвижника, а потом перевозим в Россию.

-У отца Афанасия?

- У него, - несколько удивился паренёк нашей осведомлённости и отвернулся, решив, наверное, что и так наговорил нам лишнего.

Мы никак не хотели обидеть духовное чадо отца Афанасия и коробки через таможню носили с особой старательностью. А нас и в этот раз не проверяли, может, конечно, и потому, что, таская коробки с иконами, мы несколько раз переместились из одного мира в иной и таможенник нас посчитал за разнорабочих.

Наконец иконы были составлены на паром и мы, оставив чадо отца Афанасия бдеть подле перемещаемых ценностей, поднялись наверх.

Машина заработала, по корпусу пробежала железная дрожь, и паром отвалил от причала.

Ну, хоть бы прощальный гудок!

Вот мы уже и не на афонской земле.

Мы вглядывались в отдаляющийся берег, стараясь впечатать его в память, в душу, в существо во всей его красе, величии, во всех изломах, расселинах и высотах.

И у нас были предательски счастливые лица.

- Вон Ксиропотам, - сказал Алексей Иванович.

А я продолжил:

- А по той тропке, вдоль горы, наверное, они и идут.

Мы посмотрели друг на друга.

-Ты чего лыбишься? - спросил Алексей Иванович. - Радуешься, поди, что утёк? Уже тарелку борща у Яны представляешь, так?

- Ты сам сказал... Хотя, знаешь, не буду скрывать: я - счастлив. Господь показал, что так жить можно. Даже не так: я увидел, как надо жить. Это не значит, что я вернусь и так заживу. Но я всегда буду помнить, как надо жить. У меня будет то, к чему я буду тянуться. И потом - я понял, насколько я слабый человек. Сам, без Бога, я ничего не могу. И вот оттого, что я это понял, - счастлив!

- Ну что ж, у тебя всё же получилась прощальная речь. А вот и Пантелеимон.

Мы перекрестились на золотые купола русского монастыря, и само собою запелось:

- Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою...

Эпилог

Дальше писать неинтересно. Всё по-земному скучно и обыденно. Я перестал видеть так, как виделось на Афоне. Можно, конечно, накидать несколько литературных рассказиков, но этим и так есть кому заняться.

Мы, конечно, помогли чаду отца Афанасия погрузить иконы на поджидавшую его у причала машину. Он даже предложил нас куда-то подвезти, но нас ждала Яна.

У Яны мы по-свински объелись. Она с радости, что всё у нас хорошо прошло, вынесла полную супницу человек на шесть крепкого мясного супа. По две тарелки мы умяли быстро, потом уже давились, но всё равно ели. Вернулись, что называется, поросята.

Так ведь потом попёрлись ещё к знакомой Яны за хорошим вином.

На следующий день ни на завтрак, ни на обед мы не ходили. Обошли впавший в спячку городок. Зашли на службу в пустоватую церковь, очень симпатичную внешне и непривычную рядами стульев внутри. На клиросе очень хорошо пел светлый юноша, совсем не похожий на грека. После службы он вышел из храма, сел на прислонённый к ограде мотоцикл, надел шлем, махнул кому-то рукой, дал по газам и уехал. Воздух городка треснул от его мотоцикла и ещё долго приходил в себя, как случайно разбуженный среди ночи человек.

Ходили по магазинчикам. Сначала просто так, потом задались целью купить кофейные чашки с характерным греческим изгибом, которыми пользовались в гостинице. Точно таких не нашли, но похожий сервиз купили на остатние деньги и разделили его пополам.

Таскали в пакете приобретённую вчера за пять евро полуторалитровую бутыль очень приятного вина и время от времени присаживались на попадавшуюся лавочку и отхлёбывали из неё. На небольшой набережной, глядя в серое небо и такое же серое море, которые сливались и закрывали собой Афон, Алексей Иванович и срифмовал «полтора кило» и «паракало».

Он-таки полез в море и наступил там то ли на ежа, то ли ещё на какую-то гадость, отчего не мог наступать на пятку и долго, сидя в гостинице, чертыхался, выковыривая иголки и приговаривал: «Вот, говорил мне батюшка: не купайся в море, не купайся...». Я тоже, поддавшись искушению, полез в море, но меня тут же сшибло волной, другой накрыло полностью, и я на четвереньках по скользким голышам кое-как выбрался на твердь.

Дождались сильно задержавшийся из-за непогоды паром с отцом Борисом и Серёгой. Серёга передал мне икону и успел рассказать, что по поводу появления отца Мартиниана в Пантелеимоне тамошние монахи устроили вечерю с вином и беседой на виноградниках. И они были причислены к приглашённым. Братья наши торопились на автобус до Салоник, который должен был вот-вот отправиться. Мы, кажется, уже в третий раз попрощались и пошли к Яне ужинать, испытывая к сибирякам небольшую зависть оттого, что они провели вчерашний день с монахами на виноградниках за беседой, и оттого, что они уже уехали из этого уснувшего городишка, а нам ещё предстояло коротать ночь с включённым на полную мощь обогревателем.

Ужин у Яны скрасила подсевшая к нам тётушка, которую, будь мы в России, приняли бы за бомжиху, жаждущую опохмелки: вся она была сморщенная, одета в поношенный спортивный костюм, а сверху накинута курточка, какие обычно оставляют на даче. Надо признать, что мы и приняли её за побирушку и угостили вином. Она подсела к нам и разговорилась. Афон научил нас: случайного нет. Значит в пустом кафе к нам должна была подсесть женщина и начать рассказывать. И мы внимательно слушали.

Сама она из Москвы. Тяжело заболела. Родня отказалась от неё, более того, открыто ждали, когда она умрёт, чтобы забрать квартиру. Она продала квартиру в Москве, половину денег отдала детям, а себе купила домик в Подмосковье. Но и там покойно жить родственники ей не давали. Она рассказала всё священнику, и тот неожиданно сказал: «А ты продай здесь всё и езжай куда-нибудь поближе к Афону»¹⁶². Сначала совет казался безумием. Но и жить, зная, что близкие люди только и ждут твоей смерти, было невыносимо. Она продала дом и приехала в Уранополис. Здесь купила небольшой домишко, остатки денег положила в банк да ещё каким-то образом получает пенсию. Так она живёт пять лет и счастлива. Летом выходит на берег моря, ставит зонтик от солнца и любуется Афоном, говорит, что в ясные дни его хорошо видно. Нам она сказала: «Вы счастливее меня, нам, женщинам, туда нельзя».

Господи, мы сами не знаем, не ценим Твоих даров. Ведь теперь у нас есть то, чего нет у многих - Афон, каким Ты открыл его нам.

На следующий день мы выехали в Салоники. Хозяйка гостиницы подарила нам так понравившиеся чашки, но всё равно настроение было нерадостное. Появилось раздражение.

В аэропорту мы снова встретились с отцом Борисом и Серёгой. Те рассказали, как с утра совершили экскурсию по Салоникам, особенно их впечатлил храм Дмитрия Солунского с подземными катакомбами¹⁶³.

Рейс задерживался. Мы бесцельно шатались по вокзалу. Сошлись с ещё несколькими такими же поклонниками, которые легко узнавались среди цветастой толпы - у всех было отстранённогрустное выражение. Один молодой человек, оказывается, поднимался на вершину Горы и провёл там ночь в обществе грека и поляка.

Наконец открыли приёмник, но как только запустили половину, а мы, ведомые неугомонным отцом Борисом, оказались среди первых, снова объявили, что рейс откладывается, и обратно попавших в каменный мешок не выпускали. Недалеко от нас сидели бойкие тётки, одна из них испросилась у стражников на волю и принесла бутылку водки. Народ оживился. К стражнику потянулись делегации. Отец Борис подмигнул: нам, мол, ходить не надо, он купил бутылку раки, точно такую же нам подносили на Афоне.

Водка оказалась настолько гадкой, что мне натурально стало плохо, показалось, что повторяется приступ, после которого я попал в больницу. «Не хватало свалиться, народ сбежится, как противно всё...». Был бы на Афоне - молиться начал, а тут отчего-то не мог.

«Главное - не отчаиваться, главное - не отчаиваться», - повторял я. А братия выпила по второй, и Алексей Иванович стал рассказывать о пророчестве отца Николая, что-де не все самолёты долетают.

Я отошёл к большому окну, за которым садились и взлетали самолёты, и уткнулся лбом в холодное стекло.

Позвонил домой. Ждут. Любят. Этого не говорили, я чувствовал. Чего я, собственно, раскис? Мне есть для кого жить.

Но боли в животе не проходили. Более того, как только после звонка домой стала отходить душевная тягота, они усилились. Я хотел домой. Туда, где любят и ждут.

Мне казалось: всем вокруг хорошо и только я нахожусь на тонком пределе.

Я сел в дальнем углу зала, сложил руки и нечаянно почувствовал на запястье чётки. Я снял и стал молиться. Я понимал, что молитвенник из меня никакой, что слова произношу механически, только чтобы отгородиться от окружающего, но мне стало легче. По крайней мере, боли притихли. А скоро и самолёт наш прилетел.

Первый раз я видел, чтобы в самолёт грузились так быстро, как в автобус на конечной остановке. Никто ничего не проверял, в салоне не успели толком рассесться, как уже взлетели. Ну и слава Богу.

В «Домодедово» в очередной раз попрощались с отцом Борисом и Серёгой и чуть было не поругались с Алексеем Ивановичем. Причём ни говоря друг другу ни слова.

Сгладил всё верный товарищ, который в метельную ночь вышел встречать нас на улицу. Ему мы, кстати, и везли икону из Пантелеимона.

На следующий день мы тепло и даже трогательно расставались с Алексеем Ивановичем на Комсомольской площади. Просили прощения. Хотя как можно просить прощения у самого себя. А мы чувствовали себя единым целым. И опять ощущение, доступное, как мне кажется, только в христианском миропонимании: мы были одним целым -мы глядели на мир и понимали его одинаково, и в то же время каждый оставался самостоятельной личностью со своими особенностями, привычками, характерами.

Он пошёл на Ярославский, я - на Казанский.

Ночью в поезде я не мог уснуть. Монахи на Афоне вставали на молитву, а я думал: зачем я ездил на Афон? Зачем Господь привёл меня туда? И Афон стал частью меня - зачем? И как я смогу распорядиться этим даром?